л, как-то управляясь в своей  вечной  анархии.  Теперь  Владимир
тайно переправил туда воинов и наложил на город тяжелую руку. Мы понимали,
что, обладая Таматархой, он всегда может,  даже  не  имея  военных  сил  в
Херсонесе, оказывать давление на нашу политику в Таврике. Там  он  оставил
как бы свое око, которое могло наблюдать за  Таврическим  берегом.  Варвар
обошел наших проницательных магистров. Договор соблюден, но над Херсонесом
на вечные времена повисла в воздухе русская секира.
   Агафий, писавший текст  договора,  частыми  ударами  кулака  стучал  по
столу, скрипя зубами от злости. Леонтий Хрисокефал, сжимая голову  руками,
бегал из угла в угол, бормоча непонятное.
   - Право, вам нет причин волноваться,  отцы,  -  успокаивал  Анастас.  -
Таматарха никогда не принадлежала ромеям. Зачем вам этот  город?  А  каган
(иногда русского князя называют здесь каган, в подражание хазарам, и  меня
не удивит, если его скоро станут  называть  василевсом)  нашел  там  своих
людей,  бежавших  от  его  суда  и  не  желающих  платить  судебной  пени,
беспокойных бродяг и непокорных всякого рода.
   - Я понимаю твою игру! - многозначительно поднял палец Леонтий.
   Анастас приложил ладони обеих рук к груди и сказал:
   - Верьте, что мы теперь с ромеями как братья. Все ваши торговые права в
Таматархе будут сохранены.
   Уже  ничего  нельзя  было  изменить  в  нашем   незавидном   положении.
Порфирогенита была в руках варвара.  О  Таматархе  же  хитрые,  как  змеи,
магистры не подумали во время составления договора.
   - Если бы вы знали, отцы, какие у нас замыслы! - потирал руки  Анастас,
радуясь, что он тоже принимает  участие  в  составлении  этих  грандиозных
предприятий.
   - Господь низринет вознесшихся...
   - Все в руках всевышнего. Это ты справедливо сказал. Но наш царь...
   - Кесарь, - поправил его наставительно магистр Леонтий.
   - Царь! - упорствовал Анастас.
   - Кесарь! - воскликнул магистр и даже вскочил со скамьи.
   - Царь! - не уступал священник и поднял вразумительно палец.
   Никто  больше  не  возражал  ему.  Впрочем,  Анастас  сказал   в   духе
примирения:
   - Царь, кесарь, князь - какое это имеет значение? Важнее, что  Владимир
обладает великим умом. Это мудрый правитель.  А  всякий  мудрый  правитель
побеждает врагов, но предпочитает  мир  войне,  объединяет  народы,  а  не
разделяет их, собирает в житницы, а не расхищает, любит  мирную  торговлю,
обо всем помышляет и заботится о том, чтобы поселянин  получил  пользу  от
своих трудов. Если бы вы знали, какие замыслы у  него!  Он  хочет  строить
школы и академии, перекинуть мосты через реки  и  устроить  дороги,  чтобы
укрепить наше обширное государство. Он  хочет  знать,  как  живут  люди  в
других странах,  отправляет  посланцев  в  Рим,  Иерусалим,  Багдад,  Ани,
Александрию, и путешествующие рассказывают ему обо всем, что они видели  и
слышали в этих городах. Чего вы хотите от  него?  С  греками  он  живет  в
дружбе, с болгарами заключил вечный мир. Мы не нарушим его, пока не  будет
камень плавать, а хмель - в воде тонуть. А когда это будет? Никогда. Он не
гордец, хотя породнился с ромейскими василевсами. Самых простых  людей  он
делает участниками своего  совета.  Так  поступил  он,  например,  с  Яном
Кожемякой, сыном бедного человека. Церкви он отдает десятую часть от своих
имений. Нет, ему надо помогать по мере  сил,  ибо  он  доброе  творит  для
народа...
   Он подошел к магистру, сел рядом с ним на скамью и зашептал:
   - Продайте нам тайну греческого огня!  Тысячи  номисм  за  один  медный
снаряд для огнеметания! Горы мехов за один горшок  состава!  Научите  нас,
как приготовляется сей огонь! Что вы хотите за него?
   Мы содрогнулись. Я с радостью вспомнил, что на ромейских кораблях,  что
стояли в херсонесском порту, не было ни одной огнеметательной  машины,  ни
одного сосуда с огненным составом Каллиника. По  приказанию  василевса  их
оставили предусмотрительно в Константинополе. Пусть попробуют узнать тайну
ромеев!
   Леонтий замахал на него руками:
   - Что ты говоришь! Нам и самим  неизвестна  тайна  приготовления  огня.
Даже сам василевс или патриарх, если бы они выдали эту тайну чужестранцам,
врагам или кому бы то ни было, подлежат анафеме и смерти...
   Анастас встал, явно разочарованный.
   - Жаль, - сказал он. - Нам это пригодилось бы в борьбе с кочевниками.
   - Ничего мы не можем сделать, - ответил Леонтий,  -  рады  бы  услужить
вам.
   - Смотрите, - погрозил пальцем пресвитер, - не прогадайте!  Сомнут  нас
кочевники - будет плохо и вам. Мы можем защитить  вас  от  врагов,  а  без
нашей помощи вы не охраните ромейское государство. Какие вы воины!
   - Победы не покидали нас! - сверкнул глазами Никифор Ксифий.
   - Знаю, кто стяжал вам победы! - не уступал Анастас.  -  Разве  дело  в
победах? У нас тоже были победы. Тысяча русских воинов разгромит все  ваши
гетерии, только пыль поднимется облаком! На Дунае руссы сражались с  ничем
не прикрытой грудью,  нагие,  бросив  щиты  и  сорвав  с  себя  рубахи,  и
побеждали ваших закованных  в  железо  катафрактов.  Дайте  нам  железо  и
греческий огонь. Вот этого нам  и  не  хватает.  Не  хотите  дать  -  сами
возьмем! Построим корабли, мечущие пламя!
   Он прибавил:
   - Только бы нам не помешали обстоятельства...
   Подумать  только!  Давно  ли  он  упоминал  в  молитвах  за   литургией
благочестивых ромейских государей и христолюбивое воинство, а теперь  "мы"
и "нам"!
   - Не будьте близорукими, ромеи! - взывал он.  -  Ведь  теперь  мы  ваши
союзники. Будем помогать друг другу! Или -  смотрите!  Не  так  уж  трудно
переплыть Понт!
   В дверях, обернувшись к нам, он сказал:
   - Прощайте, отцы...
   Только один раз имел я случай взглянуть на Анну.  Наши  корабли  должны
были  вернуться  в  Константинополь.  На  них  возвращались  домой  ромеи,
провожавшие Порфирогениту в  ее  путешествии.  Сопровождать  ее  до  Киева
остались только прислужницы, мы с Леонтием Хрисокефалом,  Димитрий  Ангел,
священнослужители  и  наши  писцы.   На   кораблях   отплывали   также   в
Константинополь варяги, поступившие на службу к василевсам. Меня  посылали
в Киев, как знающего язык варваров. По поводу варягов Леонтий говорил  мне
на ухо:
   - Кажется, Владимир весьма не прочь отделаться от этих разбойников.
   Возможно, что и в самом  деле  Владимир  не  питал  особой  нежности  к
скандинавским наемникам, с которыми у него всегда было много хлопот. Но он
явился вместе с Порфирогенитой в порт  в  день  отплытия,  чтобы  пожелать
ромеям и варягам благополучного плавания. Ведь как-никак они  отплывали  к
братьям нежно любимой супруги.
   Князь шел с Анной под пурпуровым навесом, который  держали  на  тростях
четыре мальчика в  серебряных  стихарях.  Впереди  шествовали  епископы  и
многочисленные  пресвитеры.  Множество  народу  направлялось  по  узким  и
холмистым, но мощеным улицам в порт, где корабли были уже  готовы  поднять
якорь. Я видел, как Анна сходила  по  крутому  спуску,  осторожно  ставила
маленькую ногу в обшитой жемчужинами обуви на грубые камни  дороги.  Ковры
постлать на пути шествия не догадались или не имели времени.  С  застывшей
улыбкой на лице Анна спускалась с  камня  на  камень,  и  над  ее  головой
покачивались розовые страусовые перья пурпурного навеса.
   Корабли один за другим подняли паруса, медленно вышли из гавани в море.
Внизу сиял уже почерневший от непогод Понт.  Волны  разбивались  о  берег.
Варяги на кораблях, хлебнув вина, размахивали мечами  и  секирами,  что-то
кричали оставшимся на берегу - должно быть,  обещали  сокрушать  врагов  и
побеждать. Владимир с довольной улыбкой смотрел им вслед. Пусть  уплывают!
Зачем ему эти беспокойные люди, когда  у  него  сколько  угодно  смелых  и
послушных воинов! Анна стояла рядом, бледная, как всегда, и взволнованная.
Она с грустью смотрела на корабли, уплывающие к братьям. Глаза ее  никогда
не  мигали,  такие  же  огромные  и  глубокие,  как  глаза  на   церковных
изображениях. Но было что-то новое в  ее  лице.  Как  будто  бы  оно  было
опалено каким-то  внутренним  огнем.  Губы  ее  запеклись,  припухли,  под
глазами легли  голубоватые  тени.  Все  было  понятно  -  впервые  страсть
прошумела над нею и опалила эти уста.
   - Тяжкое бремя мы несем... - не выдержав, сказал я сквозь зубы.
   - Что с тобой, друг? Чем ты опечален? - спросил Никифор  Ксифий.  -  Не
хочешь ли и ты вернуться вместе с ними?
   - Будем и мы так.
   - Уж не оставил ли ты в городе какой-нибудь вдовицы? - намекнул  он  на
вдову логофета.
   - Патрикию Ираклию надо  обзавестись  очагом,  -  вздохнул  Леонтий,  -
нехорошо быть человеку одному...
   Я вспомнил лицо его последней, еще не выданной замуж дочери,  унылой  и
преждевременно увядшей.
   Корабли удалялись. Голоса воинов затихали. Чайки  с  криками  кружились
над портовыми башнями.
   Что я мог сказать друзьям? У  меня  не  было  ни  жены,  ни  любовницы.
Фелицитата, вдова покойного  логофета,  принимавшая  тайно  меня  в  своей
увешанной  иконами  опочивальне,  ничего  не  вызывала  в  памяти,   кроме
отвращения. Грузная женская плоть, вскормленная жирными пирогами. Тамар? Я
старался не думать о ее смуглом теле, с которым в моей жизни были  связаны
такие греховные воспоминания. Не один раз я пробирался  тайком  в  квартал
Зевгмы, в тот грязный лупанар, где обитала Тамар. Я приходил, закрыв  лицо
куколем плаща. Старуха шамкала:
   - Девочка уже вспоминала сегодня про тебя. Говорит: "Что-то не приходит
мой патрикий?"
   - Откуда тебе известно, что я патрикий?
   - Хм... Корабельщики сказали.
   После этого я не ходил туда. Еще много  дней  я  содрогался,  вспоминая
смугловатые маленькие перси Тамар. Но я бежал из этого непотребного места,
оставив ее на произвол судьбы.
   Почему она плакала, целуя меня? Страшно жить в нашем мире! Может  быть,
я оставил там сестру свою? Не такие ли у нее глаза  и  ресницы,  как  и  у
другой? Почему же одна в пурпуре, а  эта  продает  свои  ласки  за  медную
монету? Обеим господь дал бессмертные души, а судьба у них не одна...
   Мы возвращались из порта усталые  и  хмурые.  Над  толпою  все  так  же
покачивался  пурпурный  навес.  На  завтра   было   назначено   оставление
Херсонеса. Анна уезжала в холодную страну гипербореев.
   На  другой  день,  на  рассвете,  Анна  поднялась  на  малый   корабль,
украшенный сарацинскими коврами, который должен был доставить ее  в  Киев.
На других ладьях Владимир увозил военную  добычу,  статуи,  мощи  св.Фивы,
ковчежец с нетленной главой св.Климента. Останки  его  покоились  в  Риме,
глава досталась руссам. Они поделили с Римом драгоценное сокровище.
   Солнце сияло трагическое и ослепительное. Паруса  всползали  на  мачты,
наполнялись дыханием понтийского ветра. Среди  радостных  кликов,  мычания
волов, ржания коней и криков верблюдов русы покидали город. Анна стояла на
помосте корабля тоже готовая оставить навеки ромейские пределы. Я опасался
за нее. Разве не мог суровый скифский климат  погубить  ее  взлелеянную  в
пурпуре красоту? Но странно  -  мне  показалось,  что  ее  глаза  блистали
счастьем...


   Путешествие наше напоминало переселение народа - такое множество людей,
коней, ладей, волов двигалось в  гавань  Символов,  чтобы  плыть  к  устью
Борисфена. Русская конница,  бряцая  оружием,  ушла  вдоль  берега.  Много
воинов осталось в Таматархе. Когда из Херсонеса удалился последний варвар,
стратиг Никифор Ксифий велел запереть городские ворота. С  продолжительным
скрипом затворились огромные створки,  тяжко  обитые  железом.  В  течение
многих месяцев ворота не запирались, и всякий мог в любое время входить  в
город или уходить из него, и ворота с большим трудом удалось повернуть  на
заржавевших упорах.
   Я был одним из последних покинувших Херсонес и наблюдал все это,  когда
мы попрощались с Никифором, и я пожелал  ему  счастья  на  новом  поприще.
Потом нас разделила стена.  После  пронесшейся  бури  в  городе  наступила
странная тишина. Херсонес снова стал жить куплей и продажей...
   Теперь мы с магистром Леонтием должны были сопровождать Порфирогениту в
далекий гиперборейский город, как  пленницу.  Хуже!  Как  погребенную  при
жизни.
   Прошло десять дней с того часа, как мы покинули Херсонес. Огибая  мысы,
мы приплыли к острову Георгия, где Владимир, невзирая на ропот недовольных
язычников, хотел срубить  священный  дуб,  которому  поклонялись  руссы  с
незапамятных времен.  В  течение  часа  раздавался  железный  звон  секир,
рубивших гиганта. Но воины упросили оставить дерево расти на земле, и  оно
не рухнуло, хотя в новом христианском мире для него уже не было места.  На
широких ветвях дуба вили гнезда многочисленные птицы, теперь они кружились
над ним с печальными криками.
   Потом мы поплыли вверх по Борисфену.  На  одной  из  ладей,  украшенной
коврами,  ехала  в  далекое  изгнание  Порфирогенита.  На  другой   стояла
квадрига, снятая с триумфальной арки Феодосия. В остриях солнечной  короны
триумфатор все так же невозмутимо держал в руках  бразды,  а  кони  навеки
застыли в прекрасном полете, сгибая в воздухе легкие ноги.
   От Крарийской переправы, где река Борисфен не шире константинопольского
Ипподрома, мы стали подниматься к порогам, как  русы  называют  катаракты.
Конница  шла  берегом,  готовая  отразить  кочевников,  которые   нападают
неожиданно, пускают тучи стрел и снова исчезают в  степных  пространствах,
чтобы вернуться в благоприятную минуту  и  пустить  в  ход  свои  страшные
кривые мечи.
   Однажды мы услышали вдали глухой шум падающей воды. Это и были с  такой
точностью описанные Багрянородным автором пороги.
   Мы восходили все выше  и  выше  по  реке,  и  мимо  бесконечной  лентой
двигались покрытые густою  растительностью  берега.  Иногда  плакучие  ивы
опускали к самой воде свои печальные ветви, иногда на берегу зеленели рощи
дубов, откуда к нам прилетали лесные запахи.  В  воздухе  слышалось  пение
бесчисленных  птиц.  Трепетали  в  лазури  жаворонки,  свистели  дрозды  и
скворцы, ворковали горлинки, стучали  дятлы.  Говорят,  что  весною  здесь
щелкают по ночам и рассыпают бисер соловьи.
   Порой на многие тысячи стадий тянулись  ровные  пространства,  покрытые
серебристой и  странной  для  наших  глаз  травой,  которая  при  малейшем
движении ветерка колыхалась, как море. Все было иным на берегах Борисфена,
чем у нас, - растительность,  воздух,  полный  незнакомых  ароматов,  даже
самое небо.
   От Киева нас отделяли семь порогов. Первый называется "Малым", так  как
проход через него наименее труден. Здесь русские покидают ладьи,  оставляя
в них только груз,  и,  нагие,  нащупывают  ногами  дно,  чтобы  ладьи  не
наткнулись на какой-нибудь подводный камень. Затем они толкают лодки через
это опасное место. Ширина этого порога равна приблизительно тому зданию, в
котором василевсы упражняются в конной езде.
   Второй носит название "Бурление воды", и река образует  здесь  страшный
водоворот.  За  камнями  третьего  порога  стоит  тихая  заводь,   кишащая
множеством рыб. Варвары  ловили  их  сетями,  а  потом  варили  на  берегу
водянистую похлебку, заправив ее солью, лавровым листом и перцем.
   Отсюда  руссы  поднимаются  к  четвертому  порогу,  который  называется
"Пеликан", потому что в его утесах  в  большом  количестве  гнездятся  эти
прожорливые птицы. Здесь нападают на путешественников  кочевники,  и  этот
порог очень труден для перехода. Руссы вытаскивают здесь ладьи ни берег  и
волокут их по  земле,  а  легкие  лодки  несут  на  плечах  на  протяжении
пятидесяти стадий. Плавание это -  многострадальное,  трудное  и  страшное
предприятие.
   Пятый порог носит название "Шум". Вода его производит  ужасный  грохот,
за которым  трудно  слышать  людскую  речь.  Шестой  называется  "Остров".
Седьмой, за которым уже лежит свободный путь в Киев,  руссы  называют  "Не
спи!".
   Помню, как я сидел однажды на берегу варварской реки, под сенью русских
дубов, и, раскрыв книгу Иоанна Геометра, пытался читать стихи, но  не  мог
насладиться ими. Перед глазами стояли события последнего времени.  Морское
сражение  у  берегов  Таврики  и  пылающий  во  мраке  корабль...  Падение
Херсонеса... Путешествие Анны... Мои безумные слова о любви...  Я  пытался
читать стихи, написанные с такою любовью к бедным и обиженным судьбою,  но
меня отвлекали крики руссов, падение воды, наполняющие воздух  непрерывным
шумом, и вся необычайная обстановка переправы через порог.
   В  этом  месте  порог  представляет  собою  скалистый   гребень.   Вода
низвергается  со  скал  бурным  водопадом,  и  воздух  полон  сырости   от
мельчайших водяных частиц, создающих радужное  сияние.  Страшно  смотреть,
как водная стихия обрушивается на камни и ревет  в  узких  проходах  среди
скал.
   Скифы выгрузили товары, вытащили на берег челны и каким-то чудом  сняли
квадригу Феодосия с ладьи. Небольшие ладьи они подняли на плечи и  понесли
вдоль берега,  нагибая  головы,  как  атланты.  Под  большие  ладьи  руссы
подкладывали катки и волокли их, как  обыкновенные  повозки.  Так  же  они
поступили и с тяжкой квадригой. Полуголые люди тянули эту огромную тяжесть
и выкрикивали метрические слова, чтобы  соразмерить  и  согласовать  общие
усилия. Я видел, как напрягались мышцы на обнаженных спинах  и  на  мощных
руках. Выгибая сильные выи, руссы иногда  топтались  на  одном  месте,  не
будучи в силах сдвинуть квадригу, потом с криком делали еще одно усилие  и
продвигали груз на один локоть. В  это  время  другие  подкладывали  новые
вальки, и квадрига медленно  ползла  вперед.  И  все  так  же  невозмутимо
улыбался триумфатор, протянув перед собою руки,  в  которых  уже  не  было
бронзовых  лент,  изображавших  бразды,  так  как  в  пути  они  пришли  в
негодность и оборвались.
   Конница ушла далеко в поле.  Оттуда  к  реке  прилетал  степной  ветер,
пахнувший травами, мятой, горьковатым запахом полевой полыни.
   На берегу росли дубы, и над ними часто пролетали лебеди. Воины  пускали
в них стрелы, и пронзенные птицы падали на землю, широко раскинув огромные
крылья. Владимир  в  голубом  воинском  плаще,  скрестив  руки  на  груди,
наблюдал за этой забавой.
   Я сидел на камне под прибрежным  деревом,  с  раскрытой  книгой  Иоанна
Геометра в руках, и смотрел на быстрое  течение  воды,  символизирующее  у
поэтов бренную человеческую жизнь, на голубоватые дали, и взгляд мой легко
представлял в темной листве дуба желуди, творимые природой осенью с  таким
изяществом, но служащие пищей  свиньям.  Однако  всюду  глаза  мои  искали
Владимира.
   О чем он думал в эти минуты? Вспоминал запекшийся от поцелуев рот  Анны
и ее нежные руки? Сколько любовниц он целовал по праву победителя! Смуглых
пленниц из шатров, сделанных из верблюжьей шерсти,  сероглазых  славянских
дев,  холодных  варяжских  дочерей,  черноглазых  хазарок,  христианок  из
Херсонеса... Чем была для него женщина? Добычей  войны.  Но,  увидев  наши
преклонения перед Порфирогенитой и услышав почтительный шепот ромеев в  ее
присутствии, он понял, что Анна не такая, как другие. Князь смотрел на нее
любящими глазами, и она улыбалась ему в ответ  с  нежностью.  Неужели  она
забыла в его объятиях о ромейской гордости?
   Мы только что перешли последний порог. Ниже по течению еще  был  слышен
его шум,  похожий  на  отдаленный  ропот  моря.  Ладьи  стояли  у  берега,
уткнувшись птицеобразной грудью в песок.  Вечернее  солнце  уже  покрывало
речные струи пурпуром. На фоне заката отчетливо застыли в  воздухе  черные
кони квадриги, и их тонкие ноги, красиво согнутые в легком порыве, бросали
в пространство восемь подков, и было  видно  каждое  острие  на  солнечной
короне героя. На берегу дымились костры, на которых  руссы  жарили  добычу
лесной охоты - огромных черных  вепрей.  Запах  жареного  мяса  мешался  с
дымом, с вечерней свежестью воды. Мимо  прошла  группа  воинов  со  смехом
простодушных лю