Константинополь или в порты  Азии.  Всюду
разговоры о наживе, о прибыли, об удачном лове, о ценах на беличьи шкурки,
доставленные из холодной  Скифии  русскими  купцами.  Продавец  обманывает
покупателя, а покупающий,  может  быть,  платит  серебром,  похищенным  из
церковной сокровищницы!  Зернохранилища,  солеварни,  склады  и  масличные
точила важнее здесь, чем базилики. Разве способны эти жадные и лживые люди
на великие деяния?
   Но магистр Леонтий Хрисокефал,  лукавый  старик,  поблескивая  черными,
полными ума глазами, говорил, когда речь заходила о Херсонесе:
   - Хороша херсонесская рыба! Любят ромеи рыбку! Что может быть  приятнее
рыбной похлебки с чесноком и перцем?
   Для него все ясно и просто в мире. Херсонесская соленая рыба -  дешевая
пища для черни и воинов. Чтобы покупать ее, нужны деньги.  Деньги  достает
государство взиманием налогов и пошлин. Всю жизнь шуршит магистр бумагами,
макает тростник в чернильницу, пишет доклады  и  списки.  Все  это  -  для
пользы ромеев.
   Египетский монах Косьма Индикоплов, совершивший в дни императора Юстина
путешествие  в  Эфиопию  и   написавший   ужасным   слогом   "Христианскую
топографию",  в  своей   книге   уподобил   мир   скинии   завета.   Земля
четырехугольная и представляет собою плоскую равнину, подобную горнице,  в
которой свод - небеса. Землю со всех сторон окружает океан. По ту  сторону
его жили в раю Адам и Ева. Солнце, раскаленный шар, возникший из небытия в
четвертый день творения, освещает мир днем, луна -  ночью.  В  час  заката
солнце прячется за коническую гору, расположенную на далеком западе.
   Мы все живем в этом  ограниченном  океаном  мире:  василевс,  патриарх,
патрикии, стратиги, епископы, простые башмачники и овчары, Димитрий  Ангел
и Никифор  Ксифий,  Лев  Диакон  и  я.  Люди  привыкли  к  незначительному
пространству. А  меня  это  низкое  небо  сковывает,  как  железом.  Порой
хотелось бы разорвать его руками,  прободать  трезубцем,  посмотреть,  что
скрывается за его голубой прелестью. Где конец земли? Существует ли еще за
океаном тот материк, на котором жили наши праотцы? Что было  бы,  если  бы
плыть на корабле на запад до тех пор, пока не покажется земля? Что там?
   Магистр Леонтий посмеивался надо мной:
   - Умрешь - тогда узнаешь. А пока  едва  хватает  времени  управиться  с
земными делами. Откуда у тебя такое беспокойство? Смотри,  чтобы  тебя  не
отлучили от церкви. Зачем ты читаешь, патрикии, богохульные книги?
   Сам он плавал в земных делах, как рыба в воде, был большим  стяжателем,
покупал земли и виноградники, содержал в порядке свой дом, выгодно выдавал
дочерей  замуж,  неоднократно   исполнял   ответственные   государственные
поручения, мечтал, что  со  временем  его  сделают  логофетом  дрома,  как
называется в Священном дворце императорский  чин,  ведающий  сношениями  с
другими государствами, и пока мы с Димитрием читали божественные строки  о
Психее, он играл с Ксифием в  кости  или  осматривал  лозы  и  порицал  за
нерадивость работающих на нивах...
   Мы снова двинулись в путь.  Но  наши  взоры  непрестанно  обращались  к
комете. В этом тягостном молчании я ехал  на  муле  и  размышлял  о  своей
необыкновенной судьбе.
   Земная деятельность Ираклия Метафраста, патрикия и друнгария  ромейских
кораблей, какового сарацины называют адмиралом, началась в бедной  хижине,
а закончилась в мизийских ущельях, где  благочестивый  ослепил  пятнадцать
тысяч болгарских воинов. Тогда я вложил меч в ножны и  решил,  что  напишу
эту хронику, рассказав в ней обо всем, что видели мои глаза.
   Говоря простым языком, как в  разговоре  с  приятелем,  без  метафор  и
украшений, я мог  бы  заплыть  жиром  и  сытое  существование  предпочесть
очищающим нас трудам и страданиям  и,  как  многие  другие,  стремиться  к
земному благополучию, пресмыкаться, ползать на брюхе, льстить сильным мира
сего, откладывать в глиняный горшок милиариссий за милиариссием. Однако во
мраке земной ночи меня вел свет неразделенной любви. Она спасала  меня  от
ничтожных устремлений, от чревоугодия и грубого смеха. Какая  польза  была
мне в богатстве, если то, к чему я стремился, нельзя было приобрести ни за
какие богатства мира? Голубка не захотела променять небеса на курятник.
   В те годы любовь наполнила все мое  существование.  Руководимый  ею,  я
пересекал житейское море, как ромейские корабли пересекают в бурю Понт,  и
равнодушно взирал на опасности и кипение пучин.
   Я не хочу обелять себя, как тот фарисей, что с  такой  самоуверенностью
обращался к богу. Я последний из христиан. Я проливал человеческую  кровь,
и  язык  мой  изрыгал  на  людей  злобу  и  хулу.  Как  часто,  предаваясь
бессмысленному гневу, я презирал их, хотя сам, может быть,  был  ничтожнее
всех. Сколько раз я видел, как они метались, спасая свое жалкое достояние,
и мое сердце оставалось холодным и недоступным для жалости. Люди полагают,
что весь мировой порядок существует только для того, чтобы жить в тепле  и
довольстве, и не хотят помыслить о высоком. "Пусть гибнут  в  смятении,  -
думал я, - какая от них польза?" Только  отдающий  свою  жизнь  за  других
заслуживает сожаления и  слез,  и  только  погибающий  ради  высокой  цели
достоин бессмертия.  А  ромеи  копошатся  среди  маленьких  дел,  трусливо
прячутся от непогоды, закрывают уши от шума бурь.  Спросите  их:  жаль  им
героя, который борется за спасение их ленивых и дрожащих от страха душ? Им
все  равно.  Если  случится  катастрофа,  они  предадутся  унынию.   Злобу
возбуждает во мне нежелание этих торговцев, стяжателей,  судей,  писателей
хроник и гимнослагателей загореться ревностью к общему делу.
   Одни говорят:
   - Мы соблюдаем посты, платим налоги и подчиняемся  законам.  Пусть  все
останется как есть.
   А другие уверяют:
   - Мы пишем стихи, форма которых совершенна.  Мы  можем  из  гекзаметров
"Илиады" составить новую поэму. Мы объяснили у  Платона  каждую  строку  и
подсчитали число букв и придыханий в его диалогах.  Чего  вы  еще  хотите,
любители прекрасного?
   Ромеи живут как на вулкане, и каждый  день  нас  могут  затопить  волны
варварского моря, а эти люди не  хотят  расстаться  с  теплом  супружеских
постелей. Но сколько раз мы с василевсом поднимали их  среди  ночи,  гнали
жезлом на поля сражений,  однако  они  не  могли  понять,  что  назначение
человека - жить и умереть ради прекрасного, а не  цепляться  за  ничтожную
жизнь. Они плакали и жаловались на невыносимую тяжесть возложенного на  их
слабые плечи бремени. Не плакать надо, а пылать, как свеча  среди  ночного
мрака, стоять непоколебимо среди бури!  Только  то  прекрасно,  ради  чего
человек согласен отдать свою  жизнь,  не  имея  от  этого  никакой  личной
выгоды. Иначе как вы проверите  ценность  вещи?  Посмотрите  на  руссов  и
берите пример с них! Бесстрашно они идут на смерть в  сражениях,  презирая
щиты и всякие военные ухищрения и считая, что умирают ради  счастья  своей
земли.
   Дни текли. Мрачные  предсказания  Льва  Диакона  сбывались.  Как  потом
историк написал в своей книге, северная аврора возвестила ромеям о падении
Херсонеса.  Буря  негодования  возмутила  душу  благочестивого.  А  в  это
печальное время, как будто ничто не случилось и как будто не угрожала  нам
со всех сторон гибель, Константин,  его  брат  и  соправитель,  беззаботно
охотился  с  друзьями  среди  холмов  Месемврии   на   диких   ослов.   На
константинопольских  базарах  в  те  дни  говорили:  "Побрякушка  и  крест
делаются из одного куска дерева".
   Огненные столбы вставали на  северной  стороне  неба,  наводя  ужас  на
городскую чернь. Страшная комета плыла в небесном пространстве, может быть
предвещая гибель мира. Мы были свидетелями того, как  рушились  с  ужасным
грохотом дивные купола церквей  -  непрочные  создания  человеческих  рук.
Потом полевая мышь пожрала посевы, и  нашу  державу  посетил  голод.  Люди
платили по номисме за медимн пшеницы.  В  бурном  море  погибло  множество
кораблей, и земля обильно оросилась кровью христиан.
   Взятие варварами  Херсонеса  довершило  наши  бедствия.  Падение  этого
города горным эхом отозвалось в кавказских ущельях, в тишине  гинекеев,  в
бедных жилищах дровосеков, в становищах доителей кобылиц и даже в  далекой
Антиохии.  Торговцы  на  сарацинских  базарах,  корабельщики  в   портовых
кабаках,  путники  на  далеких  караванных  дорогах  или  на   ночлеге   в
придорожных гостиницах рассказывали  друг  другу  о  событиях  в  Таврике.
Странный ветер веял из скифских степей. Судьбы человечества решались  ныне
не в Риме, а на берегах Борисфена, и символ власти над миром, хрустальный,
увенчанный крестом шар, трепетал в руке василевса.
   Но послушайте, о чем беспокоятся эти люди!
   - Правда ли, что цена на хлеб  поднялась  на  два  фолла?  -  печалится
табулярий.
   - Кухарь, принес ли истец на поварню обещанного ягненка?  -  спрашивает
судья.
   - Церковный служитель, уплатила ли вдова положенную мзду за панихиду? -
допытывается пресвитер.
   Городские ворота были уже заперты, когда мы приблизились к башне, но мы
выкрикнули свои имена стражам, и в исключение из правил они впустили нас в
город,  осветив  факелами  наши  лица.  Затем  тяжелые  ворота  снова   со
скрежетом, медленно повернулись  на  медных  упорах.  На  мгновение  огонь
блеснул на меди оружия, и мы снова очутились в темноте. На пустынной улице
подковы мулов гулко цокали о камни. Видно было, что в некоторых домах  еще
были зажжены светильники. Пахло жареной рыбой. Люди оставили свои  дела  и
вернулись к домашним очагам, принимали пищу, готовились отойти ко  сну.  Я
распрощался с друзьями и повернул мула к форуму Быка, а  оттуда  на  улицу
Благоденствия, где стоял мой дом, недалеко от церкви св.Акакия. Со стороны
Пропонтиды веяло прохладой.
   Служитель разоблачил меня, и я опустился на  ложе,  но  ночь  провел  в
бессоннице: в голове теснились мрачные мысли, и предчувствия не давали мне
покоя. Видя, что сон бежит от меня, я зажег свечу и взял  с  полки  первую
попавшуюся под руку книгу; она  оказалась  сочинением,  в  котором  Феофан
Продолженный пишет о восстании Фомы Славянина. Вероятно, это был такой  же
молодой раб, как те, что мы видели сегодня в имении Леонтия. У меня самого
было некоторое число слуг, ибо и тогда, несмотря на  мое  скромное  звание
спафария, василевс осыпал меня милостями.  Однако  стихи  Иоанна  Геометра
растревожили  мое  сердце,  и  я  всегда  соболезную   участи   бедных   и
порабощенных. Может быть, рабы и теперь готовы восстать на нас, и мы живем
как на вулкане, но откуда мне знать, о чем они замышляют:  ведь  при  моем
приближении они неизменно умолкают и потупляют глаза.


   Я написал эту книгу на греческом языке, но чтобы явственнее  стала  для
читателя  логическая  связь  последующего,  должен  напомнить,  что  я   в
совершенстве изучил язык руссов. Этим я обязан  тому  обстоятельству,  что
провел детство в предместье св.Мамы,  где  останавливаются  приезжающие  в
столицу ромеев русские  купцы.  Согласно  существующим  договорам,  руссам
отводится здесь помещение в странноприимных домах и в течение трех месяцев
выдаются съестные припасы - мясо, рыба, вино  и  овощи.  Они  также  имеют
право бесплатно мыться в общественных термах, что они и делают  с  большим
удовольствием.
   Руссы привозят меха, воск, мед и порою  закованных  в  железо  рабов  -
пленниц и  пленников  или  обращенных  в  рабство  жестокими  заимодавцами
бедняков, продающих себя в годы неурожаев. Наймиты тоже легко попадают  на
положение раба: всякая порча плуга или падеж хозяйского вола ставится им в
вину, и они платят за все, и эти пени надевают на них петлю рабства. А при
случае господин продает их купцам, плывущим в Константинополь.  Потом  они
кончают свои дни евнухами, или гребут до последнего вздоха  на  хеландиях,
или погибают в медных рудниках.
   Русских купцов в Константинополе встречает  легаторий,  на  обязанности
которого - следить за иноземцами, и табулярий. Одним из последних был  мой
отец.
   В предместье св.Мамы эти служители закона заверяют подписи в письменных
документах и  составляют  договоры  торгующих.  Это  весьма  ответственная
служба, и всякий табулярий должен владеть  гибким  слогом  и  уметь  точно
выражать свои мысли, чтобы совершающие куплю и продажу не могли вставить в
текст двусмысленные выражения, которые потом возможно было бы  истолковать
во вред противной стороне. Впрочем, отец рассказывал  мне,  что  руссы  не
прибегали к таким ухищрениям и строго  соблюдали  клятвы,  принесенные  на
обнаженных мечах.
   Получение   звания   табулярия   обусловлено   многими    требованиями.
Необходимо,  чтобы  человека  единодушно  избрали  для   выполнения   этой
должности все другие табулярий и проверили его в знании законов  Прохирона
и  шестидесяти  книг  Василиков.  Кандидат  не  должен  быть  болтливым  и
высокомерным или распутником.  Требуется,  чтобы  он  был  добропорядочных
нравов и благочестивым в церковных делах. После же принесения  со  стороны
избирающих клятвенных обещаний здравием императора, что  они  принимают  в
свою среду нового товарища не из лицеприятия или  по  родству,  а  за  его
добродетели,  все  направляются  в  дом  к  градодержцу,  где   происходит
церемония возведения в сан. Затем табулярий  идут  в  ближайшую  по  месту
жительства церковь. Сняв плащ и оставшись  в  одной  белой  фелони,  новый
табулярий получает благословение от священника.  Примикерий  же,  то  есть
старшина табуляриев, берет в руки кадило и совершает  перед  новоизбранным
каждение, а один из  присутствующих  держит  Евангелие.  Этим  воскурением
показывается, что мысли табулярия должны возноситься перед  господом,  как
фимиам. Потом все  возвращаются  торжественным  образом  домой,  пируют  и
веселятся.
   Отец неоднократно рассказывал об этом обряде и о  том,  что  по  своему
званию должен был находиться во время императорских выходов в Ипподроме, и
как однажды он опоздал и уплатил пени в размере четырех  кератиев,  о  чем
очень сожалел.
   Пережил отец и другие неприятности. Был такой случай,  что  он  заверил
подпись какого-то константинопольского купца в документе, в  котором  была
незначительная  ошибка,  что-то   вроде   пропуска   значка,   означающего
придыхание,    и    другая    договаривающаяся    сторона    опротестовала
действительность соглашения, и только суд признал его силу.
   Случилось, однако, что отец захворал горячкой, и его лечил врач Никита,
проживающий поблизости, и иногда дочь лекаря Ирина приходила,  чтобы  дать
питье больному, и благодаря встрече сделалась потом женою табулярия,  хотя
Никита, весьма состоятельный  человек,  лечивший  даже  высокопоставленных
людей, и противился неравному браку. Таким образом, суждено  было,  что  я
родился в предместье, где часто слышится русская  речь.  Кроме  того,  дед
приставил ко мне свою старую служанку по имени Цвета. Девушкой пленили  ее
хазары и продали в рабство в Херсонес, где ее купил мой дед. Она не  могла
до старости забыть свою страну, томилась и плакала в  плену,  рассказывала
мне русские сказки о добродушных медведях и хитрых  лисицах.  На  улице  я
тоже часто разговаривал с руссами на их языке, и  среди  них  у  меня  был
большой приятель, научивший меня многим полезным вещам и даже стрельбе  из
лука. Впоследствии я научился у него вскакивать на  всем  скаку  на  коня,
ухватившись рукою за гриву. Иванко,  как  звали  моего  друга,  родился  в
Плескове, в одном из тех бревенчатых городов,  что  стоят  на  севере,  на
берегах богатых  рыбой  рек  и  во  тьме  непроходимых  лесов.  Когда  ему
исполнилось двадцать лет и юноша по обычаю своего  племени  получил  право
носить оружие, он нанялся в охранную  дружину  богатого  купца,  возившего
вместе с другими княжескими людьми в Константинополь меха и воск. Ежегодно
они  приплывали  в  наш  город,  а  когда  руссы  распродавали  товары   и
приобретали потребные им  греческие  материи,  пряности,  вино  и  сушеные
плоды, они возвращались  в  свою  страну,  получив  от  ромейских  властей
необходимые им в пути мореходные снасти, парусину и якоря. Иванко, румяный
и светловолосый воин, был большим любителем виноградного вина и чувствовал
себя хорошо при всяких  обстоятельствах,  будь  то  в  константинопольской
таверне или в сражении  с  печенегами,  часто  подстерегающими  руссов  на
порогах. Теперь я  с  благодарностью  вспоминаю  этого  человека,  но  мне
неизвестно, что сталось с ним с тех пор.  Тысячи  людей  встречаем  мы  на
своем жизненном пути и потом теряем навеки из виду среди житейского моря.
   Я с удовольствием проводил время  на  улице,  в  самой  гуще  ромейской
жизни, пока пресвитер Иоанн, учивший меня чтению  и  письму,  не  усаживал
своего непоседливого ученика за Псалтирь. Но уже приближалось время, когда
я должен был начать учение в школе при церкви Сорока мучеников, где вместе
с сыновьями богатых родителей я в течение  нескольких  лет  с  прилежанием
изучал риторику.
   Эта школа была славной наследницей древних Афин. В ней некогда  учились
патриарх Фотий, проповедники Кирилл и Мефодий и многие  другие  знаменитые
люди, и я не могу без слез вспоминать те счастливые годы, когда мы внимали
в ее стенах обучающим нас истине. Лекарь Никита был просвещенным человеком
и хотел, чтобы я постиг не только священное писание, но и светские  науки.
Полнота образования требует того и другого, но наши  учителя  неизменно  и
скучно настаивали на том, что нельзя ставить рядом человеческие познания и
божественную мудрость, ибо никогда служанка не сделается госпожой.
   Во всяком случае, окончив  школу,  я  научился  многому,  в  том  числе
безошибочно определять  размер  стихов,  хотя  сам  никогда  не  занимался
стихосложением, а также искусству точно выражать  мысли  и  украшать  свой
слог примерами из поэтов и цветами риторики. Затем я усвоил математическую
четверицу - астрономию, которая изучает величины движущиеся,  геометрию  с
ее  постоянными  величинами,  музыку  с  соотношением  величин,  а   также
безотносительные  величины  арифметики.  И  только  тогда  я   перешел   к
философии, познавая, что такое подлежащее и сказуемое, относятся ли они  к
целому или к части, сколько видов суждений, силлогизмов и  фигур,  все  ли
можно доказать сведением к невозможному, что такое аксиома, сколько  видов
тождества, непрерывна ли  цепь  причинности  и  прочее.  И  лишь  потом  я
приступил к чтению Гомера и тайком, пряча книгу под подушкой,  зачитывался
при тусклом мерцании светильника Платоном, к которому нужно приближаться с
большой осторожностью, чтобы не попасть в греховные тенета его очарования.
   У лекаря Никиты был  брат,  астроном  при  прославленной  Трапезундской
школе. Дед, ставший уже человеком преклонного возраста, хотел, чтобы я там
закончил свое образование. В те годы этот  город  был  важным  центром  по
торговле с Востоком, в нем были прекрасные  здания  и  церкви,  а  на  его
улицах толпились арабские купцы и армяне,  персиане  и  иверы;  властители
последних хвалятся тем, что ведут свой род от жены воина Урии -  Вирсавии,
на  которой  самовольно  женился  царь  Давид,  и  поэтому  считают   себя
родственниками не  только  псалмопевца,  но  и  богородицы,  так  как  она
происходила из семени Давида,  и  утверждают,  что  венец  его  перешел  в
Иерусалиме к Навуходоносору, а от него к иверийским царям.  Известно,  что
иверийская знать женится только на родственницах, чтобы не терять  чистоту
крови.
   Для меня это было первое далекое путешествие, и  я  никогда  не  забуду
плавания на морском корабле в Трапезунд, слезы матери  при  расставании  и
потом прохладные  ночи  на  плоской  крыше,  небо,  усеянное  звездами,  и
костлявый палец астронома Никона, показывавший мне Стрельца, Кассиопею или
какое-нибудь  другое  созвездие.  Трепет  охватывал  сердце,  когда  вдруг
раскрывались передо мною тайны небес и свети