ла, плывущие в эфирном океане,
располагались в  стройном  порядке  в  хрустальных  сферах.  Седая  борода
Никона, аскета и терпеливейшего из учителей, щекотала  мне  шею.  Звездные
небеса медленно кружились вокруг Полярной звезды. Тихим  голосом  астроном
сказал мне однажды:
   - Прочел я в одном древнем трактате, что земля круглая, как шар,  и  не
солнце совершает путь над нею, а земля вращается  вокруг  солнца.  Но  это
ересь, осужденная церковью.
   Я взглянул на него с  волнением.  Лицо  старика  было  освещено  слабым
светом звездного неба. Мне  показалось,  что  в  глазах  у  него  блеснула
лукавая искорка, и мне стало страшно. У  меня  было  то  чувство,  которое
испытывает ходящий по краю пропасти. Вот еще одно небольшое усилие - и все
станет  понятным.  Но  мне  трудно  было  превозмочь  тайный  ужас   перед
опасностью заблудиться в этих глубинах и погубить себя навеки. А между тем
я предполагал, что  Никон  относится  с  большим  доверием  к  утверждению
древнего мудреца, и при одной этой мысли сомнения рождались в моем сердце,
все меняло свои места во вселенной, верх становился низом, а  низ  верхом,
но  я  опасался  спросить  о  разъяснениях,  потому  что  подобное  знание
противоречило священному писанию.
   Однако вскоре я отыскал в библиотеке Никона тот трактат, о  котором  он
говорил. Это было сочинение Аристарха Самосского, весьма ветхий список. На
нем с большим трудом можно было разбирать отдельные слова, и в  свитке  не
было конца. Земля - шар? Не солнце плывет по небу с востока  на  запад,  а
наша планета вращается вокруг небесного огня?
   Тысячи раз задавал  я  себе  подобные  вопросы  и  не  решался  на  них
ответить. Тайна осталась скрытой навеки. Теперь я жалею,  что  у  меня  не
хватило смелости откровенно побеседовать с Никоном. Теперь  уже  никто  не
ответит на мои недоуменные вопросы - астроном давно лежит на трапезундском
кладбище под высокими кипарисами. С собой он унес и тайну небес, а  свиток
затерялся.
   Не меньше, чем звезды, я полюбил книги. Забывал о  времени  и  пище,  с
упоением читая Платона, который так замечательно умел  говорить  о  любви.
Равного ему в этой области не было и не будет на земле. Отраженная в душе,
как в некоем божественно тихом море, любовь очищается от всего плотского и
нечистого. Та  же,  но  совсем  иная.  Неудовлетворенная,  но  счастливая,
ликующая даже в страдании.
   Потом прочел я  Плотина  и  Прокла  и  поражался  их  гению,  увлекался
некоторое время Дионисием  Ареопагитом.  В  этих  книгах  мир  был  совсем
другим, не грубым, как наше тело со  всеми  его  низменными  желаниями,  а
легким, лишенным неприятных запахов и слишком резких цветов, и я  блаженно
вдыхал его прохладный, разреженный воздух и только впоследствии познал  на
жизненном опыте, что подобные рассуждения бесплодны.  Необходимо  вспахать
землю, чтобы на ней колосилась пшеница, нужны искусные человеческие  руки,
чтобы построить корабль или мельницу для зерна, и во всем требуется труд.
   Но годы шли. Из Трапезунда я возвратился домой уже не на корабле,  а  в
повозке, пересек Пафлагонию и Вифинию, посетил многие города,  а  ночуя  в
гостиницах или останавливаясь на постоялых дворах, встретил тысячи людей.
   По возвращении в  Константинополь  я  поселился  в  доме  деда,  лекаря
Никиты, который искал благоприятного случая получить для меня какую-нибудь
должность. Жизнь протекала без больших потрясений и  была  полна  приятных
переживаний. Я наслаждался стихами Иоанна Геометра и в  большие  праздники
посещал вместе  с  другими  Ипподром  и  там  в  тумане  курений  старался
разглядеть в императорской кафизме василевса.
   Однажды я встретил  Иоанна,  прославленного  поэта,  на  площади  около
св.Софии. Мы шли с дедом к ранней литургии. Придворные чины направлялись в
сопровождении слуг к Священному дворцу. Дед сказал мне,  указывая  перстом
на бледного, задумчивого человека в придворной красной хламиде:
   - Смотри,  вот  стихотворец  Иоанн.  Говорят,  у  некоторых  его  стихи
вызывают слезы на глазах...
   Я удивился могуществу поэзии.
   Событием в  предместье  св.Мамы  по-прежнему  было  прибытие  из  Понта
Эвксинского русских купцов, привозивших  товары  из  Скифии.  Сначала  они
распродавали меха и  шкурки  и  прятали  деньги  в  кожаные  пояса.  Потом
значительная часть денег уходила на покупку тканей, на вино и развлечения.
   Из  любопытства  я  иногда  сопровождал  варваров  в  город.  Мне  было
интересно наблюдать, как они с изумлением смотрели  на  великолепие  нашей
столицы. Их, как детей, поражала величина триумфальных колонн и храмов.  В
храм св.Софии язычников не впускали, но они могли вдоволь  наглядеться  на
красоту наших дворцов, на статуи и водометы. Потом варвары возвращались  в
предместье св.Мамы, пили в тавернах вино, шумели,  хватались  за  мечи,  и
тогда являлись присланные градодержцем отряды городской стражи с привычным
к таким делам кандидатом. Он прикладывал руку к сердцу, увещевал, старался
уладить ссору миром, не прибегая к оружию, чтобы не затруднять отношений с
варварами в будущем. Три месяца спустя варвары покидали ромейские пределы.
   Кроме Иванка, у меня было много других друзей среди  руссов.  Это  были
рослые и красивые люди, искусные в употреблении меча и секиры, и многие из
них превосходные наездники. От них  я  научился  умению  владеть  оружием,
ездить верхом без седла. Беседуя с ними,  я  совершенствовался  в  русском
языке, и впоследствии его знание мне пригодилось.
   Но однажды лекарь Никита вернулся из дворца и  заявил,  что  теперь  мы
можем надеяться на исполнение наших желаний. Оказалось,  что  ему  удалось
излечить от бессонницы какого-то важного придворного чина и тот  обещал  в
благодарность за это оказать содействие в приискании для меня  подходящего
места в Священном  дворце.  Надежды  наши  вскоре  оправдались,  и  спустя
несколько дней дед сообщил, что меня принимают на службу.
   - И не в звании кандидата, как это обычно делается,  -  ликовал  старый
лекарь, - а спафарием, то есть меченосцем. Кто знает, может быть, настанет
время и ты будешь протоспафарием?
   О лучшем нельзя было и мечтать.
   В  назначенный  день  мне  надлежало  надеть   праздничную   одежду   и
отправиться во  дворец.  Исцеленный  сановник  просил  за  меня  хранителя
императорской печати Василия, всесильного в те дни  евнуха,  чтобы  я  был
приставлен к юным сыновьям покойного императора Романа, еще не  вступившим
на престол.
   При этом известии мать всплеснула руками и заплакала не то от  счастья,
не то от горя.
   - Куда ты вознесся, сын мой! Теперь ты и взглянуть не захочешь на  наше
ничтожество!
   А я и не знал в тот вечер,  что  отныне  судьба  моя  будет  связана  с
судьбою василевсов.
   Время было тревожное. Над ромейским миром сгущались  черные  тучи.  Все
труднее и труднее становилось отражать  удары  многочисленных  врагов.  Но
чтобы понять положение, в  каком  очутилось  ромейское  государство,  надо
оглянуться на некоторые события, среди которых прошло  детство  Василия  и
Константина.
   Когда почил блаженной памяти император Константин, автор  замечательных
книг, трудолюбивый, как пчела, писатель, на престол василевсов вступил его
сын Роман, двадцатилетний юноша,  любимец  Ипподрома  и  черни,  белокурый
красавец, как  все  представители  македонской  династии.  Он  предпочитал
государственным делам конские ристания и охоту. За спиной мужественного  и
сурового Никифора Фоки, носившего под пурпуром  власяницу,  не  снимавшего
много лет панциря,  Роман  мог  расточать  поцелуи  черноглазым  ромейским
красавицам.  Это  Никифор  Фока  повел  на  Крит  дромоны  и  хеландии   с
метательными  приспособлениями  для  огня  Каллиника  и  лучшими   воинами
империи, славянскими и армянскими  наемниками,  чтобы  изгнать  с  острова
нечестивых агарян. Из гавани фиголы, около Эфеса, вместе с флотом  в  море
вышла ромейская слава. Агаряне были разгромлены, и христианские церкви  на
Крите вновь огласились пением. Победы  были  одержаны  также  в  Сирии,  и
Алеппо подвергся разграблению, но события в  городе  Константина  побудили
Никифора Фоку вернуться с Востока в столицу.
   Роман был женат на  Феофано,  дочери  простого  трактирщика,  пленившей
легкомысленного кесаря изумительной красотой. История их встречи похожа на
сказку.
   Но бывает на земле, что любовь разит человека как молния, и, увы, я сам
испытал подобное.
   Магистр  Леонтий  Хрисокефал,  бывший  в  те   дни   юным   кандидатом,
рассказывал мне об этой истории.
   Шел дождь. Охота была удачной - на повозках лежали туши черных  вепрей.
В деревушке, которая попалась по дороге, охотники решили  остановиться  на
ночлег.  Деревню  наполнил  лай  охотничьих  псов,  и  с  ними  немедленно
ввязались в драку деревенские овчарки.  Псари  и  ловчие  разместились  по
хижинам. Для василевса нашли помещение  в  придорожной  харчевне.  Над  ее
воротами висел на шесте сноп житной соломы - символ приятного ложа.
   Постель готовила Роману  молоденькая  дочь  трактирщика.  Она  принесла
охапку свежей соломы и, стоя на коленях,  взбивала  ее  усердно.  Василевс
любовался ее проворными руками.
   - Как тебя зовут, дитя? - спросил он.
   - Феофано, господин,  -  ответила  девушка  и  опустила  необыкновенные
ресницы.
   - Сколько тебе лет?
   - Пятнадцать, господин.
   - Какие у тебя длинные ресницы... Сними с моих ног обувь, красавица!
   - Я сделаю, как ты повелишь...
   Леонтий только  что  прибыл  из  Константинополя  с  важным  посланием,
трясясь весь день в почтовой тележке.
   - Выйди, - сказал ему василевс, даже  не  взглянув  на  государственную
печать красного воска с изображением павлина.
   Ночью в деревне лаяли псы, шел дождь, пахло сыростью и навозом...
   Прошли немногие месяцы, и прекрасная Феофано, дочь  трактирщика,  стала
августой. Ее красота покорила всех ромеев, и льстецы  называли  ее  второй
Еленой. Но на базарах и в тавернах шепотом говорили, что это она  дала  яд
своему легкомысленному супругу. Роман умер. Вернувшийся с Востока  Никифор
Фока привел из Каппадокии войска азийских фем, и  ничто  не  помешало  ему
сменить меч, увитый лаврами, на скипетр. Новый василевс женился на Феофано
и объявил, что считает  себя  только  опекуном  Константина  и  Василия  -
малолетних детей покойного Романа.
   Надев пурпурные  кампагии,  Никифор  продолжал  походы,  вернул  ромеям
Адану, Мопсуэстию, Тарс, а из  сирийских  городов  -  Лаодикию,  Иераполь,
Арку, Эмессу и даже Антиохию, где в числе добычи  оказался  меч  Магомета.
Патрикий Никита Халкуци завоевал Кипр.
   Затем разыгрались известные всем события  на  Дунае,  прекращение  дани
болгарам, посольство Калокира  в  Киев,  появление  Святослава.  Император
решил сокрушить Болгарию силами русского князя, которому было  послано  из
Константинополя тысяча пятьсот фунтов золота. Святослав появился со  своей
дружиной  и  печенегами  на  берегах  Дуная  и  быстро  завоевал  северную
Болгарию. Русскому князю понравились горы и долины Дуная. Но  это  был  бы
слишком опасный сосед. Ромеям снова пришлось вести войну. Однако походы  и
лишения сломили силы василевса, тем более что, несмотря  на  блистательные
победы, положение государства было тяжелым. Никифор не пользовался любовью
населения. В его наружности не было ничего такого, что мило народу,  -  ни
величия,  ни  приятного  взгляда.  Низкорослый,  коротконогий,  с  большой
головой на толстой шее, темнолицый, с глубоко сидящими в орбитах жестокими
глазами, он больше походил на  мясника,  чем  на  императора.  Победы  его
стоили слишком дорого. Народ изнывал под бременем налогов,  воины  роптали
на невыносимую тяжесть  службы.  Кроме  того,  он  был  слишком  стар  для
прекрасной Феофано.  В  одну  страшную  зимнюю  ночь,  с  ведома  коварной
августы, Иоанн Цимисхий, пахнущий духами щеголь и необузданный честолюбец,
ворвался во  дворец  и  предательски  убил  в  постели  безоружного  героя
Антиохии и Аданы.
   Цимисхий, ловкий и обаятельный, начал с того, что отправил в  монастырь
влюбленную в него  без  памяти  сообщницу  и  тем  обелил  себя  в  глазах
христиан. Во главе государства был поставлен евнух Василий.  Сам  василевс
поспешил на поля сражений. Ведь Святослав захватывал на Дунае, в  союзе  с
болгарами, один город за другим. Предоставив  болгарскому  владыке  Борису
носить царские инсигнии, сам русский лев сражался как простой воин.  Руссы
перевалили Балканские горы и ворвались в Филиппополь, где они предали мечу
двадцать тысяч человек. Но под Адрианополем, можно сказать, уже под самыми
стенами  столицы,  Варда  Склир,  лучший  полководец  ромеев,  с   крайним
напряжением всех  сил  нанес  первое  поражение  северным  варварам,  ряды
которых значительно поредели к тому времени от болезней, и вынудил их уйти
обратно за Балканы. В это время на театр  военных  действий  прибыл  Иоанн
Цимисхий.
   Флот из трехсот дромонов был послан к устьям  Дуная,  чтобы  преградить
врагам  путь  к  отступлению.  Окруженные  со  всех  сторон  в  Доростоле,
испытывая крайний недостаток в съестных припасах, с одними  мечами  против
метательных машин и огня Каллиника, руссы бесстрашно шли против закованных
в железо катафрактов и погибали героями. Святославу ничего не  оставалось,
как предложить мир. Предложение было принято с радостью,  ибо  всякий  мир
лучше войны, а двадцать тысяч варваров еще могли причинить  ромеям  немало
вреда.
   Уступая желанию русского князя, Иоанн согласился  на  свидание  с  ним.
Сияя металлом панциря, в пурпуре и  в  осыпанной  жемчужинами  диадеме  на
голове, завитый и надушенный, в  окружении  придворных  и  телохранителей,
василевс спустился верхом на коне к Дунаю. Святослав прибыл в  условленный
час на ладье. Он был  в  белой  рубахе  и  штанах,  босой,  и  его  одежда
отличалась от других воинов только чистотою. В одном ухе он носил  золотую
серьгу с двумя жемчужинами и яхонтом. У него  были  длинные  светлые  усы,
голова выбрита, и только сбоку оставлен длинный локон, как это в обычае  у
некоторых варварских народов. Князь сидел с веслом в руке и греб наравне с
воинами.
   Иоанн сошел с коня и  приблизился  к  ладье,  обворожительно  улыбаясь,
поблескивая  красивыми  глазами.  Святослав  молча  смотрел  на  него.  За
смелость, благородство и, может  быть,  за  легкую  походку  или  быстроту
передвижения руссы называли своего князя барсом. Когда  Святослав  шел  на
врага, он предупреждал:  "Иду  на  вас!"  В  этом  сердце  не  было  места
предательству. Князь доверчиво протянул руку императору, но не  потрудился
встать со скамьи. Побеседовав некоторое  время  о  мире,  они  расстались.
Писатель Лев Диакон, мой друг, который  присутствовал  при  этой  сцене  и
рассказывал о событиях болгарской войны, уверял меня, что никогда в  жизни
он не видел более достойного воина, чем Святослав.
   В конце концов нам удалось закончить войну. Получив по кошнице хлеба на
воина, руссы ушли из Болгарии и поплыли в свою страну. Но на порогах,  где
им пришлось зимовать в ужасных условиях, на них напали печенеги,  вероятно
брошенные на руссов коварным Иоанном Цимисхием. Святослав  погиб,  и  лишь
немногие вернулись домой и рассказали о том, что случилось.  На  некоторое
время опасность со стороны руссов была устранена.
   Удалось достичь некоторых успехов и на западе. Выдав замуж  племянницу,
благонравную Феофано, названную этим именем в честь  августы,  за  Оттона,
незаконно именующего себя императором, Иоанн  прекратил  войну  в  Италии.
Апулия, Калабрия, Салерно и Неаполь остались в руках  ромеев.  На  востоке
стратиг Николай продолжал  громить  сарацин,  завоевал  Амиду  и  Нисибис,
памятный сражениями древности. Апамея, Эдесса и Бейрут  вернулись  в  лоно
империи. Множество святынь было вырвано  из  рук  нечестивых  агарян.  Уже
василевсу мерещились холмы Иерусалима...
   Среди этих потрясений прошли мои детство и юность. О победах мы слышали
из уст глашатаев, с амвонов церквей, на форумах и на базарах. Но хлеб  был
дорог, и все реже приходили  в  предместье  св.Мамы  русские  купцы.  Жить
бедным людям было тяжело. Никогда  в  городе  не  было  такого  количества
нищих, калек, безруких, безногих и слепцов,  как  в  те  годы.  При  таких
обстоятельствах для меня начиналась новая жизнь.
   С бьющимся сердцем я прошел  под  аркой  огромных,  сделанных  из  меди
дворцовых ворот, под  которой  гулко  отдавались  шаги.  Меня  сопровождал
какой-то воинский чин в синем плаще, с красным  украшением  на  груди.  Мы
вошли в залу ожидания. Зала была круглая,  и  вдоль  стены  стояли  обитые
полосатой и довольно потрепанной материей скамьи. На  них  скромно  сидели
явившиеся  сюда  по  Делам  люди  -  поставщики  минерального  масла   для
светильников, торговцы мясом и овощами, просители.  Какой-то  чернобородый
человек несколько раз пробегал  мимо  нас  с  пачкой  бумаг  в  руке.  Мой
провожатый обратился к  нему,  и  тот  осмотрел  меня  с  ног  до  головы.
Некоторое время, скривив рот, он ковырял пальцем в ухе, а  мы  почтительно
смотрели на это занятие. Потом чернобородый внимательно посмотрел на палец
и сказал:
   - Юноша! Ты будешь лицезреть Багрянородных!
   Он рассказал подробно, как я должен  вести  себя,  начиная  с  тройного
земного  поклона  и  кончая  тем,  каким  голосом  отвечать,   если   меня
соблаговолят спросить о чем-нибудь. Втроем мы двинулись в глубину мрачного
дворца. Сопровождающего меня чернобородый называл кандидатом,  а  тот  его
спафарием, и я понял, что это низшие придворные служители.
   В полутемных переходах и галереях, опираясь на страшные секиры,  стояли
огромные варяги. Чем больше  приближались  мы  к  внутренним  покоям,  тем
сильнее было мое волнение. Наконец чернобородый остановился  перед  обитой
металлом дверью и шепнул нам:
   - Подождите здесь...
   Мы остались ждать с кандидатом у двери, и я с любопытством рассматривал
на стенах изображения морских сражений. На них  ромейские  дромоны  метали
огонь на врагов, и сарацинские корабли пылали, как костры.  В  потемневшей
от времени и копоти морской воде на картинах плавали серебряные и  красные
рыбы. Вдруг дверь отворилась, и незнакомый человек,  в  желтой  одежде  до
пят, судя по лицу - евнух, поманил меня пальцем.  Чернобородый  выглядывал
из-за его  плеча.  С  биением  сердца  я  переступил  порог.  Чернобородый
поклонился и вышел, а я направился с евнухом дальше.
   - Как тебя зовут? - спросил он, справляясь с восковой табличкой.
   - Ираклий Метафраст.
   Скрипучим голоском он тоже стал наставлять меня по  поводу  троекратных
земных поклонов.
   В конце перехода была низенькая, судя по литью - серебряная, дверь.
   - В имя отца, и сына, и святого духа... - постучал евнух.
   Служитель отворил дверь. Едва сдерживая волнение, я переступил порог, и
моему зрению представилось обширное помещение с узкими окнами в  непомерно
толстых стенах. Перед глазами плыл туман, но евнух подталкивал меня,  и  я
увидел, что  на  пурпурной  скамье  сидят  два  юноши.  Это  были  сыновья
покойного василевса, Василий и Константин, в  легких  домашних  одеждах  и
обшитых жемчугом шапочках. Один - постарше, с мрачно насупленными бровями,
другой - совсем еще мальчик, с любопытством уставившийся на меня  голубыми
глазами.  Около  них  стоял  тучный  злой  человек,  евнух,   с   лишенным
растительности лицом. Он тоже  рассматривал  меня  заплывшими,  маленькими
глазками, не говоря ни слова.  Потом  я  узнал,  что  это  был  всесильный
паракимомен Василий.
   Помня о наставлениях, сопровождавших меня, я упал троекратно ниц.
   - Приблизься, - услышал я голос евнуха.
   Я подошел.
   - Отныне ты будешь служить здесь, - опять сказал евнух,  -  но  смотри,
чтобы не было на тебя нареканий. Или попробуешь плетей!
   Я стоял, не смея поднять глаз. Сюда я вошел как в храм, а мне  говорили
о плетях! Но все-таки я успел рассмотреть, что братья  отличаются  большим