еожиданно
очутилась.
   - А как твое христианское имя? - спросил я его соседа, мальчика с очень
любопытными глазами и такого же белокурого, как Илларион.
   - Иаков.
   - Давно ли ты христианин?
   - От рождения.
   - Кто же твои родители?
   - Отец мой воин.
   - Может быть, твой отец крестился в Константинополе?
   Отрок недоумевающе смотрел на меня.
   - В Царьграде?
   - Нет, в Корсуни.
   Я присел рядом с  ним  на  скамью  и,  вспоминая  безвозвратно  ушедшие
школьные годы, слушал, как Анастас учил  своих  питомцев  и  наставительно
читал в "Алфавитаре":
   - "Когда добро плаваешь, паче всего помни о буре!"
   Дети смотрели на него широко раскрытыми глазами. Их юные умы были полны
кипения. Мир раздвигался перед ними до  бесконечных  пределов,  до  самого
синего моря, до греческих пределов, холмов Иерусалима, пальм Египта...
   Чтобы не мешать  больше  учению,  я  покинул  школу,  мысленно  пожелав
отрокам успеха в науках.
   Ладьи уже были готовы к отплытию, но поджидали каких-то замешкавшихся в
пути древлянских торговцев, которые должны были везти  в  Херсонес  мед  и
воск. Спрос на эти товары неожиданно увеличился. Как  мне  объяснили,  эти
товары добывались в области, богатой липами.  Невероятное  множество  пчел
трудится там, и этот мед отличается особенно ценными вкусовыми и целебными
качествами.
   Перед отъездом я удостоился видеть Порфирогениту. В  тот  день  Леонтий
Хрисокефал со своими нотариями составлял список подарков, которые Владимир
посылал в  Константинополь.  Анна  сидела  рядом  с  супругом  на  скамье,
покрытой серебряной парчой. Епископ Анастас и Леонтий стояли у  стола,  на
котором лежали письма для василевсов  и  дары  -  мешочки  с  драгоценными
яхонтами, с янтарем и жемчужинами. На полу были навалены кучей меха черных
лис и соболей. Над ними суетились служители, увязывая товары в  тюки.  Все
было еще просто в этом варварском государстве. Несложен был  и  церемониал
прощания с Порфирогенитой.
   Леонтий и Анастас тщательно записывали дары на папирусе и пересчитывали
каждую жемчужину. Один из нотариев проверял предметы  и  тюки  по  списку.
Леонтий Хрисокефал высыпал  жемчужины  из  очередного  холщового  мешочка,
держа его за концы, как за уши. Одна жемчужина прекрасной  формы  упала  и
покатилась по полу. Нотарий с зажегшимися от алчности глазами поднял ее  и
подобострастно  протянул  магистру.  Леонтий  стал  считать  жемчужины,  с
опаской поглядывая на нотария и шепотом проверяя счет.
   - Запиши, - сказал он, закончив подсчитывания: - Тридцать две жемчужины
средней величины.
   Нотарий обмакнул тростник в чернильницу.
   Приходили и уходили воины и отроки. В помещении была суета. Анна сидела
с усталым видом. Владимиру тоже стало скучно. Он спросил Анастаса:
   - Скоро ли вы кончите? Поспешите, ведь есть и другие дела.
   Мне тоже надоело это занятие. Точно мы были в  меняльной  лавке.  Но  я
стоял и думал о своей жизни, спрашивая себя мысленно,  чем  бы  она  была,
если бы моя судьба походила на участь тысяч  других  людей.  Я  мог  легко
представить себе это.  Спокойное  существование,  добродетельная  супруга,
отпрыск какой-нибудь почтенной семьи, а  вместе  с  нею  имение  и  теплый
вместительный дом, где пахнет амброй и кипарисом, потом дети, утешение  на
старости лет, и на склоне жизни красная хламида магистра или  даже,  может
быть, звание великого доместика...
   Когда  все  было  закончено  и  списки  проверены,   мы   стали   перед
Порфирогенитой,  чтобы  отдать  ей   последнее   поклонение,   как   перед
покойницей, и  пали  ниц.  Поднявшись,  я  увидел,  что  лицо  Анны  стало
печальным. А у меня мелькнуло в мыслях, что уже ничего  не  будет  в  моей
жизни,  прошедшей  в  военной  суете  и  одиночестве,  кроме  этих  мук  и
воспоминаний об этой разлуке.
   Мы отступили на три шага и снова поверглись ниц. Опустив лоб к полу,  я
повторил про себя:
   "Прощай! Прощай навеки!"
   Но почему даже в минуту расставания моя душа испытывала  нечто  похожее
на блаженство? В нашем ромейском мире, где все  установлено  незыблемо  на
вечные времена, нельзя изменить судьбу человека. Один рождается во дворце,
другой - в хижине. Небо послало мне испытание неразделенной любви. Но я не
ропщу. Эта мука была лучше, чем многие блага  земные  и  довольство  своим
существованием.
   Анна все так же  печально  смотрела  на  нас,  отбывающих  в  ромейские
пределы, оставляющих ее в стране скифов. А я мысленно говорил перед нею:
   "Благодарю судьбу, что мне суждено было взглянуть на твое лицо, сказать
тебе несколько слов, услышать твой голос в ответ и очутиться в поле зрения
твоих прекрасных глаз! Благодарю небо, что моя душа посетила этот мир в те
годы, когда и ты жила на земле, что  я  ступал  там,  где  и  ты  ступала,
молился в церквах, где и ты молилась! Легко могло  случиться,  что  мы  не
встретились бы в море жизни. Однако я нашел тебя в  земной  суете,  и  мне
суждено было полюбить тебя!"
   На голове у Анны был белый убрус,  который  сжимало  украшение  в  виде
золотой диадемы. Из-под края зеленой шелковой одежды  виднелись  пурпурные
башмачки, усыпанные мелкими жемчужинами.
   Я знал, что где бы мне ни суждено было умереть - на постели от болезни,
на поле сражения от меча или на погибающем в буре корабле, - моя последняя
мысль будет о ней.
   Отроки подняли связки мехов, чтобы грузить их на ладьи.  Нотарий  несли
под бдительным надзором Леонтия мешочки с жемчужинами и золотыми солидами.
Мы тоже спустились к реке, чтобы узнать, готова ли наша ладья к  отплытию.
Многие руссы выходили из хижин, чтобы посмотреть на греков, хотя в  городе
всегда было много иноземцев. Мы спустились по крутому спуску  к  реке.  На
Борисфене стояли ладьи,  изгибая  высокие  птичьи  шеи  с  фантастическими
головами  грифонов  и  зверей.  Нас  должны  были  сопровождать,  как   мы
условились с Владимиром, четыреста воинов под  начальством  моего  старого
знакомца Всеслава. В Херсонесе уже поджидал посланцев василевса  ромейский
корабль, чтобы увезти нас в Константинополь. Надо было торопиться, так как
с приближением зимнего времени плавание в Понте становится небезопасным.
   На другой день, на рассвете, мы тронулись  в  путь.  Река  вздулась  от
осенних дождей и бурлила. Ладьи стремительно понеслись одна за другой вниз
по течению. Я поднял глаза, чтобы посмотреть на высокий берег. На горе все
так же непоколебимо стояли бревенчатые башни. На верхней галерее одной  из
них можно было рассмотреть группу женщин. Может быть,  это  была  Анна  со
своими приближенными женщинами,  поднявшаяся  рано,  чтобы  посмотреть  на
уезжающих к братьям? Одна из женщин махала голубым платом. Она желала  нам
счастливого пути. Может быть, это Анна прощалась с нами в  последний  раз?
Но течение влекло нас с невероятной быстротой  к  порогам,  и  скоро  Киев
исчез в утреннем тумане. Мы были счастливы, что в точности выполнили  волю
благочестивого, и теперь спешили, чтобы вовремя прибыть в  Константинополь
и дать отчет в том, что мы видели и слышали в стране руссов.


   Немногое еще осталось прибавить к этой хронике. Как волы,  изнемогающие
под тяжким ярмом и отгоняющие ударами хвоста  злых  насекомых,  мы  влекли
колесницу тысячелетнего ромейского государства. Она  со  страшным  скрипом
двигалась медленно в темноте мировой ночи.  Всюду  царит  мрак.  Священные
холмы Рима представляют взорам путника руины, увешанные  диким  плющом,  и
уже сделались прибежищем для  коз  и  невежественных  пастухов.  Франкские
бароны, точно разбойники, живут вместе с конями и псами в  построенных  из
необделанного камня замках  и  даже  не  гнушаются  нападать  на  торговые
караваны. Латинская церковь отошла от  апостольских  правил.  И  только  в
ромейском государстве истинная вера не угасает, как вечный  светильник,  и
процветают художества. Даже в наши трудные времена живописцы  Панталеон  и
Мена удивляют весь мир своим искусством, склоняясь трудолюбиво над книгами
патриарха. Не будем предаваться отчаянию. Эллинские семена,  посеянные  на
русской почве, упали не на камень и в свое время принесут обильную  жатву.
Как засохшая земля жадно впитывает потоки дождя,  так  и  варварская  душа
жаждет, чтобы ее напоили книжные реки.
   Влекомый ненасытным любопытством ко всему, что происходит  в  жизни,  я
явился  однажды  в  мастерскую,  где  работали  Панталеон  и   Мена.   Это
происходило во дворце, в довольно низкой горнице со сводчатым  потолком  и
двумя широкими окнами.  Около  них  стояли  наклонные  дубовые  столы.  За
ближайшим сидел Панталеон, за другим - Мена. Около художников  можно  было
видеть на полу и на скамьях множество глиняных горшочков с красками. Когда
я  вошел,  Панталеон  растирал  на  мраморной  доске  киноварь,  а   Мена,
склонившись к столу, что-то  чертил.  Я  произнес  положенные  в  подобных
случаях приветствия и подошел к художнику, занятому с кистью  в  руке.  Он
улыбнулся, смущенный тем, что кто-то будет наблюдать за его работой,  или,
может быть, польщенный моим вниманием, но продолжал тщательно вырисовывать
кистью орнамент в  виде  виноградной  лозы  с  геометрическим  повторением
листьев и гроздий. В этой рамке был изображен Василий. Я  сразу  же  узнал
его. Коротко подстриженная борода, жесткая и колючая, пронзительные  глаза
и впалые щеки. В одной руке он держал меч, в другой - символическое копье.
Два  ангела  венчали  его  диадемой,  на  которой  был  изображен   каждый
драгоценный камень. У подножия василевса склонились  плененные  варвары  и
мятежники. Как я сказал, сходство было большое, но в рисунке чувствовалась
сухость и одеревенелость, и василевс напоминал  Димитрия  Солунского,  как
его  изображают  на  иконах.  И  на  других  листах  движения  людей  были
связанными, как бы застыли в одном, избранном этим живописцем мгновении.
   - Извини меня, художник, - обратился я к Мене, - но меня удивляет,  что
ты удаляешься от природы и не изображаешь предметы и людей  так,  как  это
делает, например, Лука Влахерит. Я видел его картину,  которая  называется
"Давид, пасущий свои стада". Псалмопевец играет на лире, и короткая одежда
не закрывает его мускулистые ноги. Это голени юноши и пастуха, знакомого с
горными тропами. Около Давида сидит муза и вдохновляет его.  Внизу  другая
женщина, с обнаженными сосцами, полными молока, символизирует  плодородие,
а рядом с нею пес, слушающий музыку - так  звери  внимали  некогда  Орфею.
Собака стережет овец и коз, пасущихся на лужайке. Не кажется ли тебе,  что
именно так надо воспроизводить мир и все, что мы наблюдаем в нем?
   Мена прекратил работу и стал задумчиво поглаживать бороду, а Панталеон,
с которым мы и раньше встречались, так как он украшал орнаментом некоторые
книги моей библиотеки, услышал разговор и поддержал меня:
   - Лука подражает не только природе, но и древним  образцам,  в  которых
столько жизни.
   - Так в чем же дело? Почему вы не берете их за образец? - удивился я.
   Мена вздохнул с явным огорчением.
   - Почему ты вздыхаешь так горестно, Мена?
   - Недавно я выполнял одну работу для патриарха. Святейший  заказал  мне
украсить  сочинение  Феофана  Продолженного.  Читал  ли  ты   эту   книгу,
патрикий?.. Читал. Там есть такая сцена.  Император  смотрит  на  корабль,
нагруженный пшеницей и  елеем,  которыми  хотела  торговать  августа,  без
ведома супруга и презрев свое высокое звание...
   - Отлично помню.
   - Я изобразил корабль, мачты, паруса, полные упругого ветра, и  веселых
корабельщиков. Ведь они всегда любят  вино  и  приключения.  На  берегу  я
поместил императора. Он уперся кулаками в бедра, так  как  был  разгневан,
что его супруга занимается торговыми предприятиями. А патриарх взглянул на
рисунок и погрозил мне перстом.
   - Чем же был недоволен святейший?
   - Патриарх сказал: "В изображении важна идея, а не земные  подробности.
Канон, а не воображение легковесного ума". Он негодовал, что  я  изобразил
василевса не  представителем  божественной  власти  на  земле,  с  золотым
сиянием  вокруг  головы,  как  у   святых,   а   обыкновенным   человеком,
рассердившимся на жадную жену. Между тем  именно  так  изображали  древних
героев "Илиады" или хитроумного мореплавателя Одиссея, хотя  он  тоже  был
царем.
   Панталеон  передал  прислуживающему  мальчику  доску  с   киноварью   и
наставительно сказал:
   - Продолжай растирать краску! Но делай это медленно и равномерно, а  не
рывками и без грубого нажима. Такая  краска  употребляется  для  заглавных
букв и при  рисовании  пурпура  и  поэтому  должна  быть  особенно  хорошо
протерта.
   Живописец подошел к нам, может быть надеясь,  что  я  скажу  что-нибудь
достойное внимание по поводу рассказа Мены,  но  мое  положение  обязывало
меня. Я не мог в присутствии малознакомых людей порицать патриарха, хотя и
не был согласен с ним, и, сказав несколько незначительных слов  в  похвалу
художников, покинул мастерскую.
   Нет надобности подробно останавливаться  на  событиях  тех  лет  -  они
общеизвестны. Упомянем только о самом существенном,  чтобы  создать  рамки
для повествования. Итак, с помощью руссов мы  разгромили  восстание  Варды
Склира, возглавившего надменных стратигов восточных фем, уже чувствовавших
себя в отдаленных областях независимыми государями, и смирили их  гордыню.
Огромное число мятежников было убито, остальные рассеялись  и  скрывались,
как дикие звери, в лесах Тмола. Сам Склир  попал  в  наши  руки.  Пленника
привезли к василевсу прямо из грохота битвы, даже не успев  снять  с  него
пурпуровых кампагий, право ношения которых он осмелился себе присвоить.
   При виде мятежника, тучного и жалкого человека с мешками под глазами  и
с трясущимися от волнения руками, Василий воскликнул:
   - И перед таким стариком мы еще вчера трепетали!
   Помня о прежних заслугах Склира,  Василий  не  предал  его  мучительной
смерти, а сослал в отдаленный монастырь. Там он мог до  конца  своих  дней
предаваться размышлениям о своей бурной и полной превратностей жизни.
   Мне запомнился разговор благочестивого со Склиром в час пленения.
   Склир стоял перед ним и тяжело дышал, будучи уже на склоне лет. У  него
было кровотечение из носа. Возможно, что кто-нибудь из наших воинов ударил
его по лицу. Склир вытирал кровь рукою и смотрел на пальцы  с  удивлением,
как  бы  пораженный,  что  он,  проливший  столько  чужой   крови,   видит
собственную. Она запачкала ему седую бороду, одежду  и  панцирь.  Василевс
пронзительными глазами глядел на пленника, потом произнес с осуждением:
   - Конец, Варда? Теперь уже никогда не услышать тебе шум битвы...
   - Конец, - прохрипел старик.
   - Чего бы хотел сейчас?
   - Смерти... Устал безмерно...
   - Ах, Варда, Варда! Если бы не ты, не пришлось бы мне  унижаться  перед
руссами. Я послал бы тебя защищать Херсонес. С  твоим  умом  и  пониманием
вещей и решиться на такое безумие - поднять руку  на  василевса!  Ты  ведь
отлично знаешь, что только я один способен вывести ромеев из  затруднений.
У меня все есть, а мои враги  стремятся  к  обогащению  и  власти.  Воины,
уведите его!
   Склира увели. Три варяга остались в его шатре, чтобы провести там  ночь
и стеречь пленника. Я поднял парусиновую полу палатки, чтобы посмотреть на
мятежника  при  свете  факела,  который  держал  в  руках  один  из   моих
служителей. Склир сидел на земле, опустив руки. По дороге с него уже сняли
кампагии, босые ноги старика, искривленные болезнями, были  в  грязи.  Шел
дождь. Склира так и вели без всякой предосторожности по лужам...
   Так кончилась деятельность  Барды  Склира.  Так  изливается  в  небытие
быстротекущее время.
   Покончив с мятежом на востоке, Василий все  свое  внимание  обратил  на
запад, где надлежало предотвратить опасность, грозившую со стороны  болгар
и богомилов.
   Двадцать пять  лет  жизни  василевса  прошли  в  непрестанных  походах.
Василий метался, как лев, заключенный  в  клетку,  двадцать  пять  лет  не
снимал  панциря.  Когда  положение   становилось   невыносимым,   выступал
шеститысячный отряд варягов, присланный Владимиром,  и  тогда  эти  тысячи
мечей обрушивались на врагов. Так серпы жнут пшеницу в дни знойной жатвы.
   Давид Арианит и Константин Диоген опустошили  Пелагонию.  Третья  часть
военной добычи была  отдана  варягам,  две  другие  поделили  между  собою
василевс и ромейские воины.
   Сколько битв, сколько горящих городов встает в моей памяти! Кастория  и
Ларисса, Диррахий и Веррея...
   В  один  знаменательный  день  мы  получили  из  осажденного  болгарами
Дористола на Дунае послание от  сына  патрикия  Феодота  Ивира.  Мы  стали
поспешно собираться в  поход  и  вскоре  осадили  Сетену,  где  находились
житницы царя Самуила. Враг  уже  чувствовал,  что  его  силы  иссякают.  В
распоряжении Василия были многочисленные наемники,  золото,  воины  фем  и
непобедимые гетерии "бессмертных".  Сражаться  с  таким  могуществом  было
трудно, и драма приближалась к развязке.
   Июня пятнадцатого дня, третьего индикта, 6522 года от  сотворения  мира
благочестивый вновь повел нас на врагов.  Воины  пошли  за  ним  с  пением
псалмов и рукоплесканиями,  потому  что  смерть  воина  на  поле  сражения
подобна смерти мучеников. Так мы двинулись в неприступные горы Македонии.
   Вздымая пыль на дорогах,  впереди  гарцевала  конница  мужественного  и
осторожного Феофилакта Вотаниата.  За  нею  шли  воины  фемы  Оптиматов  и
испытанный в сражениях отряд варягов.  Я  с  изумлением  смотрел  на  этих
воинов.
   Конюхи вели попарно коней василевса. Арабские и каппадокийские жеребцы,
покрытые пурпуровыми чепраками  с  вышитыми  на  них  орлами  и  крестными
знаками, танцевали от полноты жизни. На поводах у псарей  рвались  в  поле
борзые. Над челками коней трепетно покачивались розовые и белые страусовые
перья.
   Василий ехал верхом, в простом  воинском  плаще,  под  которым  блистал
панцирь. Как изменилось его лицо за эти годы!  Но  запавшие  от  бессонных
ночей и огорчений голубые глаза и гневно поднятые дуги бровей  по-прежнему
выражали непреклонность воли. Борода василевса  поседела,  на  лице  легли
морщины. Ради спасения ромеев он с  одинаковым  терпением  переносил  зной
сарацинских пустынь и стужу фракийских зим.
   По-прежнему висел в воздухе купол св.Софии, символ небес на земле.  Как
орлица, он укрывал своими крыльями всю нашу жизнь.  Но  в  страшное  время
жили  христиане.  Уже  нечестивые  агаряне  завоевали  гроб  Христа,   уже
ускользали из рук василевса наши дивные  владения  в  Италии,  и  со  всех
сторон ромеев теснили враги. Василий решил сокрушить ярость болгар,  чтобы
развязать себе руки для военных действий в других  концах  государства.  Я
вспоминал стихи Иоанна Геометра:

   Рычи, о лев!
   Пусть прячутся лисицы в норы,
   Услышав твой могучий рев...

   Поэт написал пророческие стихи! Сколько раз  рычал  наш  лев,  и  враги
прятались в свои трущобы. Самуил укрылся в  горах.  Но  будем  справедливы
даже к врагам. Не трусливая  лисица  пряталась  в  Немице,  а  воин,  тоже
львиной породы, жестокий соперник василевса. Когда раздавался среди горных
вершин  его  голос,  стены  нашего   города   содрогались.   Выходили   на
единоборство два  титана.  Но  силы  их  были  неравными.  У  одного  было
множество воинов, коней и камнеметательных машин, у другого - отряды плохо
вооруженных поселян и пастухов, хотя и готовых умереть  за  свою  свободу,
однако еще не постигших, что в единении сила.
   Мы продвигались по разоренной стране, мимо селений, покинутых жителями,
среди  которых  было  много  манихеян.   Непостижимо   было,   как   могли
существовать  люди  в  такое  звериное  время.  Казалось,  что  на   людей
низринулись с небес все воображаемые несчастья. Всюду, куда ни падал взор,
видны были пепелища, руины, оставленные пахарями нивы, и стаи черных  птиц
кружились над трупами людей и раздутыми тушами животных.
   Наступали сумерки. Голубые горы стали совс