оме  славы  наполнить  пищей  наши
желудки. Зато не дано им и  страданий,  которые  испытывает  человек.  Чем
возвышеннее стремления человека, тем больше суждено ему вкусить печали.
   Однажды  Порфирогенита  стояла  на  помосте  корабля  и   смотрела   на
взволнованное море. Корабль покачивался на волнах, и снасти  скрипели.  Мы
уже повернули от мизийских берегов на  восток  и  находились  недалеко  от
Таврики... Со всех сторон  окружала  нас  морская  стихия,  только  слева,
вдали, виден был берег. Кроме Анны, никого на помосте не было. Насытившись
бараниной,  люди  отдыхали  внизу.  Кормчие  стояли  на  кормовых  веслах,
направляя ход  корабля,  да  сторожевой  корабельщик  высоко,  в  мачтовой
кошнице, пел псалом, чтобы не уснуть под мерное  качание  корабля.  Паруса
прекрасно наполнились морским ветром. Корабельщик пел:

   Блажен муж, не идущий на совет нечестивых...

   Далеко позади, в мглистом тумане, шли  другие  два  корабля:  "Феодосии
Великий" и "Победоносец Ромейский".
   Глаза Анны были печальны. От слез и бессонных ночей  их  красота  стала
еще страшнее. Они были огромны, эти никогда не мигающие глаза.  Брови  над
ними взлетали еще выше, придавая что-то нечеловеческое бледному  лицу.  На
нем отражалось внутреннее страдание. Это была не обыкновенная смертная,  а
дочь и сестра василевсов,  которая  живет,  повинуясь  иным  законам,  чем
судьбы женщин в обычных домах.
   На черных волосах, разделенных  пробором,  не  было  ни  покрывала,  ни
диадемы, ни простой нитки жемчуга. Да жемчуга ли  в  морском  путешествии?
Прижимая руку к груди, а другой держась за веревочную  снасть,  в  зеленом
шелковом одеянии, которое развевалось от ветра, Анна не отрываясь смотрела
на море. Никого около нее в эту минуту не было. Опасаясь, что разум ее мог
помутиться от горя, я приблизился.  Ведь  за  бортом  колыхалась  страшная
стихия.
   Почему мой язык  не  прилип  к  гортани?  Почему  я  не  удержал  своей
дерзости? Но, оглянувшись и видя, что никто не мог наблюдать за нами,  так
как от корабельщика в кошнице нас скрывал парус, кормчие были на корме,  а
гребцы под помостом, я сказал:
   - Порфирогенита!
   Она обернулась ко мне с удивлением.
   Это было  страшнее,  чем  секиры  руссов  или  стрелы  болгар  на  поле
сражения. Я чувствовал, что под моими ногами разверзается бездна,  готовая
поглотить меня, корабль, весь мир. Я понимал, что погибаю. Но  я  уже  был
бессилен удержать свои чувства. В эту минуту я не  боялся  ни  гибели,  ни
гнева автократора, ни вечных мучений. Анна подняла  на  меня  свои  глаза,
наполненные до краев изумлением.
   Задыхаясь от волнения, я стал говорить:
   - Госпожа! Я вижу твои слезы. Я слышу, как ты  плачешь  по  ночам.  Как
пес, я брожу около тебя, никому не доверяя. Хочешь, я направлю  корабль  к
берегам Иверии? Я опытный мореходец. Мы дойдем туда в три  дня.  Никто  не
догадается ни о чем, пока мы  не  пристанем.  Там  ты  найдешь  безопасное
убежище. Что значат судьбы ромеев в сравнении с твоим счастьем?
   Анна смотрела на меня как на безумца.
   - Что ты говоришь?  -  прошептала  она  и  сжала  руки  на  груди,  как
мученица. - Что ты говоришь? Опомнись!
   - Я вижу слезы твои, госпожа, - упал я на колени перед нею, - а  с  тех
пор, как я тебя увидел, там, во дворце, в зале с малахитовыми колоннами, я
ни о чем другом не могу думать, кроме тебя.
   - Когда ты видел меня?
   - Помнишь, ты бежала за котенком и смеялась?
   - Теперь я вспоминаю. Это был ты?
   - Это был я.
   Анна улыбнулась горько, всматриваясь в даль, может быть в тот гремевший
гимнами день, когда она беззаботно резвилась в гинекее.
   - Да, теперь я вспомнила. Припоминаю твое  лицо.  Сколько  у  нас  было
разговоров по этому поводу.
   Не в силах сдержать своей  страсти,  я  припал  к  ее  ногам,  покрывая
поцелуями жемчужные крестики обуви.  Но  в  это  время  парус  заполоскал,
прилип к мачте, и  кормчие  стали  звать  корабельщиков,  чтобы  подтянуть
снасти.
   - Встань, встань! - ужаснулась она. - Ты потерял разум...
   Я встал. Теперь мне казалось, что  все  случившееся  происходит  как  в
бреду. Я, простой смертный, волею случая вознесенный до  звания  патрикия,
осмелился сказать такие слова сестре василевсов!  Я  уже  чувствовал,  как
расплавленный металл вливается  в  мою  гортань,  сжигая  внутренности.  В
голове мелькнуло: не пройдет и трех дней - и меня ослепят, забьют насмерть
плетьми или бросят в темницу и отлучат от церкви...
   Грудь Анны вздымалась от сильного дыхания. Ветер играл  зеленым  шелком
ее длинной одежды.
   В это мгновенье отворилась дверца камары, и оттуда  показалось  опухшее
от сна бабье лицо евнуха  Романа,  бывшего  папия,  а  теперь  куропалата,
которому василевс поручил свою возлюбленную сестру.  Я  услышал  пискливый
голосок:
   - Госпожа! Солнце приближается к закату. Опасаюсь, что морская  сырость
может повредить твоему здоровью. Внемли твоему рабу и спустись вниз!
   За евнухом прибежали прислужницы. Одна из них  держала  в  руках  белый
шерстяной плащ. Она накинула его на плечи госпожи, и Анна, прижимая плащ у
шеи тонкими пальцами, удалилась,  а  ветер  раздувал  белое  одеяние,  как
крылья голубя. Она была спасительницей государства ромеев,  и  красота  ее
оказалась сильнее нашего оружия и даже греческого огня.
   Корабельщик пел псалом:

   Охраняет господь путь праведных,
   И путь нечестивых погибнет...

   Голос у него был пронзительный и  мерзкий,  но  пел  он  с  увлечением,
вполне довольный своими музыкальными способностями.
   Анна спустилась по ступенькам в темное чрево корабля.  Потирая  руки  и
позевывая, евнух подошел и с подозрением посмотрел мне в глаза.
   -  Что  случилось,   патрикий   Ираклий?   Ты,   кажется,   говорил   с
Порфирогенитой? О чем же вы беседовали, хотел бы я знать?
   - Ты ошибаешься, достопочтенный, - оправдывался я и отстранял  от  себя
руками воздух.
   - А вот мы сейчас узнаем. Эй, любезный, -  крикнул  он  корабельщику  в
кошнице, - спустись-ка к нам с твоих небесных высот!
   Корабельщик прекратил  пение,  приставил  ладонь  к  уху,  чтобы  лучше
слышать. Евнух показал ему знаками, что надо спуститься на  помост.  Когда
тот сполз с мачты, Роман спросил:
   - Ты ведь видел, как патрикий разговаривал с Порфирогенитой?
   Корабельщик замотал головой. Это  был  человек  с  нелепой  бородой,  с
копной нечесаных  волос,  лопоухий.  Вероятно,  он  опасался  впутаться  в
опасную историю и предпочитал все отрицать. Роман махнул рукой, не надеясь
узнать что-либо от этого не сильного разумом человека.  Корабельщик  снова
полез на мачту. Мгновение спустя опять послышался его мерзкий голос...
   - Что за сладкоголосый соловей! - не выдержал евнух.
   Я пошел к кормчим,  делая  вид,  что  мне  надо  проверить  направление
корабельного пути. Несколько корабельщиков лежали у кормовой башни и  вели
разговор. Один из них, с отрубленными в сарацинском плену ушами,  над  чем
всегда потешались его товарищи, рассказывал:
   - Взяли сарацины город. Пленили всех ромеев и решили  их  оскопить.  Но
городские женщины возмутились. Приходят к сарацинскому  эмиру  и  говорят:
"Разве ты воюешь с женщинами?" - "Нет, говорит, мы не воюем с  женщинами".
- "Так за что же ты хочешь наказать нас?"
   От хохота приятели хватались за животы.
   На девятый день путешествия мы приблизились к берегам Готских Климатов.
Когда сторожевой корабельщик увидел из кошницы башни  Херсонеса,  я  велел
украсить корабли пурпуром и  вывесить  хоругвь  с  изображением  пречистой
девы, хранившей нас среди опасностей.  Все  поднялись  наверх.  Утро  было
свежее, но солнечное, радостное. Ветер нес  корабли  в  мягких  и  упругих
объятиях к Херсонесу.
   Берег приближался с каждым мгновением. Стадия  за  стадией  уменьшалось
пространство между кораблями и землей.
   - Вот и миновали страшный Понт! - радовался Евсевий Маврокатакалон.
   - Слава Иисусу Христу во веки веков! -  поддержал  его  митрополит,  ни
разу не поднявшийся на помост, проболевший все путешествие.
   - И ныне, и присно... - перекрестился Евсевий.
   Уже можно было отчетливо рассмотреть  городские  башни,  вход  в  порт,
белые ступени спускающейся к морю лестницы, запруженной народом. С  каждым
мгновением все выше и выше вырастали перед нами  башни.  Наконец  мы  тихо
прошли мимо их каменного величия. Кормчие с искаженными лицами налегали на
кормила. Паруса падали с мачт... Весла замерли...
   С волнением мы смотрели на город. Толпы народа ждали  нашего  прибытия.
Солнце блистало на крестах хоругвей,  на  серебряных  украшениях  огромной
иконы, покачивающейся над морем человеческих голов, на  золотых  стихарях.
Анна стояла на корабельном помосте, в клубах фимиамного  дыма,  окруженная
магистрами, патрикиями и пресвитерами, ведомая на заклание,  оплаканная  и
отпетая. Жемчужные нити свешивались с ее диадемы, колыхались у обезумевших
глаз. Лицо Анны было нарумянено, и это особенно подчеркивало ее бледность.
Глаза, глубокие и никогда не мигающие, уставились в небеса. Смывая румяна,
по щеке катилась слеза. В этот час она была подобна  какому-то  языческому
божеству. А на берегу хоры пели: "Гряди, голубица..."
   Бородатые и светлоусые воины, в остроконечных шлемах,  но  без  оружия,
стояли бесконечными рядами. Владимир ждал свою невесту,  прекрасную  дщерь
василевса,  совершившую  ради  него  длительное  и  опасное   путешествие.
Окруженный херсонитами, он как бы простирал к кораблю руки. С его  широких
плеч тяжелой парчой свисала хламида, и драгоценные камни  переливались  на
аграфе. На голове сияла золотая диадема, положенная ему по сану кесаря.  И
вот новая Ифигения, превозмогая слезы, едва-едва  коснулась  похолодевшими
устами румяной щеки варвара, еще вчера  приносившего  человеческие  жертвы
русскому  Зевсу,  а  ныне  собиравшегося  приять  вместе  с  этим  цветком
императорских гинекеев царство небесное и, может быть, апостольскую славу.
   Волосы зашевелились у меня на голове, когда я увидел на  ногах  варвара
пурпурную обувь, какой не подобает  носить,  кроме  автократора  ромеев  и
повелителя Персии, ни одному человеку на земле. Я не знал,  в  чем  горшее
унижение для ромеев: в том ли, что мы  отдавали  ему  Багрянородную  дщерь
василевсов, или в этих пурпурных кампагиях?
   Вокруг смотрели на нас любопытные голубые  и  серые  варварские  глаза.
Леонтий, всхлипывая, шепнул мне:
   - Ну что ж! Утаим слезы  и  порадуемся,  что  богохранимое  государство
ромеев вышло невредимым из таких испытаний...


   Как в  тумане  ходил  я  по  улицам  Херсонеса  в  тот  день,  когда  с
триумфальной арки императора Феодосия варвары совлекли вервиями  бронзовую
квадригу  -  летящих  в  воздухе  коней  и  героя,  увенчанного   остриями
солнечного сияния. С  необыкновенным  искусством  они  опустили  на  землю
огромную тяжесть,  не  повредив  прекрасного  произведения  художника.  На
площади, отмахиваясь хвостами от насекомых, волы спокойно  ожидали,  когда
нужно будет тащить груз, как будто они стояли  не  на  агоре,  где  народу
оглашали новеллы василевсов и постановления вселенских  соборов,  а  перед
обыкновенной житницей.  Соединенные  попарно  ярмом,  животные  вытянулись
длинной  вереницей,  и  великолепный  серый  вол  в  первой  паре  смотрел
выпуклыми глазами на красный плащ Никифора  Ксифия.  Чудовищная  колесница
была сбита грубо, но прочно.  Привыкшие  перетаскивать  свои  ладьи  через
катаракты, руссы двигали к  ней  тяжелую  квадригу,  подкладывая  на  пути
круглые катки. Квадрига медленно ползла, скрип катков оглашал воздух, люди
суетились вокруг нее, как муравьи  около  мертвого  насекомого.  Некоторые
обнажили себя по пояс и в одних белых штанах, босые, как на страницах Льва
Диакона, толкали крупы бронзовых коней. Владимир,  в  ромейском  плаще,  в
обшитой мехом шапке, наблюдал за  работой.  Около  него  стоял  презренный
Анастас. Я слышал своими ушами, как он сказал варвару:
   - Повели литейщикам отлить голову по  твоему  подобию,  поставь  ее  на
место кесаревой, воздвигни квадригу в  твоем  городе,  и  она  будет  века
возвещать людям о твоей славе. Ибо металл не боится ни  дождевой  сырости,
ни зимы, ни времени.
   Владимир крутил светлый ус, ничего не отвечая. Теперь он в самом  деле,
может быть, воображал себя новым Феодосием.
   Наконец квадригу водрузили на колесницу. Защелкали бичи. Опустив  рога,
быки повлекли тяжелый груз в порт, вздымая  пыль,  с  нестерпимым  скрипом
варварских колес. Квадрига  непонятным  образом  медленно  двигалась  мимо
домов, и люди смотрели на  нее  и  крестились.  Зрелище  было  страшное  и
непривычное для человеческих глаз. В порту добычу должны были погрузить на
ладью, чтобы везти по Борисфену в Киев.  Казалось,  не  было  предприятия,
которое не удавалось бы руссам.
   В порту я видел, как в ладьях лежали на ворохе соломы  древние  статуи,
может быть произведения Лисиппа или Праксителя, а  рядом  с  ними  хрупкие
вазы, богослужебные сосуды и хрупкие  изделия  из  стекла.  Молодые  скифы
заботливо передавали из рук в руки амфору  с  благовониями.  Нагая  богиня
улыбалась  на  соломенном  ложе,  собираясь  в  далекий  путь  к  северным
варварам. Рядом покоился бронзовый Ахиллес. Лопоухий ослик  нес  по  обоим
бокам тугого лохматого брюха кошницы, набитые книгами и свитками  писания.
Переговоры были закончены, и руссы собирались в обратный путь. Впервые  их
князь клялся в тексте договора не мечом, не языческими богами, а Троицей.
   Перед отъездом руссы ходили толпами по городу, в котором  снова  кипела
торговая жизнь.  Жадность  заставляла  торговцев  открывать  разграбленные
лавки, вытащить на  свет  припрятанные  товары.  Опять  на  Готской  улице
запахло миррой и мускусом, а  на  ступеньках  базилик  появились  продавцы
крестиков, четок и восковых  свечей.  Только  виноторговцам  не  было  чем
торговать - вино было выпито до капли,  а  нового  запаса  еще  не  успели
подвезти. Но уже доставили из Хазарии полосатые материи, женские украшения
из серебра и бирюзы, золотые цепочки и разноцветную  обувь.  Даже  менялы,
худые иудеи или жирные греческие скопцы, выползли из своих нор  и  звенели
монетами, взвешивая на весах номисмы. Награбленное золото текло рекой.
   Один раз я  видел,  как  по  базару  проезжал  в  сопровождении  друзей
Владимир. Воины оставили свои торговые дела и кричали:
   - Слава нашему прекрасному солнцу!
   Так можно было перевести эти клики на наш язык с языка руссов.
   Городские дети бежали за княжеским конем.  Иногда  Владимир  бросал  им
пригоршнями серебряные монеты.
   Князь ликовал, и в глазах его можно было прочесть довольство. На днях в
базилике св.Апостолов состоялась, по древнему ромейскому обряду,  венчание
его с Порфирогенитой. Сколько было  пышности  и  торжества,  сколько  было
сказано по этому поводу  пустых  и  фарисейских  слов!  Венчание  совершал
митрополит  Эфесский  и  Антиохийский,  родом  славянин,  прибывший   сюда
накануне со всей возможной поспешностью. Два епископа кадили  перед  лицом
варвара, гремели хоры, мешки серебряных монет были розданы нищим и убогим.
   Владимир добился всего,  чего  желал.  Но  во  исполнение  договора  он
возвращал ромеям Херсонес, все прилежащие к нему земли, рыбные промыслы  и
солеварни, посылал на помощь василевсу новые отряды воинов.
   В те дни в городе было много ромеев из  Константинополя.  Одни  явились
для сопровождения Порфирогениты, другие - чтобы оформить договор и следить
за его исполнением, третьи - по торговым делам. Можно сказать, что со мною
были  все  мои  друзья  и   враги:   жадный   и   невежественный   Евсевий
Маврокатакалон, интриган Агафий, назначенный  по  моей  просьбе  стратигом
Готских Климатов на место убитого Стефана Никифор Ксифий, магистр  Леонтий
Хрисокефал, которому было поручено сопровождать сестру василевса до  Киева
и убедиться в ее  безопасности.  Даже  Димитрий  Ангел  был  в  Херсонесе.
Владимир  пригласил  на  службу  многих  художников,  чеканщиков  монет  и
переписчиков. Воспламененный своими строительными мечтами,  Димитрий  тоже
пустился в далекую дорогу. Сотрясаясь от кашля - ужасный недуг не  покидал
его, - Димитрий Ангел делился со мной своими проектами, набрасывая  худыми
руками в воздухе округленность куполов, придумывал условную растительность
капителей.
   - Чтобы почтить север, я возьму  для  капителей  не  классический  лист
аканта, как  принято  строителями,  а  листья  дуба,  вырезанные  с  таким
изяществом природой. Резец запечатлеет в них трепет борея, воздух  степных
пространств. По условиям сурового климата окна придется сделать  узкими  и
скупо дающими свет.  Ничего!  Я  украшу  их  снаружи  барельефами.  Внутри
скудость  света  возместится  размером  храма,  золотым  фоном  мозаик   и
люстрами. Побольше свечей! Воска в этой  стране  горы!  Мы  научим  руссов
делать свечи...
   У него кружилась голова от грандиозных планов.
   - Вокруг города мы построим каменные стены. Башни должны быть высокими,
чтобы с них удобно было  следить  за  передвижением  кочевников.  В  Киеве
выпадает много снегу, и мы возведем на башнях высокие крыши,  увенчаем  их
для украшения  фигурами  зверей.  Над  городскими  воротами  мы  установим
квадригу Феодосия с головой Владимира.
   - Тебе не стыдно поднять руку на великого императора?
   -  Подвиги  Феодосия  сохранит  история,  а  слава   Владимира   только
возникает.
   - Но где же ты возьмешь камень для таких построек?
   - Камень? Все предусмотрено. Ты знаешь, как строил в  Хазарии  патрикий
Петрона Каматира?
   - Не знаю.
   - Когда он прибыл с помощником на берега Танаиса, то увидел, что в этой
стране нет ни извести, ни камня. Тогда Каматира построил огнеобжигательные
печи и стал делать кирпичи. Известь он заменил речной галькой,  размолотой
в порошок на мельничных жерновах. Так будем строить и мы.
   Я смотрел на него с завистью. Сколько  огня  было  в  этом  болезненном
человеке!
   Иногда мы собирались у Леонтия Хрисокефала,  обсуждая  события.  Больше
всего на таких собраниях говорили о Владимире. Вопросы  и  новости  о  нем
сыпались со всех сторон.
   - Владимир принимал сегодня послов из Рима. Не знаете,  что  пишет  ему
римский папа?
   - Владимир расспрашивал сарацинских купцов о Иерусалиме.
   -  Владимир  осматривал  ромейские  корабли  и  любопытствовал  об   их
устройстве.
   - Не думает ли он посетить Константинополь?
   Случалось, что к нам являлся пресвитер Анастас и  сообщал  о  том,  что
делается в доме бывшего стратига.
   В тот вечер он тоже принимал участие в нашей  беседе.  Магистр  Леонтий
увивался около него, пытаясь пронюхать о планах скифов.  На  рынке  ходили
слухи, что  тысячи  русских  воинов  отплыли  прошлой  ночью  в  ладьях  в
неизвестном направлении. Куда? Мы терялись в догадках. Но Анастас был  нем
как рыба, хотя в глазах его я читал скрытое торжество.
   Вдруг вошел Никифор Ксифий, взволнованный и мрачный. Мы  посмотрели  на
него.
   - Владимир занял Таматарху! - сказал он.
   Многие вскочили со своих мест. Магистр схватил его за плечи.
   - Таматарху? Этого не может быть!
   Анастас-тоже встал, потягиваясь с притворной зевотой.
   - Время отойти ко сну...
   Но мы обступили его со всех сторон, требуя объяснений:
   - Что это значит?
   - Вы предали нас!
   Анастас развел руками:
   - Что вы, отцы! Волноваться причин нет.  Чем  вы  недовольны?  Соблюден
договор во всех подробностях  или  не  соблюден?  Соблюден.  Получаете  вы
Херсонес в свое владение? Получаете.  Посылает  князь  варягов  на  помощь
василевсам?  Посылает.  Возвращает  он  вам  солеварни  и  рыбные   ловли?
Возвращает. О Таматархе же в договоре никаких упоминаний не было...
   Таматарха лежала по ту сторону Боспорского пролива. Этот  город,  очень
важный в торговом и  военном  отношении,  был  населен  скифами  и  всяким
торгующим людом,  среди  которого  было  много  руссов.  Город  никому  не
принадлежа