ем  темными,  подул  холодный
ветер. Зазвенели трубы, подавая воинам знак остановиться  и  готовиться  к
ночлегу. Возы перестали скрипеть.  Я  стал  осматривать  местность,  чтобы
выбрать подходящую поляну для лагеря. Но место  было  неблагоприятное  для
возведения лагеря: с обеих сторон возвышались  горы,  а  у  дороги  лежало
селение, превращенное пожаром в груду углей и пепла. Неизвестно было,  что
сталось с его жителями. Вероятно, несчастные  спрашивали  судьбу,  за  что
обрушились на них такие испытания, и не находили ответа.
   Василий осторожно сошел с коня.  Конюх  поцеловал  ему  руку,  принимая
позолоченный повод. Василевс сказал:
   - Здесь ждет нас отдых.
   Было отдано распоряжение ставить  шатры.  Запахло  привычным  для  меня
дымом лагерных костров. Приняв  положенные  меры  предосторожности,  воины
приступили к изготовлению пищи. Но вежды их смыкал свинцовый сон.  Положив
на землю щиты, служившие им в походе постелью  и  подушкой,  христолюбивые
воины  уснули.  Только  в  шатре  василевса  еще   долго   блистал   огонь
светильника.
   Когда на востоке занялась заря, нежнейшая, как роза, мы снова двинулись
в путь, оставив после себя  золу  костров,  обглоданные  кости  и  конский
навоз. Войска шли с большой осторожностью, и в дороге было время  подумать
о многих вещах.
   Однажды наши воины схватили в придорожной роще лазутчика.  Под  плетьми
он сознался, что  его  прислал  Самуил.  Ему  было  поручено  разведать  о
численности наших сил. На допросе выяснилось, что соглядатай - богомил.  Я
пошел посмотреть на него.
   Еретик лежал на земле, истерзанный, в жалких лохмотьях, сквозь  которые
просвечивало худое и грязное тело. Судя по его виду,  это  был  поселянин,
еще не старый  человек,  Два  воина,  стерегшие  его,  играли  в  кости  и
переругивались между собою, третий занимался починкой обуви,  пришедшей  в
негодность во время переходов по щебнистым горным дорогам. Я  спустился  в
погреб и склонился над пленником.
   - Ты богомил? - спросил я.
   Он ничего не отвечал.
   - В кого ты веруешь? - опять задал я вопрос.
   Пленник продолжал лежать, не отвечая мне ни  единым  словом,  и  только
стонал, когда делал какое-нибудь движение.
   - В кого ты веруешь - в дьявола или в бога?
   Он перестал стонать, повернул ко мне лицо, все в ужасных кровоподтеках,
и с невыразимым страданием произнес пересохшими губами:
   - Не мучай меня перед смертью.
   - Ты умрешь, когда придет твой час. Но покайся перед концом  жизни.  Ее
ты уже погубил. Спаси хотя бы свою душу. Отрекись от дьявола!
   - Это вы служители дьявола, - вдруг дерзко  прошептал  он,  -  заковали
бога в  серебро  и  золото,  опьянили  себя  языческим  фимиамом,  подобно
идолопоклонникам...
   - Как ты осмеливаешься произнести подобное?! - в гневе воскликнул я.  -
Ты лжешь!
   - Нет, я говорю истину. Вы живете в  мире  сатаны,  а  мы  вздыхаем  по
другой земле, созданной не сатаной, а богом для счастья всех людей, бедных
и богатых.
   - Ты еретик, - сказал я. - В писании сказано,  что  мир  был  создан  в
шесть дней, а падший ангел низринут с небес. Он ничего не творил, а только
разрушал.
   - А я верю так, как нас учил отец Иеремия.
   Еретик  поднялся  с  трудом  на  локте  и  продолжал,  глядя  на   меня
лихорадочно блестевшими глазами:
   - Все видимое - землю,  растения,  камни,  человека  -  создал  сатана.
Поэтому мир и  погибает,  как  в  блевотине.  Не  мог  бог  создать  такой
мерзостный мир!.. Боже мой, как я страдаю!
   Он погладил лицо рукой и умолк.
   Воины по-прежнему метали  кости  и  ссорились,  так  как  один  из  них
предполагал, что товарищ обманывает его. Тот, что чинил  башмак,  с  тупым
видом смотрел то на меня, то на пленника, которого он стерег.
   Два мира! Один - созданный сатаной, другой - богом.  В  этом  воззрении
чувствовалось нечто от платоновской  философии,  от  учения  гностиков.  В
каком мире жил я сам?  Я  вспомнил  пышное,  горячее  тело  Фелицитаты,  с
которой у меня была встреча в жизни, ее полные руки, разгоряченное любовью
дыхание. А красота Зои, любившей меня в Трапезунде, когда я  был  поглощен
звездами,  или  печальная  любовь  Евпраксии,  пошедшей   ради   меня   на
прелюбодеяние, худоба Тамар, случайно  встреченной  в  константинопольском
предместье? Другие тени проплывали передо мною.  Неужели  все  это  только
тлен и гниение? Или красота другой, облеченной в пурпур? Впрочем,  чем  же
отличается тело августы от простонародной женщины? Значит, все зависит  от
того, какими глазами мы смотрим на женскую красоту, на мир.  Но  откуда  у
этого  невежественного   по   внешнему   виду   человека   такие   сложные
представления о мире? Мир наш создан дьяволом? У меня  мороз  пробегал  по
коже. Мир, наполненный церковным пением и фимиамом!
   На шестой  день  мы  подошли  к  болгарским  засекам.  За  ними  лежали
плодородные долины Стримона, цель нашего похода.  Непреодолимые  трудности
еще ждали впереди на нашем пути. Но  василевс  пылал  огнем  мщения.  Этот
человек незначительного роста  и  мало  чем  примечательный  по  внешности
обладал душою героя.
   Перед нами одна за другой вставали горы.  Взирая  на  эти  неприступные
кручи, мы думали со страхом о предстоящем сражении. Как  птенцы  во  время
бури, мы окружали Василия и шептали молитвы. Здесь были все делившие с ним
в течение стольких  лет  опасности  воинских  трудов:  Константин  Диоген,
Василий Трахомотий, Феофилакт Вотаниат, Давид Арианит, Лев Пакиан, Никифор
Ксифий, ставший некоторое время тому назад  доместиком,  и  поседевшие  на
войне Николай Апокавк и Никифор Уран, руки которого уже дрожали от бремени
лет. С нами не было Варды Склира, великого тактика. Но  не  было  также  и
многих сребролюбцев и лизоблюдов. Над нами проносилась  буря  истории,  ее
тяжкие крылья потрясали воздух, и  этим  льстецам  нечего  было  делать  в
македонских ущельях.
   Перед тем как повести фемы на врагов, Василий взял из моих рук трость и
стал чертить на песке план сражения. Мы  обступили  его  со  всех  сторон.
Старик  Никифор  Уран  тоже  смотрел  воспаленными   глазами   на   линии,
начертанные на песке, и бормотал:
   - Разве возможно все предвидеть? Захочет господь и ангелов пошлет...
   Ксифий толкнул его локтем.
   - Помолчи, отец!
   Василий пояснял:
   - Здесь расположены засеки... Здесь течет  Стримон...  По  этой  дороге
пройдут воины...
   Никифор Уран внимательно слушал, распустив по-старчески  влажные  губы,
но видно было, что он не улавливал мысль василевса. Это был  представитель
старой тактики, когда на  полях  сражений  больше  всего  ценился  сильный
лобовой удар, а не охват левым или правым крылом.
   К сожалению,  в  гористой  местности  конница  "бессмертных"  оказалась
бесполезной. Эти закованные в железо всадники  не  могли  продвигаться  по
узким тропам. Вся надежда была на пеших воинов.  Приходилось  использовать
опыт  армянской  войны  и  сделать  попытку  обойти  засеки,  одновременно
поднимаясь на кручи перед лицом врага, хотя это движение и было связано  с
большими потерями. Но, взволнованный своими соображениями, Василий сказал:
   - Приступите!
   По знаку трубы первая фема пошла на верную смерть. Другие  фемы  должны
были произвести обход, но наткнулись на  упорное  сопротивление  болгар  и
отхлынули назад, неся  большие  потери.  Царская  власть  подобна  секире,
лежащей у корней древа. Царь волен посылать людей на гибель.  Пусть  будет
так, как он  нашел  нужным  сделать,  хранитель  постановлений  вселенских
соборов и защитник сирых и убогих. Не напрасно его возненавидели владетели
богатых имений.
   Сражение на засеках разгоралось. Болгары обрушили на головы ромеев тучи
стрел и сбрасывали заранее приготовленные камни. Сила их  падения  с  горы
невероятна. Огромные  глыбы,  неуклюже  вращаясь,  сокрушали  человеческие
кости, как былинки. В воздухе стоял гул криков и стонов.  Василевс  тронул
коня рукой и подъехал к месту битвы. Мы последовали за ним.
   Глазам нашим представилось ужасное зрелище. Люди  с  перебитыми  ногами
сползали с воем с горы и умоляли о помощи. Тела убитых лежали  сотнями.  С
засек на нас летели со свистом стрелы.  Христолюбивых  воинов  уже  готово
было охватить смятение - настолько неприступными представлялись эти горы.
   Болгары с мужеством  отчаяния  защищали  свою  свободу,  свои  очаги  и
житницы. Высоко над валом мы увидели вдали  Самуила.  Ветер  развевал  его
бороду. Он что-то кричал воинам и показывал рукой в нашу сторону.
   - Не в человеческих силах взять подобные высоты, - качал головой Уран.
   Василевс услышал и взглянул на старика орлиным взглядом. У нас  замерли
сердца. Но благочестивый ничего не сказал.
   - Разреши мне сказать тебе нечто, - приблизился к василевсу Уран и стал
ждать.
   - Говори, - был ответ.
   - Не губи  ромеев,  благочестивый!  Что  будет  с  нами,  если  болгары
спустятся вниз?  Нам  не  выдержать  их  напора.  Ты  ведь  знаешь,  воин,
спускающийся с горы, равен трем воинам на равнине.
   Василий гневно теребил бороду, глядя вперед с  таким  видом,  точно  он
ничего не слышал.
   Несколько раз ромеи пытались взойти на гору, и  каждый  раз  болгары  с
большими потерями заставляли  нас  скатываться  вспять.  В  четвертый  раз
ромейские воины почти дошли до гребня, но варвары снова сбросили их  вниз.
Потери наши были очень велики. Ромеи уже  начинали  роптать,  ложились  на
землю, так как у них не хватало дыхания, и некоторые  бросали  в  отчаянии
оружие: и таких на месте расстреливали безжалостно стрелами. Только такими
мерами можно было заставить воинов подниматься на убийственные  кручи.  Ни
для  кого  не  тайна,  что  это  сражение  мы  выиграли  только  благодаря
случайности, но отчасти и вследствие огромного напряжения всех наших сил.
   На другое утро смертоубийство возобновилось. Мы со страхом смотрели  на
василевса. Тогда к нему приблизился Никифор Ксифий, доместик схол:
   - Повели рабу твоему...
   - Говори, - бросил Василий.
   - Позволь мне взять отборных воинов, пастухов по роду своей  работы,  и
попытаться пробраться с ними горными тропами  в  тыл  врага.  За  ночь  мы
успеем обойти горы.
   Мы стали ждать ночи. Под покровом темноты,  прикрытые  ею,  как  плащом
святого Димитрия Солунского, Никифор  и  его  воины  пошли  в  обход  горы
Беласицы. Пробираясь сквозь тернии, над зияющими пропастями,  переходя  во
мраке страшные высоты, теряя людей в бездонных провалах,  Ксифий  медленно
всходил, подобно новому Ганнибалу, на вершины.
   На рассвете, когда только занялась заря, Василий снова начал  битву.  И
вот мы заметили, что в рядах врагов происходит большое  движение.  До  нас
донеслись крики:
   - Бегите! Ромеи окружают нас!
   Тогда мы поняли, что это Никифор Ксифий  вонзил,  как  ромейский  орел,
когти в тело жертвы. Болгарские воины оставили в замешательстве  засеки  и
метались в горных ущельях, не зная, с какой стороны  последует  нападение.
Василий, сияющий, как в пасхальный день, кричал экскувиторам, которых  вел
в битву патрикий Феофилакт Вотаниат:
   - Поражайте врагов, экскувиторы, поражайте!
   И, не выдержав, сам помчался впереди воинов в гущу сражения.
   Ужасное избиение врагов продолжалось весь  день.  Сам  Самуил  едва  не
попал в наши руки. Но мужественный сын бросился к отцу на помощь и  вырвал
его из когтей смерти. Понимая,  что  в  этом  сражении  уже  нельзя  ждать
возврата воинского счастья, Самуил покинул поле битвы и с остатками  своих
отрядов скрылся в наступающей темноте. Он нашел прибежище за неприступными
стенами Прилепа. Опустошив все вокруг,  Василий  не  решился  преследовать
врагов, так как опасно нападать на раненого медведя в его берлоге.


   Это был еще не конец. На другое утро взошло солнце, осветившее  красоту
мира, а василевс запятнал свою  победу  неслыханной  жестокостью.  По  его
приказанию пересчитали пленников. Их оказалось четырнадцать тысяч человек,
многие из которых были ранены в сражении. Пленных загнали в ущелье,  чтобы
безопаснее стеречь.
   Потом мы увидели страшные приготовления к казни.  На  соседней  равнине
были зажжены костры, на которых войны стали обжигать заостренные  колья  и
раскалять на  огне  железные  прутья.  Когда  все  было  готово,  схоларии
извлекли из теснины несколько безоружных пленников и повели к кострам. Для
несчастных готовилось нечто ужасное, но они еще не знали о том,  какая  их
ждет участь, и покорно шли, куда им было приказано. И  вот  нечеловеческий
вопль огласил равнину. То ослепили первого пленника.
   Ослепленный бился на земле, умолял  о  смерти,  царапал  ногтями  лицо,
залитое кровью из глазниц, а потом стал  на  колени  и  простирал  руки  к
небесам, как бы взывая к ним всем  своим  страданием.  Но  уже  к  кострам
тащили других варваров. Даже закаленные в битвах  воины  боялись  за  свой
разум при подобном зрелище.
   Тысячи слепцов, ползающих во прахе, вопли, стоны, кровавые глазницы,  а
над всем этим каменное лицо Василия. Я отвел глаза в сторону и не  смотрел
на него. Пусть он даст ответ в этом на последнем суде, а моя  христианская
душа не могла приять такую  жестокосердость.  Лицемеры!  Мы  произносим  в
церквах проповеди о милосердии, а сами способны  на  всякую  жестокость  и
коварство, когда дело касается нашей выгоды.
   Догадавшись о  том,  что  происходит  на  равнине,  пленники  в  ущелье
заволновались. В ответ на вой ослепляемых раздался рев запертых в теснине,
как звери в клетке, тысяч людей. Они  бросались  на  стражей,  предпочитая
умереть, чем потерять зрение. Некоторые погибли от меча, а прочих  смирили
и повлекли к кострам.
   По повелению василевса,  на  каждых  сто  ослепленных  одному  пленнику
оставляли один глаз, чтобы кривые могли привести  товарищей  к  Самуилу  и
поразить его сердце ужасом. Страшными вереницами, цепляясь друг за  друга,
ведомые одноглазыми поводырями, слепцы пустились в путь по трудным  горным
дорогам. Они спотыкались с непривычки, падали, плакали кровавыми  слезами,
проклиная  немилосердные  небеса,  допустившие  такое  злодеяние.   Многие
погибли в пути или уморили себя голодом, других разорвали волки. Остальные
с трудом добрались до болгарских селений.  Жители  выходили  на  дорогу  и
выносили слепцам воду, козье молоко и всякую пищу, утешали  несчастных,  а
ведь эти люди напоминали им о проигранной войне.  А  когда  слепцы  пришли
наконец в Прилеп и наполнили весь двор перед дворцом Самуила,  старый  лев
заплакал. Тысячи слепых взывали к нему:
   - Самуил! Смотри, что сделал с нами Василий! Отомсти ему за наши муки!
   Тысячи глаз, с такой радостью взиравшие на мир, погасли навеки...
   Болгарскому царю дали чашу с  водой.  Он  сделал  несколько  глотков  и
выронил ее из рук. Царь уже не мог отомстить. Дни  его  были  сочтены.  Он
ждал появления страшного врага на ложе смерти, но Василий опасался войти к
нему в берлогу. А сын сказал отцу:
   - Не скорби! Сильных духом испытания только закаляют. Василий умрет,  и
много других василевсов придут царствовать и  снова  уйдут  в  небытие,  а
болгарский поселянин по-прежнему будет  пахать  свое  поле  и  македонский
виноградарь возделывать лозы...
   Погруженные во мрак вечной ночи слепцы вспоминали  гору  Беласицу,  где
они сражались за свободу, а в мире по-прежнему сияло солнце, козы  прыгали
по горным крутизнам и на виноградниках наливались тяжкие гроздья. Но разве
мы сами не слепцы? Тьма покрывает нашу  землю,  поля  заглушаются  сорными
травами, и волки появляются в предместьях некогда цветущих городов.
   После победы, не  опасаясь  больше  нападений  со  стороны  потрясенных
врагов, Василий совершил со  своими  военачальниками,  воинами,  конями  и
мулами паломничество в  Элладу,  чтобы  возблагодарить  в  превращенном  в
христианскую церковь  Парфеноне  деву  Марию,  охраняющую  своим  покровом
ромейское государство.
   Помню, что во время этого пути я задержался в  каком-то  селении.  Пока
слуги поили моих коней, я присел у колодца  и  слушал  разговоры  поселян.
Принимая меня в сером  дорожном  плаще  за  обыкновенного  воина,  они  не
стеснялись и  рассказывали  о  своих  делах.  Это  были  люди,  которые  в
прошениях называют  себя  обычно  убогими.  Одетые  в  рубище,  с  ногами,
обмотанными  грязными  тряпицами,  они   почесывали   время   от   времени
заскорузлыми руками косматые  головы  и  с  любопытством  слушали,  о  чем
рассказывали проезжие люди, видавшие столько городов на земле.
   У колодца, где для водопоя животных был использован древний саркофаг из
розового мрамора, с амурами и гирляндами мирта, сидел монах,  бородатый  и
тучный человек. Рядом с ним, опираясь на дорожный  посох,  стоял  какой-то
путник в плаще  из  грубой  материи.  Монах  шарил  в  сумке  и  показывал
изумленным пахарям различные костяшки.
   - Это, - заявил он торжественно, веером распуская черную бороду, - зубы
великомученицы Пульхерии. Помогает при  зубной  боли  и  других  болезнях.
Тридцать восемь зубков осталось.
   Поселяне стали креститься, взирая на священные реликвии. Однако один из
них, весьма словоохотливый и,  видимо,  более  смышленый,  чем  остальные,
усомнился:
   - Тридцать восемь зубов! А ты не обманываешь нас, почтеннейший?  Откуда
у человека, даже великомученицы, может быть столько зубов?
   Захваченный врасплох,  инок  растерялся,  но  попытался  выпутаться  из
затруднительного положения:
   - Это же зубы мученицы! Захочет господь - у благочестивого  человека  и
сто зубов вырастут. Сказано: "Верьте  -  и  по  вашему  хотению  сдвинутся
горы".
   - Насчет гор, может быть, и так, а с зубками как-то неловко получается,
- продолжал сомневаться доморощенный скептик, почесывая голову.
   - Тогда  приобрети  волосы  младенцев,  убиенных  нечестивым  Иродом  в
Вифлееме. По пять фоллов за волос, - предложил монах.
   Недоверчивый снова почесал в затылке.
   - Волосики-то как будто длинноваты для младенцев...
   - Значит, выросли.
   - Младенцы?
   - А ты не из богомилов будешь? - угрожающе спросил монах.
   - Нет, мы  чтим  святую  православную  церковь,  -  растерянно  ответил
поселянин и раскрыл рот от страха.
   Но, почувствовав, что на этот раз он пересолил, рассчитывая на  крайнюю
доверчивость простых людей, монах стал поспешно собирать  свои  сокровища.
Путник спросил его:
   - Из какого монастыря, святой отец?
   - Из монастыря святого Георгия под Коринфом. Но убежище наше  разрушили
враги, и иноки скитаются теперь по всей стране. Кто занимается  торговлей,
кто продает крестики и другие священные предметы. Вот и я брожу из  одного
селения в другое в поисках пропитания. Но отряхаю прах сего  поселения  от
ног своих, ибо здесь обитают павликиане и манихеи.
   Монах ушел, и пахари со страхом смотрели ему вслед, очевидно  опасаясь,
как бы его проклятия не принесли им несчастье.
   Продолжая   прерванный   разговор,   путник   спросил   словоохотливого
поселянина:
   - Значит, и вам плохо живется на земле?
   - Суди сам, милостивец: как можно жить в довольстве бедным и убогим? Мы
платим подати - житную и зевгаратикий, то есть  за  упряжку  волов.  Потом
подымная, по три фолла с дыма. Еще пастбищная - энномий. Да десятина меда,
приплода свиней и овец. Да еще подушная подать...
   - За право дышать воздухом, - горько сострил другой поселянин, с  седою
бородой.
   - Вот именно, что за воздух. Что наша душа?  Воздух!  А  если  случится
землетрясение, опять надо платить. На возведение  стен.  Да  еще  погонное
сборщику за ногоутомление...
   - Да, податей у нас немало, - вздохнул путник.
   - Вот так и живем. Ослепли от слез.
   Поселянин продолжал:
   - А что на земле творится! Рассказывали  воины,  василевс  четырнадцать
тысяч людей ослепил.
   - Так им и надо, еретикам, - произнес путник.
   - Да ведь они такие же люди, как и мы с  тобой,  -  возразил,  к  моему
изумлению, поселянин. - Лучше убить человека.  Как  же  они  будут  теперь
пахать свои нивы?
   - Это, ко