отлично  знает  о  всех
затруднениях, которые испытывало в данный момент ромейское государство,  и
всегда  искусно  пользовался  этими  обстоятельствами.  Сейчас   он   имел
возможность настаивать на своих требованиях,  потому  что  за  его  спиной
стояли тысячи воинов, и  магистр  Леонтий  не  один  раз  вынимал  красный
шелковый платок,  чтобы  утереть  пот  с  чела.  Но  и  в  Константинополе
догадывались, что перед Владимиром стоят огромные трудности, связанные  со
все усиливающимся передвижение кочевников.
   С тех пор как я стал принимать  участие  в  государственных  трудах,  я
постиг, насколько сложна мировая политика. Жена  скрибы,  приготовляя  для
мужа скудную похлебку из соленой рыбы, или императорские кухари, сдабривая
специями огромную рыбину  к  столу  василевса,  и  не  подозревают  о  тех
усилиях, которые приходится проявлять,  чтобы  получать  своевременно  это
богатство морей или обыкновенный кухонный перец.
   Нужны золото, воины, быстроходные дромоны, сосуды  с  греческим  огнем,
чтобы охранять  пропахшие  специями  караванные  дороги.  Требуются  также
государственный ум правителя, накопленная веками  мудрость  Сената  и  все
хитроумие логофетов, чтобы сохранить на земле свет  всемирной  империи.  И
вот в эти дни, когда колеблется мир,  на  арену  истории  выходят  русские
племена. Что их толкает? Почему они так яростно стучатся  в  наши  ворота?
Какая сила влечет их к южным морям? Чрезмерное число их или мечта о чем-то
прекрасном, чего еще никому до сих пор не удалось осуществить на земле?
   Такие мысли приходили мне  в  голову,  когда  я  надевал  торжественные
одеяния, собираясь на очередное собрание в доме стратига.
   Служитель подавал мне с поклоном красный скарамангий. Я надевал его,  и
эта длинная одежда сразу же отделяла мое тело со всеми его  слабостями  от
внешнего мира. Вместе с тем она защищала меня от холода и от всех  влияний
атмосферы, а также от тех опасных эманации, что излучают люди и  некоторые
животные. Я опоясывался, и мое тело приобретало  в  золотом  поясе  опору,
необходимую для мужа  во  всех  его  предприятиях.  Поверх  скарамангия  я
набрасывал на плечи черную хламиду с вышитым на левой поле золотым  орлом,
и эта одежда, украшенная серебряными бубенцами,  указывала  на  занимаемое
мною в ромейском мире место. Золотая цепь  на  шее  и  украшенная  золотым
шитьем черная обувь, в которой я мягко ступал по дворцовым лестницам и  по
корабельным помостам, довершала мое одеяние. Уже  не  было  жалкого  тела,
подверженного недугам и страстям; оно укрылось в пышных складках  материи,
в золоте инсигний. Это шел не обыкновенный  смертный,  как  всякий  другой
человек,  а  друнгарий  императорских   кораблей   и   патрикий.   Бубенцы
символизировали мою ревность в непрестанном труде. Всюду, куда бы меня  ни
послала судьба, они возвещали тихим серебряным звоном  о  моей  готовности
служить василевсу.
   Когда я смотрел на Анну, я видел только пышность ее одеяния и  глаза  -
выражение ее бессмертной души. А все низменное и физическое было скрыто от
меня шелком, пурпуром и златотканой парчой. Так несовершенство и  грубость
человеческой  фигуры  прикрывают  красиво  накинутым  плащом.  Один   плащ
называется "море", другой - "орел", в зависимости от его покроя и складок,
но смысл всякого одеяния один и тот же: во-первых, укрыть нас от холода и,
во-вторых, отвлечь наши мысли от плотского.
   Мы являлись на переговоры красиво одетыми, с высоко поднятыми головами,
благоухающие духами и розовым маслом. Но сердца  наши  не  были  спокойны.
Дромон "Двенадцать апостолов"  стоял  на  якоре  в  порту,  как  униженный
проситель.
   Трудно  было  в  таких  условиях  сохранить  твердость  духа   и   быть
неуступчивым,  хотя  в  доме  стратига   велись   только   предварительные
переговоры, а участь Анны должна была решиться в Священном  дворце.  Но  я
понял, что  благочестивый,  вручая  мне  судьбу  ромейских  кораблей,  еще
большие полномочия дал магистру Леонтию Хрисокефалу. Впрочем, все уже было
решено историей. Торговля, которую вели  за  красоту  Порфирогениты,  была
последним актом нашей трагедии. Однако странно звучало для  меня  ее  имя,
произносимое в этой сводчатой зале во  время  переговоров,  в  присутствии
скифов, предлагающих за нее рыбные промыслы и солеварни.
   Шел третий день переговоров. Магистр  пытался  выиграть  время,  шуршал
папирусными свитками. Вдруг  Владимир  встал,  подошел  к  столу  и,  водя
пальцем по строкам злополучного договора, сказал:
   - Здесь написано все, в чем василевсы обязались перед нами и  клятвенно
обещали выполнить. Время не терпит. Или вы выполните все условия,  или  мы
идем на Дунай и вместе с болгарами уничтожим ваше царство навеки.
   - А как же ты обещал возвратить василевсам Херсонес? - уже  просительно
сложил руки магистр.
   - Когда прибудет сестра царей, я возвращу вам город.
   У меня пересохло в гортани, а Леонтий тяжело вздохнул и еще  раз  вынул
красный шелковый платок. Глаза его забегали как бы в поисках предлога,  за
который можно было  бы  ухватиться,  чтобы  с  новой  энергией  продолжать
препирательства. Но ухватиться было не за что. Вокруг стояли равнодушные к
его риторике варвары, а на улице  шумели  собравшиеся  под  окнами  дворца
толпы воинов.
   - О чем они? - спросил меня шепотом магистр.
   Я перевел:
   - Они кричат, что надо убить греков.
   - В каких выражениях?
   - "Смерть лукавым грекам! Слава нашему ясному солнцу!"
   Леонтий вздохнул и со сладкой улыбочкой произнес:
   - Нам нечего прибавить к тому, что  мы  изложили.  Но  наши  переговоры
требуют утверждения благочестивых василевсов...
   После благополучного окончания прений был устроен пир. В той  же  самой
обширной  зале  со  сводчатым  потолком,  где  мы   боролись   за   участь
Порфирогениты, по обычаю руссов пол был посыпан соломой, а  длинные  столы
завалены яствами. За ними сидели в белых рубахах  самые  знаменитые  воины
Владимира.  Оружие  они  сложили  у  стен,  так  как  никогда  с  ним   не
расставались. Отроки, прислуживавшие старшим  воинам,  приносили  огромные
куски жареного мяса и сосуды с вином.
   Этот пир не был похож  на  благочестивые  трапезы  христиан,  с  пением
псалмов и чтением житий святых и мучеников. Руссы ели с большим аппетитом,
смеялись, разрывали мясо пальцами или отрезали куски ножами, и отроки едва
успевали наполнять кубки вином. Надо сказать, что все было  благопристойно
и полно веселия, но мы сидели за столом как приговоренные к смерти.
   Молодой русский  военачальник,  по  имени  Всеслав,  один  из  немногих
знавших наш язык, усердно угощал меня.
   - Пей, грек, - ведь теперь мы братья! Вчера  меня  крестили  в  церкви.
Принесли туда огромный сосуд.  Говорят,  в  нем  совершала  омовения  дочь
стратига. Трижды я  окунулся.  Неужели  достаточно  трех  омовений,  чтобы
попасть после смерти в рай? А что такое рай? Странно! А  знаешь,  какое  я
теперь ношу имя? Илия. Говорят, что так зовется христианский Перун.
   - Как можешь ты сравнивать пророка с Перуном? - возмутился я.
   - Мне все равно. Я стал христианином, чтобы сделать приятное  князю.  А
вдруг ваш священник говорит правду? И существует ад и рай? Страшно  гореть
в вечном огне...
   Я неоднократно видел, с каким страхом рассматривали варвары картину, на
которой был изображен ад  -  муки  грешников  среди  пламени,  на  которых
взирали с облаков праведники. Видно было,  что  и  душа  молодого  варвара
потрясена. За время пира он не один раз обращался ко  мне  с  недоуменными
вопросами. Это было понятно. Ему  трудно  было  оторваться  от  старого  и
привычного и постичь, что существует единый бог в трех ипостасях.
   Он повторял в раздумье:
   - Отец, сын и святой дух...
   Но пир, конечно, не место для богословских бесед,  и  мы  заговорили  о
другом.
   Владимир и его дядя, гигант с белокурой бородой, с мало подходящим  для
него именем Добрыня, что на языке руссов означает "добрый человек", сидели
за общим столом со всеми и  пили  из  одного  турьего  рога.  Глаза  князя
выражали явное удовольствие. По всему было видно, что он большой  любитель
всякого веселия.
   Насытившись, варвары пожелали слушать музыку.  Отроки  привели  в  залу
слепцов в таких же белых одеждах, расшитых  на  груди  красными  и  синими
вышивками, как и у воинов. Их было  трое,  двое  из  них  были  стариками,
третий - совсем юным. Они сели и положили перед собою варварские арфы,  на
которых множество струн. Руссы называют их "гуслями".  В  зале  воцарилась
тишина. Только какой-то воин, выпивший вина в неумеренном количестве, икал
и тем нарушал торжественность ожидания.
   Нахмурив косматые брови,  слепцы  рванули  сухими  когтистыми  пальцами
струны, и они сладостно зазвенели. Эти  звуки  необыкновенно  приятны  для
слуха и напоминают музыку Эола. Некоторое время старцы перебирали  струны,
потом запели, и им вторил своим  свежим  голосом  слепой  юноша,  стоявший
подле них и смотревший в потолок ничего не видящими глазами.
   Они пели песню о том, как десять соколов настигали десять  лебедей.  Но
это были не лебеди, а струны, и  не  соколы,  а  десять  пальцев  певца...
Слепцы пели о том, как Олег ставил свои ладьи на колеса и они двигались на
парусах по суше, как по морю, под стены Константинополя...
   Некоторые воины плакали, слушая пение. У моего  соседа,  который  вчера
стал христианином, тоже катилась слеза за слезой. Он мне сказал:
   - Видишь этих старцев? Их ослепили греки после одного  сражения,  когда
они попали в плен.
   Я покашлял от смущения в кулак и ничего ему не ответил.
   Опьяненный вином и музыкой, Владимир подпер рукою  голову  и  о  чем-то
думал. В своей ревности я представлял себе, что он мечтает об Анне.
   У руссов нет гинекеев. У них женщины не опускают  глаз  при  встрече  с
мужчинами и участвуют во всех общественных делах,  открыто  выражают  свое
мнение на собраниях, а  при  случае  даже  сражаются  рядом  с  мужьями  и
братьями на городских стенах. Они также  принимают  участие  в  пирах.  Но
русские жены были далеко.
   К  нашему   ужасу,   на   пире   появилась   дочь   убитого   стратига,
семнадцатилетняя девица, еще  не  успевшая  осушить  сиротские  слезы.  Ее
посадили за стол рядом с князем, простодушно ухаживали за ней и утешали, и
отрок принес ей серебряную чашу  с  вином.  Дрожащими  руками  заплаканная
девушка взяла тяжелый кубок, но отвернулась от него... Сколько испытаний в
водовороте военных событий выпадает иногда на долю ни в  чем  не  повинных
людей!
   - Пей, греческая красавица! - кричали ей воины.
   Появились другие женщины. Среди них были случайно Схваченные  на  улице
служанки, может быть похищенные из семейных домов добродетельные  матроны.
Но много было также блудниц из портовых  кабачков.  Однако  я  не  заметил
никакого бесчинства. Воины пили с женщинами вино, дарили  им  ожерелья,  с
необыкновенной щедростью сыпали им в пригоршни серебряные монеты.
   Мой сосед говорил какой-то женщине, может быть жене местного торговца:
   - Полюби меня!..
   Справедливость требует отметить, что, по-видимому,  красавица  была  не
прочь полюбить этого щедрого человека. Но  некоторые  воины  под  влиянием
вина готовы были схватиться за мечи, не поделив греческих поцелуев. В зале
было шумно, и уже легкомысленные женщины смеялись  пьяным  смехом.  Только
слепцы, забытые всеми, сидели  безучастно  и  смотрели  незрячими  глазами
куда-то вдаль, созерцая среди вечной ночи свои величественные образы.
   Видя, что до нас уже нет никому дела, мы с Никифором Ксифием и Леонтием
Хрисокефалом встали из-за стола и незаметно покинули собрание.
   Дорогой, когда мы пробирались по ночным улицам в  порт,  где  нас  ждал
дромон, Ксифий рассмеялся и похлопал магистра по плечу.
   - И с кем только наш достопочтенный магистр не сравнивал  варвара!  Как
ты изволил сказать? Новый Моисей! Равноапостольный Константин!
   Леонтий угрюмо молчал.
   - Если бы у меня были схоларии в достаточном  количестве,  -  продолжал
Ксифий, - легко можно было бы перебить их всех на пиру.
   Настала очередь торжествовать магистру. Обернувшись к спутнику,  он  не
без ехидства заметил:
   - Верю, что господь наделил тебя воинскими способностями, но сомневаюсь
в том, чтобы он отпустил тебе много ума. Подумай сам! Ты  хочешь  перебить
скифов... А кто же тогда будет помогать  благочестивому  в  его  борьбе  с
Вардой Склиром и другими мятежниками? Обдумай это на досуге - может  быть,
и поймешь со временем...
   Не зная, что ответить на это, Ксифий передразнивал  магистра,  подражая
его елейному голосу:
   - Кому уподоблю тебя?  Второму  Моисею  уподоблю!  С  кем  сравню  твое
великолепие? С великолепием Юстиниана...
   Он выпил лишнее на пиру.
   - С кем ты его еще сравнивал, отец? Кажется, с Ахиллесом? "Еще уподоблю
тебя герою, разрушившему Илион". Так и сказал,  клянусь  святым  Димитрием
Солунским... Золотые у тебя уста...
   - Осел! - не выдержал Хрисокефал. - Не клянись именем святого!
   - Прекратите вашу ссору, - сказал я, - лучше  будем  скорбеть,  что  мы
отдали Порфирогениту варварам.
   - А по-твоему, лучше погибнуть ромейскому государству? -  обратился  ко
мне магистр.
   - Что стоит государство, которое торгует женской красотой.
   - Замолчи! - оборвал меня магистр. - Знай  свои  корабли!  А  остальное
поручено мне. Тебе приличнее стихи  писать,  как  Димитрию  Ангелу,  а  не
заниматься государственными делами.
   В эти дни я  успел  хорошо  познакомиться  с  городом.  За  исключением
немногих сгоревших во время осады кварталов, где еще пахло гарью пожарищ и
погорельцы не переставали рыться в развалинах,  отыскивая  остатки  своего
имущества, все сохранилось в неприкосновенности. Мощеные улицы, продольные
и поперечные, - некоторые из них спускались красивыми лестницами к морю, -
содержались в порядке  и  были  снабжены  водостоками.  Дома  в  Херсонесе
строятся из камня; они двухэтажные, покрыты красной черепицей и  на  улицы
обращены своими глухими стенами. Вход в такое  жилище  обычно  со  стороны
внутреннего двора, куда можно попасть через узкий  переулок.  На  площадях
стоят многочисленные церкви, общественные бани, а иногда  и  фонтаны,  где
струи истекают из львиных пастей. Здесь местные  хозяйки  берут  воду  для
приготовления пищи.
   Двери часто полукруглые, с украшениями над ними или с выбитыми в  камне
крестами, охраняющими обитателей от козней дьявола. Иногда  попадаются  на
глаза цистерны, оставшиеся в городе  еще  со  времен  римского  императора
Феодосия.
   Мы заходили с магистром Леонтием  в  церкви  и  базилики.  Многие  были
переделаны из языческих капищ. Особенно мне понравилась  древняя  базилика
на высоком берегу моря. Ее прежде всего видят мореходы с кораблей.
   Мы перешагнули мраморный, стертый ногами молящихся порог и  вступили  в
обширное, полное воздуха и света помещение. Базилика это трехнефная, и  на
каждой стороне  ее  стоят  по  одиннадцать  мраморных  колонн,  украшенных
капителями с монограммами Христа, крестами и листьями аканта. На  колоннах
греческие надписи с именами благодетелей святого храма. Но имена  римские.
Я прочел: "Валериан, сын Валерия". И дальше:  "Маркиан,  сын  Гая"...  Эти
мраморные столпы как бы ведут  мысли  верных  к  абсиде,  где  совершается
жертва. Пол в базилике из белых мраморных плит, а по бокам покрыт  богатой
стеклянной мозаикой - черные круги по желтому фону, с белыми квадратами  в
центре их пересечения.
   Осмотрели  мы  и  достопримечательности  храма.  В  стену  его  вделана
мраморная плита, на которой изображен возлежащий муж с венком  в  руке,  а
рядом  с  ним  сидящая  в  печальной  позе  женщина,  с  лицом,   закрытым
покрывалом, и около нее мальчик-раб. На камне надпись на плохом  греческом
языке гласит: "Господи, помоги всему этому дому! Аминь!"
   Рядом с базиликой стоит  крещальня  -  небольших  размеров  строение  с
основанием  в  виде  креста.  Пол  здесь  тоже  мозаичный,   с   рисунком,
составленным из лоз с красными и черными гроздьями; в другом  месте  -  из
кругов, в каждом из которых помещена птица, а в центральном круге павлин с
распущенным хвостом, как символ вечности.
   Посреди крещальни помещается круглая мраморная купель. Мы  рассмотрели,
что вода в нее подается по глиняной трубе, а отсюда  истекает  в  колодец.
Диаметр купели - восемь локтей.
   Мы вышли из базилики и поднялись на городскую стену, чтобы полюбоваться
морем. Оно было прекрасно в этот утренний час, а  справа  лиловели  дивные
берега Евпатории. Базилика в языческие времена была посвящена Афродите,  и
трудно было бы найти в городе более соблазнительное  место  для  постройки
храма богини любви...
   В центре города стоят другие храмы.  Многие  из  них  с  усыпальницами,
богато украшены мозаикой и стенной  живописью.  Это  -  церкви  Двенадцати
апостолов, Софии, св.Прокопия, св.Иакова. Последний храм стоит на площади,
где в Херсонесе происходит торг и где в те  дни  еще  стояла  квадрига  на
триумфальной арке Феодосия. На противоположной стороне площади расположены
термы, и однажды мы посетили их, чтобы омыть свои тела от дорожного праха.
   Это весьма древнее каменное здание, состоявшее  из  двух  помещений:  в
одном люди раздеваются,  в  другом  совершают  омовение.  Рядом  находится
пристройка с топкой, откуда в мыльню по трубам поступает  горячая  вода  и
раскаленный воздух, потребный для вызывания пота у моющихся  и  согревания
бани в зимнее время.
   В бане, среди суеты, плеска воды и в облаках пара, мы  познакомились  с
человеком, которого в  нагом  виде  трудно  было  чем-нибудь  отличить  от
простых смертных. Но в одеянии он оказался местным коммеркиарием, то  есть
смотрителем мыта, и даже в  сане  спафарокандидата.  Его  звали  Фотин.  В
обязанности  такого  чина  входит  надзор  за  таможней,  государственными
складами и хранилищами всякого рода, а также за  податями  натурой.  Фотин
оказался очень любезным человеком и по нашей просьбе  согласился  показать
камень с прославленной присягой херсонитов. Мы  шли  по  довольно  широкой
улице, вымощенной плитами, чувствовали приятную легкость  во  всех  членах
тела после бани и слушали нашего проводника. Играя присвоенной ему печатью
с изображением креста среди двух произрастающих лоз, он уверенно  вел  нас
по  кривым  переулкам  к  древнему  храму,   тоже   некогда   посвященному
какому-нибудь языческому ложному богу.  На  маленькой  площади  росли  три
огромных  дуба.  Возможно,  что  здесь  некогда  была  палестра,  судя  по
выщербленным непогодою мраморным скамьям.
   - Вот мы и у цели нашего пути, - показал Фотин  на  мраморную  плиту  у
стены храма.
   Мы  склонились  над  нею,  и  Леонтий  стал  разбирать   надпись,   уже
пострадавшую от времени. Он читал ее вслух,  и  даже  в  его  произношении
слова наполнили воздух аттической музыкой.
   - "Клянусь Зевсом, Солнцем, Девою, всеми олимпийскими богами,  богинями
и героями, кои владеют городом, страною и укреплениями..."
   Он остановился.
   - В чем дело? - спросил я, тоже почтительно склонясь к плите, хотя  она
была свидетельницей иных времен, когда люди еще не знали истинного бога.
   - Здесь запачкано голубиным пометом, - объяснил Леонтий.
   Потом он стал читать:
   -  "Клянусь,  что  буду  единодушен  со  всеми  гражданами   в   защите
благосостояния и свободы города и не предам Херсонес, ни  Киркинитиды,  ни
Прекрасную гавань, ни другие укрепленные места, коими  владеют  херсониты,
ни варварам, ни эллинам, но буду охранять все это для народа херсонитов  и
не нарушу демократии..."
   Леонтий опять умолк.
   - Нельзя сказать, что современные нам херсониты достойны своих предков,
- рассмеялся он.
   Фотин благоразумно пояснил:
   - Меняются времена, и вместе с ними изменяются обстоятельства.
   Однако видно было, что клятва мало интересовала моих спутников.  Я  сам
дочитал ее текст:
   - "И не передам на словах ничего тайного ни