дей. Мне рассказывали, что, оставляя свой дом, они  никогда
не запирают дверей на замок и оставляют на  столе  хлеб  и  молоко,  чтобы
случайный путник, постучавшийся в дверь в их отсутствие, мог утолить  свой
голод. Мне приходило в голову, что это, может быть,  и  есть  тот  золотой
век, о котором мечтает человечество. Я уже не был юношей и знал, что всюду
есть страдания и заботы о насущном хлебе.
   Подперев рукой голову, откинув полы простого дорожного  плаща,  который
мне посоветовали взять в далекий путь в  Херсонесе,  я  сидел  на  круглом
камне и смотрел  на  полуголых  воинов,  напоминавших  мне  тех  варваров,
которых я случайно видел в далеком Риме на какой-то колонне. Они рассекали
туши животных, чтобы  приготовить  ужин.  Листва  дубов  была  в  слоистой
голубой дымке от  костров.  Когда  мой  взор  находил  на  реке  небольшой
ромейский корабль, доставленный с такими усилиями  в  русские  пределы,  я
отворачивался, чтобы не терзать себя. На том месте, где  стояла  хеландия,
на  берегу  были  разостланы  ковры,  и  Владимир  сидел  рядом  с  Анной,
окруженный друзьями, с которыми он делил сражения и пиры.  По  заведенному
обычаю они пили вино из рогов или глиняных чаш. Слепцы, те самые, что пели
во дворце стратига, опустив  на  грудь  седые  бороды,  перебирали  струны
гуслей. В тихом вечернем воздухе до меня явственно доносился  звон  струн,
голоса, бульканье изливавшегося из сосуда вина. Владимир крикнул лирникам:
   - Спойте нам песнь про синий Дунай!
   Слепцы рванули струны... Князь  слушал  их,  закрыв  глаза,  позабыв  о
турьем роге, который друзья предлагали ему осушить.  Когда  слепцы  начали
строфу о великом русском герое,  всю  жизнь  мечтавшем  о  синем  море,  о
далеких странах и южных плодах и погибшем где-то недалеко от здешних мест,
на берегах Борисфена, Владимир  опустил  голову.  Анна  смотрела  на  него
сострадающими глазами, как  будто  она  была  не  Порфирогенита,  а  самая
обыкновенная женщина, стирающая на портомойне одежду своего мужа.
   На широкой реке стояла необыкновенная тишина, нарушаемая  только  шумом
далекого порога.  Угомонились  птицы.  Сильнее  запахло  речной  сыростью.
Далеко в степях  ржали  скифские  кони.  В  этой  тишине  особенно  звонко
рокотали струны и звучали голоса слепцов. Они пели:

   Тогда Святослав воззрел на солнце,
   В последний раз вздохнул он и рухнул, как дуб...

   Проходивший мимо пресвитер Анастас сказал мне по-гречески:
   - Патрикий чтением услаждает душу?
   Я не пожелал ответить ему и отвернулся. Вид  этого  изменника  был  мне
ненавистен. Но Анастас продолжал:
   - Книжные слова утешают нас среди горестей...
   - Каких горестей? - не выдержал я.
   - Разве мало огорчений выпало на долю ромеев в последние годы?
   - Ромеи непобедимы, - сказал я, - а  тебя,  предавшего  христиан,  ждет
геенна огненная.
   Анастас постучал пальцем по лбу.
   - Ромеи хитры, как змеи,  но  разум  их  мал.  Почему  ты,  ослепленный
злобой, называешь меня предателем? Я не  предатель,  а  служитель  Русской
земли.
   Пользуясь надежной защитой от кочевников, вместе с русскими  воинами  в
Киев направлялись из Херсонеса и других таврических городов многие  купцы.
Среди них был иудей по имени Авраам. Он ехал с тремя сыновьями в  Киев  по
торговым делам. Хотя он был израильтянином, но я не пренебрегал беседами с
человеком,  видевшим  столько  на  земле,  и  расспрашивал  его  о  стране
Владимира.
   - Славян много, как песчинок на морском берегу,  -  говорил  Авраам,  -
если найдется человек, который объединит их и положит  конец  их  распрям,
они будут непобедимы.
   По обычаю хазарских купцов Авраам носил меховую шапку, длинный  кафтан,
опоясанный пестрым платком, широкие  штаны.  Борода  у  него  была  как  у
библейского патриарха.
   - Удастся ли это Владимиру? - спросил я.
   Авраам пожал плечами.
   - Никому не известно, какая  судьба  приготовлена  для  руссов.  Хазары
рассказывают, что первого русского воина родила  псица,  оттого-то  они  и
бросаются с такой яростью на врагов. Страшные люди! Посмотри на эти мышцы!
Кто может  противостоять  такому  народу?  Была  Хазария,  страна,  полная
золота, и  нет  теперь  Хазарии.  А  они  -  как  песок  морской.  Сегодня
неприятель сожжет их город, а завтра они построят новый. Они  неуязвимы  в
своих огромных пространствах.
   Рассказ о собаке поразил меня. В свое время я читал, что первого  ромея
вскормила волчица. Совпадение или подражание?
   Я снова пошел к тому месту, где пировали воины, хотя в последнее  время
избегал вина по причине слабого здоровья. Слепцы кончали песню:

   Не забудем мы твоих великих дел,
   Твоих трудов за Русскую землю...

   Русская  земля!  Откуда  она  родилась  в  этих  пространствах?  Откуда
возникла громоподобная музыка этого нового мира? Из ледяного небытия? Увы,
мы не внимали, мы проглядели, а теперь уже ничто не может  остановить  бег
истории!
   Ночь путешественники провели под открытым  небом,  одни  -  на  берегу,
другие - в ладьях, завернувшись в плащи и овчины.  Над  Борисфеном  стояли
звезды. В прибрежной роще фыркал какой-то дикий зверь.  Я  решил  провести
ночь в ладье. Она покачивалась на воде, как колыбель, но я не мог  уснуть,
хотя долгое путешествие утомило меня. Все было спокойно вокруг. И один раз
я услышал с той стороны, где стояла ладья  Владимира,  счастливый  женский
смех.
   Рядом  со  мной  лежал  магистр  Леонтий.  Было  нелегко  в  его   годы
предпринимать такое утомительное путешествие. Но он мужественно  переносил
все тягости, выполняя  волю  благочестивого.  Под  другой  овчиной  кашлял
Димитрий Ангел. Слышно было, как иногда в воде плескались огромные рыбы.
   Чувствуя, что мне все равно не  уснуть,  я  стал  перебирать  в  памяти
события  и  картины  путешествия.  Оно  было  странно,  как  сон.   Вепри,
выбегающие из дубовых рощ на водопой к реке, горы рыб, уловленных  сетями,
квадрига, ползущая на катках по берегу Борисфена!
   Больше всего мой ум занимал  Владимир.  Князь  стоял  передо  мной  как
живой. Этот человек может решиться на самое трудное, обратить свою  страну
в христианство, пойти войной на Константинополь. Казалось, ничего  нет  на
земле, что могло бы остановить его. В его голубых глазах пылала прекрасная
решимость.  С  каким  искусством  он  обошел  все  козни  наших   хваленых
магистров! И есть в нем какая-то завидная легкость, великодушие. Я  слышал
однажды, как он говорил на пиру:
   - Что мне серебро! Серебром я не куплю себе  друзей,  а  с  ними  найду
достаточно серебра и золота. Не пейте из рогов и глиняных клубков, а пейте
из серебряных чаш!
   По его приказанию отроки принесли из ладей  серебряные  чаши,  и  князь
дарил их воинам. В тот вечер пировали до  полуночи.  Я  с  большим  трудом
добрался с магистром и Димитрием Ангелом до своей  ладьи,  хотя  тайком  и
выплескивал вино из чаши на землю. А Владимир, как  будто  бы  и  не  было
пира, потребовал коня и уехал в ночное  поле.  С  ним  отправились  другие
воины. Когда взошло солнце, они вернулись, звеня оружием, пахнущие зверем,
росой, конским потом.
   Снова мы двинулись в  путь,  и  опять  мимо  поплыли  блаженные  берега
Борисфена.  Владимир  спешил  вернуться  в  Киев,  торопились  и   гребцы,
стосковавшиеся по оставленным семьям. Уже руки их покрылись  мозолями,  но
они неустанно гребли, и мускулы играли на обнаженных спинах.
   Была последняя остановка в пути на ночлег. По обыкновению руссы развели
костры, чтобы приготовить пищу. Как всегда, Владимир  куда-то  ускакал  со
своими воинами. Я видел, как серый в яблоках конь, перебирая высоко ногами
и выгибая шею, взбирался боком на береговую кручу  и  ветер  развевал  его
белую гриву. Длинный меч бряцал о позолоченное стремя. Грызя  удила,  конь
побеждал крутизну. Вероятно, они отправились на очередную  звериную  охоту
или разведать, все ли спокойно в полынных степях.
   Анна сошла на берег со своими патрикианками и греческими прислужницами.
Утомленные путешествием, ее приближенные женщины  с  радостью  ступили  на
берег, бродили у воды, лукаво переглядываясь с северными воинами.
   Я стоял у дуба, когда Анна проходила мимо. Под ее  зелеными  башмачками
хрустели камешки. У меня сильно забилось сердце.
   - Здравствуй, патрикий, - сказала она тихо,  и  в  ее  глазах  мелькнул
женский огонек.
   Она очень изменилась за последние дни, стала радостной и  спокойной,  и
грудь ее дышала мерно и глубоко.
   Порфирогенита улыбнулась мне. Может быть, она вспомнила о моих безумных
словах во время путешествия в Херсонес.
   Я поклонился ей, как положено высокому званию Порфирогениты, и сказал:
   - Скоро мы прибудем в Киев,  госпожа.  По  прибытии  в  этот  город  мы
оставим тебя и возвратимся в ромейские пределы. Повели рабу твоему!
   Я осмелился взглянуть на нее. Ее лицо было похоже  на  неправдоподобный
сон. Нарушался благочестивый  порядок  жизни.  Вот  дочь  василевса  не  в
благоговейной тишине гинекея, а  на  берегу  древней  реки  руссов,  и  я,
простой смертный, обращаюсь к ней с докучными словами!
   Листья  дуба  прошелестели  от  прилетевшего  ветерка.   Анна   глубоко
вздохнула. Уже вокруг веяло северной свежестью. И вдруг она прошептала:
   - Как хорошо здесь!
   Ноздри  ее  трепетали.  Увы,  Багрянородная  променяла  славу  Рима  на
скифское царство, а сердце ее веселилось. Она опять улыбнулась  и  закрыла
на мгновение глаза. Вспомнила руки князя, ласкавшего ее смуглые плечи?
   Едва взглянув на меня, она пошла дальше, кивнув мне головой.
   От ладей ко мне приближался Анастас. Не  желая  встречаться  с  ним,  я
отошел. Но пресвитер крикнул:
   - Устал, патрикий? Ромеи привыкли к мягкому ложу.
   Не глядя на него, я ответил:
   - За тридцать скифских сребреников ты продал христиан.
   К счастью, ко мне  спешил  Димитрий  Ангел.  Уставший  от  путешествий,
больной, но с необыкновенной жадностью воспринимавший все  новое,  он  был
взволновал открывшимся ему миром.
   - Какая прекрасная река! Какое обилие рыбы! Думал ли я, когда  читал  у
Багрянородного о Борисфере, что поплыву по его водам?
   - К чему все это, Димитрий, когда на душе так печально?
   - Выпей чашу вина или вспомни что-нибудь забавное. Нет, как  благодарен
я небесам, что посетил русский мир! Какие храмы я построю в Киеве! Сколько
здесь богатства, скота, меда, мехов, золота!
   Он был прав. На берегах этой реки цвела  жизнь,  полная  изобилия.  Над
Русской землей веял совсем иной воздух, чем  на  наших  форумах.  С  какой
радостью вдыхала его Анна! А мне был милее наш строгий ромейский мир с его
канонами и правилами, литургиями и церемониями.  Он  был  совершенен,  как
купол Софии, и в центре его сиял василевс, хранитель  вселенских  соборов.
Русский воздух был не для меня. Он волновал, манил в  туманные  дали,  где
сероглазые девы пели грудными, теплыми голосами  и  среди  полынных  полей
ржали скифские кони.
   В одно раннее утро, когда еще стлался над рекою туман,  мы  приплыли  в
Киев. Последний переход руссы гребли даже ночью,  потому  что  сгорали  от
нетерпения увидеть поскорее родные очаги. Протерев глаза,  мы  рассмотрели
на высоком берегу странный бревенчатый  город.  На  земляных  валах  стоял
частокол. Над ним занималась холодная гиперборейская заря.
   - Проснись, магистр, -  разбудил  я  Леонтия,  -  вот  и  конец  нашего
путешествия.
   После сна утренний  воздух  леденил  кровь.  Кутаясь  в  плащ,  магистр
отогнал сонные видения и стал шептать положенную молитву. Так  он  начинал
свой день; даже совершенно изнуренный путешествием, он не забывал об этом.
А я с любопытством смотрел на легендарный русский город. Над стрехами  его
домов поднимались утренние дымы. На берегу нас ждали толпы  народа,  а  из
раскрытых настежь ворот в приземистой бревенчатой башне выбегали все новые
и новые толпы и устремлялись к реке.
   Ладьи с разбегу приставали  к  берегу,  и  воины,  по  колено  в  воде,
вытаскивали  их  на   песок.   Люди   весело   перекликались   по   поводу
благополучного прибытия. Воины бросали из ладей на землю  охапки  материй,
оружие, одежду.
   Тысячи женщин сбегали с горы с радостными криками.  Они  были  в  белых
рубахах, расшитых узорами  около  шеи  и  на  рукавах,  и  в  разноцветных
сарафанах. На шее у них звенели ожерелья из серебряных монет или зеленые и
синие бусы, у которых был какой-то особенно радостный вид. Мужья,  братья,
сыны протягивали им навстречу руки.
   Среди  шума  и  радостной  суеты  воины  вручали  женам  подарки.  Один
развернул перед возлюбленной вышитую грифонами  материю,  и  она  стыдливо
отворачивалась от подарка, как будто бы страшась той награды,  которую  от
нее потребуют. Другой показывал жене шитые жемчугом греческие башмачки,  и
жена с восхищением смотрела на них, сжимая руки. Но не всем  суждено  было
вернуться. Старуха плакала, обняв  голову  руками.  Должно  быть,  сын  ее
остался  в  ромейской  земле.  Молодая  женщина  с  лицом   необыкновенной
нежности, увешанная бусами и монетами, заламывала руки, билась в  рыданиях
на земле, а седоусый воин, хмуря брови,  держал  перед  нею  в  руках  меч
убитого мужа, его секиру, обшитую мехом шапку. Глядя на мать, дети кричали
и размазывали кулачками слезы. А рядом другая женщина  прижимала  к  груди
высокого воина, и  тот  смеялся  и  обнимал  ее  обезумевшую  от  счастья,
растрепанную голову. Дальше еще одна царапала лицо ногтями, срывала с себя
ожерелья.
   Она сидела на берегу и точно на поле битвы, точно над милым телом  сына
причитала:

   Темный лес к земле клонится,
   Никнут травы от жалости...

   Но здесь магистр приблизился ко мне и со вздохом сказал:
   - Скоро расстанемся с нашей голубкой навеки...
   В порыве любви и радости женщины и быстроногие дети  обогнали  старцев,
которые с медлительной торжественностью спускались с  горы  с  посохами  в
руках, чтобы приветствовать князя по случаю его возвращения. Это  были  те
из княжеских советников, которые из-за преклонного возраста не могли  уйти
в поход. Они были  в  чистых  белых  одеяниях,  поверх  которых  некоторые
накинули синие или красные плащи, застегнутые на правом плече  запоной.  У
некоторых  были  серебряные  бороды,  у  других  длинные  усы.  С  большим
достоинством старцы приблизились к Владимиру, обнимали и целовали его, как
сына, с отеческой любовью. Потом с улыбкой смотрели на  сестру  василевса.
Но не падали перед нею ниц, так как этот народ полон гордости и  ни  перед
кем не склоняет выю.


   Киев, представившийся накануне  нашему  зрению  в  такой  красоте,  при
ближайшем ознакомлении оказался обыкновенным варварским городом с  бедными
хижинами, наполовину вырытыми в земле и покрытыми тростником или  соломой,
так как руссы усердно занимаются земледелием. Впрочем, дома богатых  людей
построены здесь из  дерева,  и  особенно  искусными  плотниками  у  руссов
считаются жители Новгорода. Окошки в  таких  строениях  скудны,  небольших
размеров и обычно затянуты бычьим пузырем,  пропускающим  мало  света,  но
украшены  наличниками,  на  которых  резец  изобразил  птиц  и  зверей   и
всевозможные узоры. Как  во  всех  северных  городах,  в  Киеве  не  знают
камнестроения, потому что  дерево  в  этой  богатой  лесами  стране  самый
удобный и  дешевый  строительный  материал  и  жилища,  построенные  таким
способом, хорошо держат тепло,  что  очень  важно,  принимая  во  внимание
суровый русский климат. Здесь все делают из дерева -  посуду  и  ложки,  а
также возводят мосты и даже прокладывают мостовые и трубы для воды и стока
нечистот. Однако на площади,  которую  называют  Бабиным  торжищем,  стоит
посреди обширного двора кирпичное здание, с большой  роскошью  построенное
еще княгиней Ольгой, той самой архонтиссой,  о  которой  писал  Константин
Багрянородный в книге о церемониях. Но,  кажется,  пока  это  единственное
каменное строение в городе,  и  даже  христианская  церковь,  стоящая  под
горой, где мы помолились с Леонтием по приезде,  построена  из  бревен,  с
красивыми надстройками.
   На холмистых улицах Киева дома построены в беспорядке, и каждый  житель
селился так, как ему вздумалось, без общего плана. Некоторые жилища  имеют
дымоходы, в других дым выходит наружу  сквозь  щели  в  соломенной  крыше,
превращая жилище в своего рода огромную курильницу.  Таким  образом  руссы
коптят подвешенные под стрехами куски  говядины  или  медвежатины,  жирных
гусей и пойманную в Днепре рыбу. Рядом с жилищем за плетнем или загородкой
помещаются домашние животные. На заре пастухи звонко играют  на  свирелях,
собирая скот, и выгоняют коров и овец за городские ворота, где  начинаются
превосходные луга.
   По приезде в Киев мы поселились с магистром Леонтием у Добрыни, в одном
из тех бревенчатых больших домов, которые руссы называют палатами, то есть
дворцами. Нам отвели пахнущую деревом,  опрятную  горницу  с  зеленоватыми
стеклами в виде кружков в свинцовой оправе, с  низенькой,  обитой  железом
дверью. Все убранство ее состояло из низкого, но широкого  ложа  с  пышным
пуховиком и сшитым из беличьих шкурок покрывалом и  деревянного  стола  на
четырех ножках. В соседней светелке была  приготовлена  большая  чаша  для
умывания, и во время мытья воду лила нам на руки из кувшина молодая рабыня
с печальными глазами. На спине у нее лежали две тугие черные косички.
   Сам хозяин обитал в  другом  помещении,  обставленном  более  богато  и
увешанном дорогими персидскими коврами, с золотой и серебряной посудой  на
столах. По всему было видно, что знатные руссы уже  приобрели  привычку  к
роскоши и  ценным  вещам.  В  доме  Добрыни  я  видел  тяжелые  серебряные
подсвечники с восковыми свечами и в  горницах  часто  курились  аравийские
благовония. Еда у нашего хозяина отличалась обилием. Но к пище подавали не
вино, которое здесь пьют только  на  пирах,  а  русский  хлебный  напиток,
сладковатый на вкус и приятно пощипывающий ноздри при питье. Жена  Добрыни
была дородная, румяная и светловолосая  женщина  с  золотым  ожерельем  на
очень белой  шее.  Оба  были  рады,  что  я  изъясняюсь  на  их  языке,  и
непрестанно расспрашивали меня о том, как живут  люди  в  других  странах.
Хозяйку  особенно  интересовали  одеяниях  наших  лоратных  патрикианок  и
различные женские украшения, а Добрыня больше любопытствовал  относительно
торговли и военного дела, но тут я остерегался сказать лишнее.
   Однако мне пришлось побывать и в бедных хижинах, и я имел  неоднократно
случай наблюдать здесь бедность и недостаток пищи. Свое  жилище  небогатые
люди выкапывают прямо в земле, вынимая также почву для ступенек и скамей у
стены, и вырывают глубокие ямы для хранения зерна и других продуктов. Верх
своей хижины они строят из дерева или прутьев, обмазанных глиной, а  крышу
покрывают соломой.
   На другое же утро, разбуженный свирелями пастухов,  я  вышел  из  дому,
чтобы побродить по городу, и люди с любопытством смотрели на  чужестранца,
и  некоторые  радушно  приветствовали  меня   и   желали   доброго   утра.
Предварительно я умылся. Опустив длинные ресницы, все та же молодая рабыня
лила мне воду на руки, и я  освежил  лицо.  Потом  девушка  протянула  мне
расшитое узорами полотенце. Края  его  были  украшены  красными  и  синими
Птицами по бокам широкого дерева. Я заметил,  что  у  здешних  людей  есть
желание все свои вещи украсить узором или краской.
   - Как тебя зовут? - спросил я рабыню.
   - Азара.
   Я понял, что так прозвали девушку хозяева, когда ее привезли сюда после
какого-нибудь удачного похода в степи. Я сказал,  что  хочу  есть,  и  она
принесла глиняную чашу с молоком и кусок  еще  теплого  пшеничного  хлеба,
приятно  пахнувшего  подгоревшей  мукой,  и  я  съел  все  это  с  большим
удовольствием.
   Леонтий еще спал, так как вчера налег на свинину за столом и  всю  ночь
страдал желудком, стонал и  охал,  а  я  отправился  в  город,  сгорая  от
нетерпения поскорее познакомиться со здешней жизн