го-нибудь стратига.
   - Порфирогенита! - в ужасе всплеснул пухлыми ручками евнух.
   Это была  Анна,  Багрянородная  сестра  василевсов!  Но  какая  причина
побудила ее выйти из укромного гинекея? Может быть,  она  возвращалась  от
утрени в одной  из  дворцовых  церквей?  Возможно,  что  этот  проказливый
зверек, на поиски которого она отправилась с  прислужницей,  был  причиной
того, что она заблудилась в лабиринте зал.
   В тот день я впервые увидел Анну. Опомнившись, мы упали  ниц.  А  когда
поднялись, Порфирогенита все еще стояла перед  нами  и  широко  раскрытыми
глазами смотрела то на евнуха, то на меня. Эти  глаза  были  ослепительны!
Глаза, унаследованные от прекрасной Феофано! Никогда в жизни, нигде  и  ни
при каких обстоятельствах, я не видел таких огромных, глубоких, немигающих
глаз. Только однажды по делам службы пришлось  мне  побывать  на  короткое
время в Равенне, и там в одной из церквей я  видел  мозаику,  изображающую
императрицу Феодору. В этих устремленных на  зрителей  глазах  есть  некое
подобие Анны. Они  ослепили  меня,  закрыли  своим  сиянием  пышную  залу,
малахитовые колонны, мозаики Юстиниановых побед, всю вселенную!  Мгновения
бежали, а мне хотелось, чтобы они остановились. Как сладко было  стоять  и
смотреть на Анну!
   Прислужница, красивая девушка с лукавыми глазами и румянцем  на  щеках,
поймала котенка и принесла госпоже. Тогда лицо сестры василевсов озарилось
смущенной улыбкой.
   - Порфирогенита! - опять воздел ручки евнух. - Пристойно ли твоей особе
находиться в сем месте?
   Анна ничего не ответила, еще раз взглянула на меня, повернулась и ушла,
наклоняя голову с женственным изяществом, как бы говоря этим жестом:  "Ах,
не докучайте мне вашими скучными правилами! Я знаю, что делаю!"
   Она скрылась за малахитовыми колоннами, с нежностью  прижимая  к  своей
груди котенка.
   Прошло еще мгновение, и Анна растаяла, как видение.  Так  два  корабля,
затерянные в пустынном море, вдруг встречаются в один  прекрасный  день  и
расходятся навеки. Шумят снасти, волнуется беспокойная стихия,  а  корабли
неумолимо удаляются друг от друга. Уменьшается их величина, и корабельщики
с волнением смотрят вслед уплывающим товарищам. Но я не знал,  что  отныне
жизнь моя до конца дней связана с судьбою Анны.
   - Скорей! Скорей! - торопил папий. - Как бы нам не опоздать к выходу.
   Василевс шествовал, облаченный в пурпур и в  голубой  дивитиссий,  неся
бремя жемчугов на золотой хламиде.  Препозит  уже  возложил  на  его  чело
диадему императоров. Под сводами гремели слова древнего латинского гимна:

   Annos vitae...
   Deus multiplicet feliciter...

   Обширной залой Дафны, Августеоном и  Октогоном,  Триклином  кандидатов,
залой  Девятнадцати  экскувиторов,   мимо   икон,   триумфальных   мозаик,
светильников и знамен, со свечой в руке,  в  облаках  фимиамного  дыма,  в
ропоте восторженных голосов и  под  музыку  органа  василевс  шествовал  в
Лихны.  Особый  чин,  посланный  патриархом,  возвестил   василевсу,   что
приближается малый выход. Вдоль шествия рядами стояли воины.  Церемониарии
с позолоченными жезлами в руках вводили  в  залы  магистров,  патрикиев  и
стратигов. Время от времени слышался густой голос препозита:
   - Повелите!
   Шествие  приближалось.  В  следующей  зале,  которую  называют  Онопод,
полагается находиться друнгарию городской стражи, друнгарию  императорских
кораблей и спафариям, на обязанности которых нести оружие  василевса.  Уже
слышен был волнующий шорох башмаков о мраморные плиты. И вдруг мы  увидели
над толпою пурпуровый балдахин, на котором покачивались пышные  страусовые
перья, розовые и белые. Перед василевсом несли жезл  Моисея,  чтобы  пасти
народы,  и  крест  Константина,  чтобы   просвещать   вселенную   истинной
христианской верой. Уже присоединился  к  шествию  со  своими  скрибами  и
нотариями заведующий письменной службой во  дворце,  оруженосцы  и  другие
дворцовые чины. Силенциарии в нужное время поднимали свои жезлы, сделанные
из палисандрового дерева, с серебряными шарами, и тогда  восстанавливалась
тишина и люди с удвоенным вниманием ждали торжественной минуты. Раздавался
медленный, тяжкий голос препозита:
   - Повелите!
   В ответ на возглас василевс благословлял свечой присутствующих...
   Захватывало  дыхание  от  этой  пышности  и  великолепия.  Из  Триклина
Девятнадцати экскувиторов  уже  несли  древние,  покрытые  римской  славой
велумы. Одни из них были увенчаны золотыми статуэтками Фортуны,  другие  -
серебряными орлами или раскрытой в благословении рукой, приносящей счастье
на  полях  сражений.  За  римскими   орлами   следовали   пышные   знамена
протекторов, так называемые драконы и лабарумы.
   Подчиненные  хранителя  императорской  печати  запели  латинский  гимн.
Окруженный синклитом и воинством, с лабарумом Константина над  головой,  в
сияющей диадеме, с которой свешивались жемчужные нити, особенно оттеняющие
суровость лица Василия, император показался наконец в Трибунале народу.
   Здесь  его  приветствовали  представители   партии   Голубых.   Великий
доместик,  обернув  руку  полой  белой  хламиды  и  обратившись  лицом   к
василевсу, трижды медленно осенил его в воздухе широким крестом.  Сливаясь
с музыкой органов, хоры пели:

   Annos vitae...

   Под сводами гремел хорал:

   Многая лета!
   Многая лета тебе,
   Автократор ромеев,
   Служитель господа...

   Эпарх  и  все,  кто  зависел  от  него,  а  также   множество   народа,
представители различных ремесел -  свечники,  серикарии,  торговцы  рыбой,
водоносы, виноградари из долины Ликоса, каменщики, булочники, корабельщики
- и находившиеся в те  дни  в  городе  иноземцы  подхватили  торжественный
напев.
   Великий доместик еще раз поднял руку для крестного благословения.
   Хор пел:

   Взирайте, как утренняя звезда восходит
   и затмевает свет солнца!
   Се грядет Василий, бледная смерть сарацин...

   Мелодично и четко звякали кадила, взлетая в воздух на тонких серебряных
цепочках. Впереди лежал усыпанный цветами путь в храм св.Софии.  Василевсу
еще предстояла длительная церемония каждения престола  и  прикладывания  к
св.Кладезю, к тому самому, у которого  Христос  беседовал  с  евангельской
самаритянкой. Священные камни перевезли в храм из Самарии. Потом следовало
целование любви с патриархом и другие обряды. Я их знал наизусть...
   Я шел, по своему новому званию, совсем близко от василевса, и мне  было
грустно, что среди присутствующих на Ипподроме уже  нет  моего  отца.  Как
рады были бы они с матерью, видя такое возвышение сына!
   В св.Софии насыпали  в  кадило  фимиамные  зерна,  чтобы  благочестивый
император мог совершать в алтаре каждение престола. Толпы народа - Голубые
и Зеленые, Красные и Белые - поочередно приветствовали василевса  кликами.
Трудно было представить себе  что-нибудь  более  величественное,  чем  это
зрелище. У меня  в  сердце  был  праздник,  но  среди  орлов  и  лабарумов
неотступно сияли глаза Анны! Я понял, что теперь не будет для  меня  покоя
на земле до конца дней,  что  дромоны  и  огонь  Каллиника  и  оружие  фем
существуют только для того, чтобы служить ей.
   В тот день была Троица. Священный гимн, положенный для этого праздника,
начинался так:

   Да возрадуется вся вселенная, ибо победа
   И радость царствуют у Ромеев... Слава богу,
   Венчавшему тебя на наше спасение...

   В этот момент с василевса снимали одну диадему и надевали  другую,  еще
более пышную. Возложив ее, патриарх вручал императору просфору и пузырек с
благовонным розовым маслом, а от него получал в  дар  пурпуровый  мешок  с
золотыми  монетами.  Все  имело  свой  смысл  и  значение.   Лор   означал
погребальные пелены, крест на скипетре - победу над адом, акакия, или киса
с землею, - смертность человека, обертывание ног льняной материей, как это
в обычае у поселян, и расшитая золотом обувь - смирение и блеск империи...
   Впрочем, мне скоро пришлось покинуть шествие, потому что меня  ждали  в
гавани самые неотложные дела в связи с оснасткой кораблей и приготовлением
к отплытию. Бросив последний взгляд на василевса и  как  бы  испросив  его
позволения, я незаметно вышел  из  рядов  патрикиев,  и  когда  пробирался
сквозь толпу к тому условленному месту, где меня должен был ждать с  мулом
слуга, я вдруг увидел среди любопытных стихотворца Иоанна Геометра. Он уже
несколько лет тому назад покинул Священный дворец и удалился в  Студийский
монастырь, где принял монашеский сан. Теперь он был не в красной  хламиде,
а в черном одеянии, и борода его стала длинной и запущенной.  Но  Иоанн  с
видимым интересом смотрел на шествие.
   - Здравствуй, отче, - сказал я со всем возможным уважением. - Не правда
ли, какое великолепие?
   Иоанн горестно покачал головой.
   - Опиши все это в звучных стихах!
   Но он ответил:
   - Я уже не пишу о земном. Ты  говоришь  -  великолепие...  Но  посмотри
вокруг себя со вниманием, и ты увидишь рубища и бедность.
   Я последовал его совету и окинул взором толпу, что была передо мной,  и
мое праздничное настроение во  мгновение  ока  растаяло.  Я  действительно
увидел тысячи бедняков, вероятно пришедших сюда в  надежде  на  бесплатную
раздачу хлеба и вина. За пурпуром и парчой царственных одеяний, за  шелком
знамен и дымом кадил я не заметил их раньше.
   "Ты испортил мне радость сегодняшнего торжества",  -  хотел  я  сказать
поэту, из смирения облачившемуся в монашеское одеяние, но он уже  исчез  в
толпе.


   Это происходило в те дни, когда пал Херсонес...
   Некоторое время ушло на приготовление к  отплытию  в  Понт.  Необходимо
было спешить, а драгоценное время приходилось тратить на препирательства с
медлительным  префектом  арсенала,  на  волокиту  и  переписку  с  великим
доместиком. Оказалось, что ничего не было готово - ни  сосуды  с  огненным
составом, ни метательные машины. Большинство кораблей было в  руках  Варды
Склира, не хватало рабочих рук,  чтобы  приготовить  состав  Каллиника,  и
Василий не знал предела своему гневу. Многие в  те  дни  были  наказаны  и
ползали, как побитые псы, у пурпурных кампагий василевса.
   У меня не было ни одного свободного часа. На рассвете я уже отправлялся
в порт, к Влахернам, где смолили корабли. Там  стучали  молоты  и  топоры,
пахло смолой, коноплей, холстом новых парусов. С божьей помощью наш  флот,
вопреки всем препятствиям, снаряжался в путь, и я с  удовольствием  глядел
на громады дромонов, на  которых  возможно  поместить  значительное  число
воинов и два ряда прикованных цепями гребцов.
   На носу и на корме таких судов возвышаются башни, откуда лучники  мечут
стрелы. Мачты стояли, как непоколебимые  дубы.  На  хеландиях  -  кораблях
меньшего размера - уже были установлены и прикрыты  кожами  от  любопытных
глаз соглядатаев медные трубы для метания  греческого  огня,  как  варвары
называют состав Каллиника. Я взирал на корабли и спрашивал  себя:  неужели
может погибнуть в море подобное искусство человеческих рук?
   В Мангале, как называют в Константинополе арсенал, у ворот днем и ночью
стояла неусыпная стража - там хранились  оружие  и  всякого  рода  военные
припасы. В низких помещениях со сводчатыми потолками пахло невыносимой для
дыхания серой. Глухонемые рабы (им отрезали  языки,  чтобы  они  не  могли
выдать тайну ромеев врагам) толкли в огромных  каменных  ступах  секретные
составы, растирали на ручных мельницах селитру, доставляли сосуды с горной
смолой. Лишенные в молодости языка, они здесь быстро глохли и  не  слышали
грохота медных пестов о каменные ступы. Как в безмолвном аду, они готовили
для василевса огонь Каллиника, а по ночам им не  давал  спать  мучительный
кашель, и жизнь их была недолговечной.
   Куратор арсенала Игнатий  Нарфик,  армянин  по  происхождению,  бледный
человек с черной бородой и охрипшим от зловредных испарений голосом,  даже
ко мне относился с недоверием. Пуще всего он хранил тайну огня  Каллиника.
Но у меня был пропуск в арсенал, и, являясь туда по повелению василевса, я
узнал этот состав. В него входит сера, селитра, древесный уголь  и  горная
смола в строго определенных  количествах.  Достаточно  на  одно  измерение
нарушить пропорцию - и огонь уже  не  будет  приносить  вреда.  Однако  ни
одного слова я не могу прибавить к сказанному.
   Удостоверившись, что работы в Мангале идут полным ходом, я отправился к
великому доместику,  чтобы  узнать,  как  обстоит  дело  относительно  тех
воинов, которых я должен был взять  на  корабли.  Евсевий  Маврокатакалон,
обжора и стяжатель, медлил, вздыхал и жаловался на болезни.
   - Поменьше бы думал о брюхе, - говорил я ему.
   Но он отвечал, отдуваясь после еды,  ковыряя  в  зубах  зубочисткой  из
гусиного пера:
   - Все будет во благовремении.  Судьба  наша  в  руках  господа.  Покров
богородицы охранит нас вернее всех стен и кораблей.
   Самые   неприятные   разговоры   приходилось   вести   с   Агафием    -
государственным  казначеем,  от  которого  во  многом  зависело  получение
денежных средств для нашего предприятия. В противоположность  Евсевию,  он
был худ и суетлив. Этот способный на всякое зло  интриган,  возомнивший  о
своем уме и весьма  завистливый  человек,  с  низким  недоброжелательством
смотрел на мое возвышение и вредил при всяком удобном и неудобном  случае.
К счастью, василевс обратил в прах все его происки и сослал его на  остров
Хиос, когда  обнаружилось,  что  отчеты  государственной  сокровищницы  не
соответствуют действительности. Принимал участие в подготовке экспедиции в
Таврику также Исидор Антропон - логофет дрома, по своей должности ведавший
сношениями с  иностранными  государствами  и  варварами,  хотя  он  и  был
ничтожеством, - но с ним имел дело магистр Леонтий Хрисокефал, а не я.
   У меня было достаточно забот и без логофета. Целыми днями я метался  из
Вуколеонфа в арсенал, из арсенала во дворец, а оттуда снова в  порт,  едва
успевая проглотить кусок хлеба, как будто бы я был не патрикий, а  простой
поденщик. Василий мне говорил:
   - Бей их жезлом! Сокруши их, но не медли!
   Но  однажды  он  сердито  посмотрел  на  меня  и  постучал  пальцем  по
мраморному столу.
   - Мне известно о тебе... Читаешь стихи и диалоги Платона. Не до  стихов
теперь. Ногами растопчу риторику Демосфена и силлогизмы Аристотеля!  Брошу
в огонь легкомысленные произведения поэтов! Мне нужны воины,  а  не  музы!
Закрою школы, усмирю болтунов, но научу ромеев сражаться! Трусливых  псов,
возвращающихся на свою блевотину!
   И я заушал, грозил ссылкой на острова или темницей, не  зная  покоя  ни
днем, ни ночью. Но иногда вдруг представлял на мгновение залу  малахитовых
колонн, сияющие глаза Анны - и останавливался, прерывая речь на полуслове.
   - Что с тобой? - спрашивали меня.
   - Ничего.
   Люди многозначительно покашливали и переглядывались. Агафий уже  шипел,
нашептывал что-то влиятельным друзьям, - змея, ползущая у  ног  господина.
Даже Никифор Ксифий, с которым я в те дни делил труды, по-дружески спросил
меня:
   - Что с тобою, патрикий? Странный ты человек! Муж, наделенный крепостью
в мышцах и  разумом,  осыпанный  милостями  благочестивого,  а  презираешь
радости жизни. Другие имеют жен, потомство, приобрели имения, а ты тратишь
средства на переписку книг, как будто они могут заменить  человеку  земные
блага. Почему ты не хочешь быть таким, как все?
   - В книгах и есть настоящая жизнь.
   Но Никифор неодобрительно относился к моему поведению.
   - А вчера тебя опять видели с этим агарянином. Неприлично!
   - С Сулейманом?
   - С Сулейманом.
   - В чем же дело?
   - Что тебе надо от этого врага христиан?
   - Мы беседовали с ним о путешествиях. Сулейман хорошо  знает  греческий
язык, любит Аристотеля. Он рассказывал мне о Дамаске и Иерусалиме. Даже об
Индии. Это - путешественник, астроном, любитель красивых вещей. Он  как-то
сказал мне, что мы плохие наследники Платона. Но на это я ответил, что мы,
однако, блестяще разрешили проблему купола... Сулейман в  юности  совершил
путешествие  в  страну  шелка.  Там  живет  странный  народ,  отличающийся
необыкновенной вежливостью, и очень мудрый.
   Ксифий смотрел на меня как на безумного.
   - Все-таки он враг. Тебе лгут, а ты внимаешь подобным вещам,  -  сказал
он, и я понял, что не стоит метать бисер перед свиньями.
   Работы по оснастке и вооружению кораблей приближались к  благополучному
окончанию. Однажды я был в порту, наблюдая за  смоловарами.  Опять  явился
Никифор Ксифий в сопровождении каких-то иноземцев. Я старался  припомнить,
где я их видел. Потом вспомнил. Это было во  время  шествия  в  Трибунале.
Один из них, юноша с красным пером на шляпе, похожей на  колпачок,  сказал
тогда своим соотечественникам  по-итальянски,  очевидно  по  поводу  наших
воинов: "Оружие у них плохой  ковки  и  легковесное.  Больше  знамен,  чем
копий..."
   Подойдя ко мне, Ксифий шепнул:
   - Это латыняне, прибывшие из Флоренции по Торговым делам.
   Итальянцев было трое. Самый молодой из них.  Лука  Сфорти,  происходил,
вероятно, из патрицианской семьи. Он был  в  зеленой  тунике  и  в  черном
коротком плаще. Голени его были обтянуты, как у плясуна, сырыми тувеями, а
на ногах прихотливо загибались острые носки желтых италийских башмаков. На
поясе у него висел кошелек из черного шелка, полный серебряных монет,  как
потом я узнал. Маленькая черная шляпа с красным  длинным  пером  довершала
этот красивый, но не очень благопристойный для наших  глаз  наряд.  Сфорти
был молод, румян, беззаботно улыбался среди чужих людей, красивый юноша  с
черными кудрями  до  плеч.  По  всему  было  видно,  что  это  расточитель
отцовского богатства, блудный сын. Остальные двое были значительно  старше
его и одеты не так нарядно, но с такими же кошельками у  пояса.  Они  были
купцы.
   Юноша снял шляпу и непринужденно поклонился мне. Ксифий смотрел на него
с таким видом, как будто гордился своим гостем.
   Я стоял на потрепанном коврике, который мне постлали на грязном помосте
пристани, патрикию и друнгарию императорских кораблей. На моих плечах была
старая хламида, которую не жаль было носить  в  порту,  где  всегда  можно
испачкать одежду смолой. Не до красоты было в такое время!  Меня  занимали
государственные заботы. Я  наблюдал,  как  корабельщики  смолили  огромный
корабль. Он назывался "Жезл Аарона".
   Ксифий, любитель греховного  времяпрепровождения,  бывавший  в  Италии,
хорошо знавший тамошние обычаи, тихо сказал мне:
   - Надо показать гостям наши  злачные  места.  Они  люди  молодые  и  не
откажутся от чаши вина.
   Сфорти слышал его слова и улыбался. Великолепные зубы его сверкали.
   - Пойдем сегодня в Зевгму, Ираклий, - предложил Ксифий.
   Я отстранил его рукой.
   - Как тебе не стыдно думать о подобных вещах! И в такое время! В  нашем
ли звании посещать кабаки? Предоставь это грубым корабельщикам...
   Но дьявол бродит не в пустынных местах, а  во  дворцах,  поблизости  от
церквей и монастырей, там, где высокие помышления.
   Когда стемнело, мы надели плащи с куколями и, как  воры,  пробрались  в
запретный квартал, над  воротами  которого  сохранилась  статуя  Афродиты.
Здесь часто происходили драки, убийства и ограбления.
   - Сюда, сюда! - показывал нам  путь  Никифор  Ксифий,  очевидно  хорошо
знавший эти места.
   Нагибаясь, мы вошли в низкую дверь какой-то таверны.  В  помещении  пол
был  густо  посыпан   опилками.   Чадили   вонючие   светильники.   Самого
разнообразного вида люди  -  корабельщики  и  наемники  дворцовой  стражи,
гуляки и портовые грузчики - сидели за столами и  пили  вино  из  глиняных
чаш. Им прислуживали  растрепанные  женщины.  Смуглые,  белокурые,  рыжие,
толстухи и худощавые, на все вкусы. Они охотно смеялись.
   Мы уселись за свободный стол, с которого одна из женщин лениво смахнула
тряпицей остатки пищи и хлебные крошки. Мне показалось, что  эти  глаза  я
тоже видел однажды, но не мог припомнить,  где  и  когда.  Она  равн