вал  взгляд
пожилого дипломата не  меньше,  чем  его  ум.  Он  старался  понравиться
прежде, чем мог стать полезен, и задолго  до  того,  как  его  принимали
всерьез. А потому еще усерднее, чем  успехов  по  службе,  домогался  он
расположения членов семьи министра. Беспечный гурман Ланна был во  время
трапез благодарен бойкому и угодливому новичку за приподнятое настроение
дам: своей приятельницы Альтгот, фрейлейн Кнак и даже своей дочери, хотя
здесь молодой человек  натолкнулся  на  явное  предубеждение.  Зато  сын
графа, Эрвин, нашел в личном секретаре, то есть в человеке  Подчиненном,
приятеля, который  приносил  ему  большую  пользу,  выводя  из  обычного
полусонного состояния.
   Увы! на обязанности  личного  секретаря  лежало  не  только  вывозить
Эрвина, представлять  ему  в  фешенебельных  ресторанах  дорого  стоящих
женщин, лишь для того чтобы  молодой  граф  зарисовал  в  свою  записную
книжку какую-нибудь сумочку или туфельку без ноги, - на его  обязанности
лежало еще добывать для всего этого  деньги.  Кроме  того,  Мангольф  не
потерпел бы, чтобы хоть одна  женщина  в  доме  не  была  очарована  им,
начиная от графини Альтгот, этой былой оперной певицы, игравшей  в  свое
время роль в жизни статс-секретаря, и ныне имевшей  свободный  доступ  к
его дочери. Вечно балансируя между жаждой приключений и заботой о  своей
репутации, она была особенно опасна тому, кто  занимал  здесь  такое  же
зависимое положение, как и она. А дочь, молодую графиню -  эту  цитадель
насмешки и недоверия, надо было обезоруживать изо дня в день и, хотя  бы
против ее воли, окружать  тайным  обожанием.  Беллона  Кнак,  наследница
крупного промышленника, сама расчищала ему  путь  к  себе,  -  она,  без
сомнения, была в него влюблена,  какая  перспектива!  -  но  и  при  ней
состоял страж, господин  фон  Толлебен,  аристократ,  предназначенный  к
блестящей карьере... Да что говорить  о  дамах!  -  и  Лизу,  камеристку
графини Алисы,  тоже  надо  было  покорить.  Даже  борзая,  которая  при
появлении личного секретаря не замахала бы радостно хвостом, могла стать
опасной,  Но  прежде  всего  следовало  установить  добрые  отношения  с
камердинером  графа  Ланна,  в  соответствующий  момент  протянуть   ему
портсигар,  а   если   тот   взамен   предлагал   сигару   сомнительного
происхождения, следовало взять ее. Вечером в своей тихой комнате  личный
секретарь  мог  в  зеркале  наблюдать  на  себе,   какое   затравленное,
отчаявшееся лицо бывает у каторжника, который в бесчестии с  утра  возил
на тачке песок. Еще не успев лечь, он уже стонал, как  в  злом  кошмаре,
припоминая осечку у Беллоны и унижения от молодой хозяйки дома. Он вновь
переживал слишком небрежный поклон Толлебена  и  похлопывание  по  плечу
того самого Кнака, который ходил сюда, чтобы загребать миллионы  не  без
содействия Мангольфа.
   Всеми предполагаемое  влияние  на  министра  было  единственным,  что
возвышало его здесь до звания человека; каждым словом, каждым  поступком
цеплялся он за это влияние. Он подсовывал Толлебену удачные мысли; враг,
который за его счет мог блеснуть перед министром,  пожалуй,  не  посмеет
наговорить на него тому же  министру.  Он  поддерживал  аферы  Кнака,  в
надежде,  что  Ланна  может  услышать  похвалы   ему   из   уст   такого
могущественного человека... Он поддерживал их еще  и  по  другим,  более
осязаемым причинам. Заменить отклоненный год назад проект об  увеличении
армии новым законом, на сей раз  об  усилении  флота  :  эта
мысль, нашептываемая  государственному  деятелю,  была  так  смела,  что
заставляла его интересоваться личностью секретаря, приучала его к ней.
   Этого   никогда   нельзя   было   бы   достигнуть    деликатными    и
добропорядочными приемами.  Памятуя  первые  часы  своего  знакомства  с
повелителем, Мангольф поначалу лишал себя ночного покоя,  чтобы  изучить
итальянский язык, но это не произвело никакого эффекта. Секретарь ничего
бы  не  добился,  если   бы   открыто   выставлял   доводы,   подобающие
образованному,  разумно  мыслящему  существу.  Наоборот,  их  надо  было
незаметно  подсовывать  государственному   мужу,   который   охотно   их
подхватывал и в  разговоре  играл  ими,  как  карандашом  или  моноклем.
Полчаса просвещенных разглагольствований министра, затем  для  секретаря
наступало время напомнить  о  суровой  действительности,  и  граф  Ланна
охотнее, чем раньше, соглашался с поверенным  своих  заветных  чаяний  и
дум,  что  необходимо  усилить  вооружение.  В  благодарность  за  такую
чуткость и для того, чтобы эта креатура его особого  благоволения  имела
свой собственный вес в свете, он после известного  испытательного  срока
произвел Мангольфа в тайные советники.
   Вследствие этого уже не камердинер Реттих, а сам Кнак  предлагал  ему
сигару.  Случайные  посетители  часто   удивлялись,   когда   заменяющий
статс-секретаря юнец  называл  свой  чин.  Правда,  Мангольф  с  горечью
сознавал, что каждое его новое повышение всегда и неизменно  исходит  от
Ланна. Он имел вес, пока имел вес тот, да и это было больше  видимостью,
чем сущностью. Ведь Ланна работать не любил, и за кулисами  министерства
иностранных дел действовали тайные силы, которые направляли  стоящую  на
переднем плане фигуру статс-секретаря, а при случае могли бы  обратиться
против  нее...  Личному  секретарю  оставалось  только   возвести   свое
вынужденное смирение в принцип и тем  самым  кое-как  успокоить  зависть
Толлебена.  Толлебен  старался  нарочитым  и  зловещим  умалением  своей
великолепной персоны показать, что он по долгу  службы  ставит  себя  на
одну доску с этим желторотым юнцом, но Мангольф протестовал  как  только
мог. "Мы чисто случайно оказались с вами  на  одной  служебной  ступени,
глубокочтимый барон! Для вас это только этап, а я уже у предела. -  Или:
- Нам,  людям  с  ограниченными  перспективами,  судить  легко.  Вы  же,
принимая во внимание  вашу  будущность,  несете  на  себе  немалую  долю
ответственности. - Он заходил так далеко, что  восхищенно,  снизу  вверх
созерцал   физиономию   колосса.   -   Ваше   сходство   с    величайшим
государственным деятелем весьма знаменательно".
   На этом его как-то поймала молодая  хозяйка.  С  улыбкой,  блеснувшей
сквозь темные ресницы ее продолговатых глаз  и  не  предвещавшей  ничего
доброго, она принялась за Мангольфа. Дождалась,  пока  Толлебен  покинул
гостиную, и обрушилась на своего врага.
   - Благодарю вас, - сказала она. - Вы  сейчас  смотрели  на  милейшего
Толлебена с такой же мечтательной грустью, с какой смотрите на меня.
   Он пожал плечами, решив пожертвовать Толлебеном.
   - А разве то, что я сказал, не верно?  Этот  господин  всем  в  жизни
будет обязан своей внешности.
   Она поморщилась:
   - Вас мудрено понять.
   - Я происхожу из низов, и мне необходим талант, - продолжал он, делая
вид, что не слышал ее замечания. - А что нужно Толлебену? Осанка.
   - Которая,  пожалуй,  реже  встречается,  чем  талант,  -  подхватила
молодая графиня.
   - Если бы он только не выпадал из стиля! - сказал Мангольф и взглянул
на нее.  -  Он  просто  жалкий  чинуша,  измельчавший  в  провинциальных
учреждениях, из которых он был извлечен его сиятельством.
   - Как наш родственник, - подчеркнула графиня Ланна.
   Он отпарировал:
   - Лишнее доказательство моей  прямоты.  Ударит  такой  бешеный  юнкер
кулаком по столу и только поднимет пыль. Его  сиятельство  знает,  сколь
двойственно это явление, и умеет пользоваться им. Почему же вы упрекаете
меня, что и я принимаю это в расчет?
   - У вас, кажется, был друг? - прервала она. - В Мюнхене вы ведь  были
вдвоем?
   - Вы говорите, графиня, о том молодом чудаке?
   - О котором вы никогда не упоминаете.
   - Я уже  сказал,  что  происхожу  из  низов.  Я  не  горжусь  старыми
друзьями.
   Боясь покраснеть под его взглядом, она внезапно расхохоталась; теперь
краска в ее лице была  понятна.  Он  неодобрительно  насупил  брови,  но
старался не смотреть на нее.
   - Я его очень люблю,  -  начал  он  вдруг  мягко,  почти  скорбно.  -
Когда-то он был моим двойником, моей совестью. Он  прям  духом,  не  так
гибок, как я...
   - Он не рассчитывает? - перебила она.
   - И потому  погибает,  -  сказал  Мангольф  грустно  и  сдержанно.  -
Пожалуй, именно большие люди не хотят признавать,  что  со  светом  надо
считаться. Но что же из этого выходит? Они скатываются в полусвет.
   - То есть? - спросила она, и лицо  ее  так  побледнело,  что  ресницы
копьями ощетинились на нем.
   - Он каким-то образом впутался в темные дела, его  имя  связывают  со
скандалом в одном подозрительном берлинском агентстве.
   - Он здесь? - Она резко отвернулась, стенное зеркало отразило  широко
раскрытый темный глаз в светлом  профиле  и  вытянутую  худенькую  руку,
стиснутую пальчиками другой руки.
   - Что не мешает ему  продолжать  свои  прежние  авантюры,  -  тихо  и
бережно продолжал Мангольф.  -  Умничающие  философы  бывают  склонны  к
совершенно неразумной чувственности, я упоминаю об этом как  о  странном
противоречии.
   - Сплетни всегда увлекательны, - быстро сказала она и подошла к нему.
- А как ваши дела с моей приятельницей, Беллой  Кнак?  Я  выдам  вам  ее
тайну: она вас любит. Но она очень благоразумна. Ее супругом может  быть
только будущий видный государственный деятель. Вы  понимаете:  тот,  кто
производит пушки, должен  обладать  также  и  властью  объявлять  войну.
Обдумайте-ка это! - воскликнула  она  торжествующе,  увидя,  что  теперь
побледнел он.
   Он затрепетал от неожиданного разоблачения  самой  своей  сокровенной
мечты. Величайшим усилием воли он овладел своим лицом  и  придал  голосу
оттенок усталости.
   - Если бы вы догадывались о запретных грезах, - он смотрел на ее рот,
чтобы избежать глаз, - которым  я,  безумец,  предаюсь  часами,  потеряв
уважение к себе...  Ах,  графиня,  слово  "честолюбие"  и  отдаленно  не
выражает дерзновенности моей заветной тайны. - И с нелицемерной робостью
он поднял глаза на уровень ее глаз.
   Ее глаза были прищурены и блестели, быть  может  завлекали  с  высоты
запрокинутого лица.
   - Очень уж вы горды, не мешало  бы  стать  на  колени,  -  отчеканила
графиня.
   Колени его дрогнули, потом  выпрямились,  опять  дрогнули  -  так  же
быстро, как противились и сдавались его мысли. "Ловушка? А  не  ревность
ли? Но ведь она меня ненавидит. Однако она стремится к власти!  Кто  это
почует лучше меня? Она боится меня, боится  власти,  которую  я  мог  бы
завоевать в союзе с Кнаком. Надо ее провести. Стану  на  колени,  а  там
будь что будет!" Он упал на колени, он был у ее ног. В тот  же  миг  она
отскочила от зеркала и, показывая в него пальцем:
   -  Ну,  теперь  смотрите  на  себя!  -  убежала,  пританцовывая,  как
школьница. Ее смех звучал еще из третьей комнаты.
   Мангольф стоял на коленях перед  самим  собой,  с  личиной  холодного
восхищения, но трезвее, чем когда-либо. Он вгляделся: высокий желтоватый
лоб, который рассчитывал и страдал, глаза, углубленные обидой.  Вставая,
он подумал, что это испытание послано ему, дабы закалить его. Правда,  у
себя в комнате он заплакал. С каким наслаждением склонил  он  измученную
голову на  прохладную  подушку,  отдаваясь  всегда  готовому  к  услугам
утешителю-сну.

***

   Вскоре после этого, перед самым рождеством, когда  Мангольф  сидел  у
себя в кабинете, открылась дверь, и в сопровождении одного из чиновников
вошел непрошеный гость.  Мангольф  мертвенно  побледнел  и  откинулся  в
кресле: он увидел  Терра.  Чиновник  хотел  уже  выставить  неизвестного
посетителя, но Терра сразу принял интимный и свободный тон.
   - Несчастный! - воскликнул он. - Ты все еще здесь? А я думал, ты  уже
впал в немилость.
   Выразительный взгляд личного секретаря -  и  чиновник  исчез,  правда
несколько замешкавшись.
   - Возмутительная неосторожность! - Мангольф вскочил.
   Терра сел, безмятежно оглядел друга, а затем сказал:
   - Именно эти слова ты и должен был произнести.
   Мангольф ногой отшвырнул кресло.
   - Это издевательство! Ты уже в Мюнхене преследовал меня.
   - Я до сих пор считаю  непростительным  легкомыслием,  что  осмелился
ввести тебя в дом к твоему теперешнему начальнику.  -  Терра  говорил  с
достоинством.  -  Все  бедствия,  которые  ты   когда-нибудь   причинишь
государству, падут на мою голову.
   - Оставь свои нелепые шутки! У двери подслушивают. - Мангольф подошел
вплотную к Терра и заслонил его. - Поговорим начистоту! Чего ты  хочешь?
Говорю тебе прямо: мое положение  хоть  и  блестяще,  но  именно  потому
шатко. Оно не  вынесет  новых  осложнений,  ты  же  способен  не  только
осложнить, а попросту погубить все.
   - Ты переоцениваешь меня. - Терра сделал скромно-протестующий жест.
   - Здесь ты ничего не добьешься.  Ты  столкнешь  меня,  но,  падая,  я
увлеку  тебя  за  собой.  А  вообще-то   ты   явился   с   какими-нибудь
притязаниями? Насколько я тебя знаю, скорее для  того,  чтобы  стать  на
моем пути.
   - А теперь ты переоцениваешь себя.
   Это вежливое сочувствие вывело друга из равновесия.
   - Еще раз спрашиваю тебя, чего ты хочешь? Может быть, предложить тебе
часть моего жалованья, чтобы ты меня пощадил? Тебя это не обидит.
   - Даже и не тронет.
   И они смерили друг друга взглядом.
   - Мы старые друзья, - начал опять Терра. - Я знаю твои слабости,  как
и твою силу. Наша дружба несомненно будет длиться до  последнего  нашего
часа. Ты был прав, когда это предсказывал. Тогда  момент  был  для  меня
тоже неблагоприятный.
   У Мангольфа лицо выражало мрачную  сосредоточенность.  Он  видел  эти
вечные возвраты прошлого и предрешенный путь до самого конца.
   - Я взял бы твои деньги, если бы они мне были  нужны,  -  услышал  он
слова Терра. - Я заурядный студент, благомыслящий и трудолюбивый.
   - К сожалению, с самого начала твоего пребывания  здесь  ты  перестал
быть таким, - возразил Мангольф.
   Но тут Терра вскочил с места.
   -   Ты,   по-видимому,   неправильно   осведомлен   о    плодотворной
деятельности, которой я начал жизнь в Берлине.  Я  снова  обрел  путь  к
простому бытию. Чувство  собственного  достоинства  я  полностью  черпаю
теперь в труде.
   Личный секретарь вздохнул свободнее. Последний вопрос:
   - Что привело тебя сюда?
   - Кроме нашей дружбы, - начал Терра в  приподнятом  тоне,  -  не  что
иное, как искреннее преклонение перед твоим сиятельным  начальником,  не
говоря уж о его дочери, молодой графине, - закончил он многозначительно.
   Мангольф как подкошенный упал в кресло.
   - Ты, значит, дошел до  такого  безумия,  чтобы  влюбиться  в...  Это
катастрофа! - Он схватился за волосы. - Но я  отказываюсь  сделать  хоть
шаг для того, чтобы ввести тебя в этот дом.  -  Он  вскочил  с  места  и
забегал по комнате.  -  Простой  закон  самосохранения  дает  мне  право
отречься от тебя. Я отрекаюсь от тебя! - бросил он, меж тем  как  Терра,
приоткрыв рот и водя  языком  по  губам,  пристально  смотрел  на  него.
Боковая дверь тихо отворилась. Кто-то  спиной  входил  в  комнату,  а  в
соседней мелькнул граф Ланна, его прямой пробор, его ямочка. Взоры графа
Ланна и Клаудиуса Терра даже встретились.
   Вошедший обернулся: Толлебен. Увидя Терра, он в первый миг отшатнулся
и нахмурился, но потом сразу  протянул  руку  и:  "А,  это  вы?"  -  так
сказать, по-приятельски, тоном соучастника. Терра задумался,  пожать  ли
протянутую руку. Но в конце концов они ведь одинаково осведомлены друг о
друге, - если только женщина с той стороны  не  нарушила  равновесия  и,
несмотря на все клятвы, не предала его, рассказав про деньги, которые он
брал... Терра содрогнулся.
   Мангольф уже ничему не удивлялся.
   - Вы знакомы, господа? - спросил он с усмешкой.
   - Как же, - ответил Толлебен. - Что, все веселимся?
   Терра не замедлил подделаться под его тон.
   - Но мы же оба были вдрызг пьяны,  -  и  с  развязным  смехом  сделал
попытку хлопнуть по плечу  влиятельного  человека.  Толлебен  глазом  не
сморгнул.
   Дверь вторично открылась. Сам граф Ланна благосклонно  проследовал  в
комнату, бросил какую-то бумагу на стол к  своему  секретарю,  а  затем,
словно бумага была только предлогом, повернулся к Терра и начал:
   - Милейший Терра...
   Толлебен от испуга вытянулся во фронт.  Мангольф  сделал  вид,  будто
работает.
   - Любезнейший  господин  Терра,  вы  хотите  мне  что-то  сказать,  -
утвердительно произнес статс-секретарь, не задавая никаких  вопросов.  -
Пройдемте ко мне. - И при этом сам прошел вперед. Он опустился в  кресло
у своего огромного стола, на котором каждая кипа дел была прижата  томом
Гете. - Я вам не предлагаю сесть, -  сказал  он,  -  так  как  хочу  вас
попросить продекламировать мне опять Ариосто. Вы, наверно, многое знаете
на память. Продолжайте с того места,  где  мы  остановились.  -  Сидя  в
расслабленной  позе,  он  приготовился  слушать.  Веки  его  опустились,
добродушно и маслено лоснился пробор. И когда Терра кончил: - Если бы вы
знали, какое вы мне оказали благодеяние! Уже два часа подряд я  принимаю
доклады. - Он собственноручно подвинул для Терра  удобное  кресло.  -  А
все-таки вы еще  и  сейчас  декламируете  недостаточно  музыкально.  Вся
прелесть  переживания  заключается  в  le  divin  imprevu  , говоря словами моего любимого  писателя.  -
Далее последовали вопросы о занятиях, а  затем  приглашение  остаться  к
завтраку. - Мне нужно еще пропустить один или два доклада. Ступайте пока
к дамам. - Он потер руки, с удовольствием констатируя у себя  отсутствие
предрассудков. Когда на его звонок явился лакей, статс-секретарь стоял в
чопорной позе. - Проводите господина Терра к дамам.
   Терра прошел вслед за лакеем в сад, где постарался несколько  отстать
от своего провожатого; когда тот направился к стоявшей в глубине  вилле,
у него мелькнула мысль улизнуть. Его бросало то в жар,  то  в  холод.  К
кому он шел!  Девушка,  которую  он  держал  в  объятиях  на  мюнхенской
ярмарочной площади, исчезла вместе  с  погребенным  навеки  приключением
одной бредовой ночи. Он привел бы ее в ужас,  если  бы  напомнил  ей  об
этом, а  чужой  светской  девице  ему  нечего  сказать...  Так  как  он,
остановившись, смотрел вверх, на романтическую виллу за ажурной  завесой
осенней оснеженной листвы, слуга решил, что  ему  следует  информировать
гостя:
   - Здесь квартира  его  сиятельства,  господина  статс-секретаря.  Под
министерством иностранных дел всегда подразумевается  эта  вилла.  Здесь
его величество изволили посещать князя Бисмарка.
   - Надеюсь, я не помешаю? - спросил Терра, который почти не слушал.  В
углу, подле самого дома, он  заприметил  калитку,  за  ней  была  улица.
Избавление так близко! Но слуга пояснил:
   - Вы пришли, сударь, с Вильгельмштрассе. Через  сад  вы  попадете  на
Кениггрецерштрассе. Потом, когда будете уходить, можно пройти через  эту
калитку.
   Потом! Уверенным шагом он переступил порог дома; он шел к ней, потому
что она отреклась от него! Шел из чувства долга перед самим собой.  Если
бы только не было этих последних месяцев, этого периода испытаний, труда
и нужды, так как деньги женщины с той стороны то и дело заставляли  себя
ждать, в зависимости от ее собственного благополучия, -  периода  жалких
заработков,  жизни  в  пивных  и   всегда   за   работой!   Теперь   его
благодетельница опять при деньгах, Терра хорошо одет и потому решился на
тот шаг, в котором видел долг по отношению к себе. Но как  тягостен  был
этот старый долг!
   В доме первый лакей передал его второму. Надо было собраться с духом,
сердце у него остановилось. В  нижнем  этаже,  в  комнате  с  панелью  и
кожаными обоями праздно сидела она под охраной какой-то  старухи.  Терра
остановился  у  дверей  и  отвесил  низкий  поклон.  Он  ожидал  испуга,
обморока, бегства. Вместо этого короткая  пауза,  а  затем  восклицание,
непринужденное, почти веселое:
   - А! старый знакомый. Графиня Альтгот,  э