Творить  мировую
историю -  и  жить  среди  полицейских  протоколов!  -  Еще  тише:  -  Я
искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности,  -
ведь в случае войны  промышленность  нас  не  накормит.  Я  не  надеюсь,
подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю  ли  серьезно  о  войне?  -
Пауза, строгий самоанализ. - Она может  разразиться  вопреки  всем  моим
предположениям. Если бы я, в  угоду  старой  Пруссии,  стоял  только  за
сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы  я,  в  угоду  новой
Германии, шел в ногу с  промышленностью,  я  непременно  бы  ее  вызвал.
Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что  постоянно
вооружаются,  но  не  воюют  никогда.  Моя  система  не   дает   видимых
результатов.
   При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему.
   - Ваша система говорит сама за себя, ваша светлость. Потомство  будет
ее чтить. - При этом он два раза обмолвился.
   Но тут Ланна вдруг увидел дочь; она вышла из своей  новой  беседки  и
выжидающе посматривала вверх. Он тотчас же оживился.
   - Вас ждут, милый друг. - Косой взгляд, под которым Терра затрепетал,
и Ланна произнес буквально следующее: - А в самом деле, к  чему  видимые
результаты?
   Этим он, казалось, был вполне вознагражден за навязанные  ему  минуты
самоанализа и отошел. Терра все еще дрожал, вспоминая его косой  взгляд.
Этот взгляд сообщника, должно быть, с давних пор сопутствовал ему.  Ведь
Ланна же требовал когда-то, чтобы Терра избавил его от такого зятя,  как
Толлебен! Избавил каким образом? Ланна  и  теперь  не  возражает  против
вмешательства  любовника  в  его  отношения  с  опасной  дочерью.  Какое
коварство,  какой  отец!  Министры  шестнадцатого  века  не   могли   бы
действовать коварнее, а этого считают простоватым.

***

   Ланна опустился в кресло у камина. Жест, приглашающий сесть; и  когда
Терра, опершись кулаком о спинку кресла, остановился  перед  ним,  Ланна
сказал:
   - Конечно, мы  не  отданы  a  la  merci  d'une  defaite  , как Наполеон Третий . Мы пустили  корни
глубже.  Желать  или  не  желать  войны  зависит  от  нашего   понимания
государственной мощи. Но мы-то знаем, что завоевания ничего не  прибавят
в этой мощи. Только промышленность держится иного взгляда.
   - Совершенно правильно, - сказал Терра; сам он  думал  об  одном:  не
потому ли этот цинически благожелательный человек его не отпускает,  что
его ждет дочь.
   - Это совсем новые слои. У них еще нет нашего  скептицизма.  -  Князь
поморщился. - Они непреложно верят в свои деньги, меж тем как мы уже  не
абсолютно верим в свою власть. "Боже  мой!"  -  мысленно  стонал  Терра,
переминаясь с ноги на ногу.
   - Для соревнования всех народов мира, - поучал государственный муж, -
хозяйственная мощь имеет огромное значение,  но  в  конечном  итоге  она
вопроса не решает. Какие идеи проповедует промышленность? - спросил  он.
- Те, что исходят из пангерманского союза? -  Углы  рта  опустились  еще
ниже.
   -  Разрешите  напомнить  вам,  ваша  светлость,   что   время   вашей
светлости... - не выдержал Терра.
   Снова жест, и Ланна продолжал:
   - Я осуждаю этих людей за то, что они тратят столько денег, добиваясь
большинства голосов в пользу флота. Я не люблю оплаченного национального
чувства. Что же получается? Мы хлопочем о флоте для своего  престижа,  а
они строят его в своих интересах.
   - Хорошо сформулировано. - Тут Терра прислушался.
   - Они раздражают Англию не только открытой агитацией,  они  вооружают
против нас английскую промышленность, сбивая цены у  нее  на  родине,  -
продолжал  Ланна,  подогретый  поощрением.  -  Здесь  же,  для  немецких
сограждан, их продукция дороже английской. Хороша мораль! Допустите этих
людей к власти, и мир прямо содрогнется. Ненасытное  чрево!  О  нас  еще
вспомнят и пожалеют. Промышленный абсолютизм, именуемый  демократией,  -
это непрерывная война. - Он видел, что нетерпение  его  слушателя  почти
сломлено, и улыбался всеми своими ямочками. - Но я совсем забыл,  с  кем
говорю.  Вы  представитель  господина  Кнака.  Вы,  несомненно,  желаете
вынудить меня, чтобы я разорвался в Марокко шрапнелью.
   - Совершенно верно, -  сказал  Терра,  -  поскольку  я  представитель
Кнака. - На мгновенье он заколебался:  договаривать  ли  все  до  конца?
Ланна мог завтра же заключить союз с Кнаком, зная  его,  он  считал  это
возможным. Опасно хорошо ознакомить двух противников друг с другом. "Мне
открыться этому коварному отцу, - а Алиса ждет?" Но он  заговорил:  -  И
должен  сознаться,  представительствую  не  без  усердия.  -  Громко   и
отчетливо: - Я заведую у него  отделом  шпионажа  и  подкупа.  -  Он  не
заметил,  как   Ланна   передернуло.   -   На   редкость   увлекательная
деятельность.  Заглядываешь,  можно  сказать,  в  самое  нутро  мира.  Я
распределяю взятки между членами военных приемочных комиссий.
   - Иностранных, - строго добавил Ланна.
   Терра подхватил:
   - Иностранных.  Конечно,  иностранных.  Само  собой  разумеется,  что
иностранных. Разве я не сказал? В самой Германии подкуп  обходится  пока
что  так  дешево,  что  я  им  не  ведаю.   Впрочем,   вашей   светлости
небезызвестно обычно практикуемое вовлечение государственных  чиновников
в частную промышленность. Я  полагаю,  вы,  ваша  светлость,  достаточно
проницательны, чтобы считать это не  чем  иным,  как  благодарностью  за
оказанные услуги.
   Взгляд рейхсканцлера затуманился.
   Ведь это же неизбежные уступки постепенно меняющемуся порядку  вещей!
Но и рабочие приобретают реальное влияние, - сказал он, пожимая плечами.
   - И даже в международном масштабе, прекрасными речами на  конгрессах,
- подхватил Терра. - Что  можно  возразить,  если  и  тяжелая  индустрия
по-своему  стремится  к  международной  солидарности?  Через  посредство
военной  промышленности  наших  союзников  фирма  Кнак  косвенным  путем
заинтересована и в неприятельской военной промышленности, - произнес  он
громко и отчетливо.
   Наступила пауза. У рейхсканцлера руки свесились  с  поручней  кресла.
Один глаз стал меньше другого, как от внезапной невралгической  боли;  в
остальном выражение лица не изменилось. Терра повторил отчетливо:
   - Мы заинтересованы  в  фирме  Пютуа-Лалуш.  А  в  наших  заграничных
предприятиях опять-таки заинтересована фирма Пютуа-Лалуш.
   - Это невозможно, - сказал рейхсканцлер и встал с  места.  -  Что  же
тогда называется войной? -  Шагая  по  комнате,  он  делал  открытия.  -
Значит, война заключается в том, что эта шайка сообща  загребает  барыши
при любом  исходе.  У  них  взаимная  перестраховка.  Оба  народа  могут
погибнуть, но обе фирмы будут процветать. - Он повернул к Терра покрытое
потом лицо. - Как вы это обнаружили?
   - Я обнаружил еще кое-что другое, о чем пока умалчиваю даже  и  перед
вашей светлостью. Но как молчать о фактах, которые известны всей бирже и
неизвестны только правительству!
   Ланна скорбно, а потому неприятным голосом:
   - Что можно предпринять против этого?
   Терра сел, в то время как рейхсканцлер  стоял.  Он  сел,  потому  что
настал  великий  миг:  сейчас  обсуждался  вопрос   огромной   важности.
Обсуждения же обычно происходят в креслах. Ланна в своей  тяжкой  скорби
даже не удивился.
   -  Введите  угольную  монополию!  -  потребовал  Терра   спокойно   и
невозмутимо. - Государственную монополию на добычу руды и угля. Вот  вам
и  контроль  над  промышленностью!  -  Он  казался  теперь  внушительнее
испуганного Ланна, преимущество было на его стороне. -  Вы  должны  либо
отнять у промышленности ее силу, а сила ее -  это  уголь  и  руда,  либо
сложить оружие. Государство, не имеющее сегодня в своих руках  угля,  не
имеет и власти. Хозяйственной мощью обладает тот, в  чьих  руках  уголь.
Войну решает тот, в чьих руках уголь.  Ваше  государство,  князь  Ланна,
существует милостями угольных магнатов  -  и  даже,  пожалуй,  весь  ваш
класс. - Он проницательно взглянул на Ланна, но тот,  казалось,  не  был
тронут перспективой падения своего класса. - Вы государственный деятель,
- продолжал Терра уже с  горячностью,  -  вы  печетесь  о  благе  своего
народа. Так  уберите  тех,  кто  печется  только  о  собственном  благе.
Сделайте это, пока еще  есть  время,  -  у  вас  его  осталось  немного.
Объявите угольную монополию!
   Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания.
   - Теперь я снова узнаю ваш прежний голос, - произнес он. - Голос  тех
времен, когда  вы,  милый  друг,  впервые  потребовали  от  меня  отмены
смертной казни. - С этими словами он опустился в кресло. - У  вас  много
идей, - пробормотал он и сделал попытку взять перевес: -  Это  уже  ваша
вторая идея. И ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие?
   - Такого срока у нас нет, - сказал Терра.
   В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза.
   - На сей раз это  Колумбово  яйцо,  -  начал  он,  овладев  собой.  -
Угольная монополия!  Само  собой  разумеется,  ее  надо  осуществить  со
временем.
   - Ее надо осуществить немедленно,  иначе  это  отодвинется  на  целую
вечность.
   - Конечно,  милый  друг,  -  примирительно  поддакнул  Ланна.  -  Наш
разговор зашел дальше,  чем  можно  было  предвидеть.  Но,  принимая  во
внимание нашу долголетнюю  дружбу,  меня  вы  могли  без  всякой  боязни
посвятить в свои идеи, - с дружелюбной насмешкой над тем, кто себя выдал
ему. - Ну, рассудим здраво! - заговорил он серьезно и вдумчиво. - Недра,
богатства недр. По глубоко укоренившемуся в народе взгляду, они  испокон
века  считаются  всеобщим  достоянием...  Правда,  это  должно  было  бы
относиться не только к недрам, но и к самой земле, к лугам и  пашням,  -
сказал он, нахмурив брови. - Но тогда землевладельцы упрекнули бы нас  в
социализме.
   -  Вспомните,  ваша  светлость,  о  государственной   железнодорожной
монополии! Теперь очередь за рудниками, но еще не за землевладением.  Мы
не выходим за пределы актуальных государственных нужд.
   - С каких пор вы  занимаетесь  экономикой?  -  спросил  Ланна.  -  Не
забудьте, что руководство  железнодорожным  хозяйством  считается  более
простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания.
   - Ваша светлость, вы приводите возражения противника. Если бы  я  так
поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск.
   Ланна  опешил:  не  слишком  ли  это?   Но   он   только   сказал   с
многозначительным взглядом:
   - Вы самый редкостный представитель  угольного  магната,  какого  мне
когда-либо приходилось встречать.
   - Я хочу  отнять  у  этих  господ  то,  что  выходит  за  пределы  их
компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто  не  проявляют
своей власти,  с  ними  можно  сладить.  Пусть  остаются  руководителями
предприятий, монополизированных государством. О! Они не  откажутся,  эти
пройдохи. Головокружительные оклады и участие в прибылях пусть идет  им.
Но собственником пусть будет государство. Пусть их  личное  благополучие
зиждется на мощи страны. Сейчас оно зиждется только  на  ее  покорности.
Сейчас они накликают на нас катастрофы, в которых погибнут не они,  а  в
крайнем случае лишь страна.
   Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас  отвел  взгляд.
Это было уж слишком, потому что было  убедительно.  С  грубостями  можно
мириться, но со справедливыми  нареканиями  на  испытанную  систему,  на
искусство, доходящее до предела возможного, - мириться нельзя. "Идеалист
остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, - подумал Ланна.  -  Он
подкапывается не только под  угольных  магнатов.  Он  по  своей  природе
подкапывается подо все существующее. Даже под меня!"
   - Мы друг друга понимаем,  -  произнес  он  вслух.  Эта  мысль  снова
настроила его благодушно. - Во всяком случае, наш обмен  мнений  никогда
не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу  себя  надеждой,
что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы  не  можете
себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде.  Как
личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу - больше теперь.
   Терра пришло в голову,  что  та  далекая  сцена  в  Либвальде  больше
взволновала его, а эта последняя,  пожалуй,  больше  взволновала  Ланна.
Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения
не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на  стоячие
часы и отлично разглядел время.  Каким  нечувствительным  становишься  с
годами! Жизненные цели, если предположить, что  они  вообще  существуют,
становятся просто предметом разговоров.
   - Я стал деловым человеком, - ответил он. И с ударением: - Отойдя  от
идеализма, я  руководствуюсь  теперь  своим  благоприобретенным  опытом.
Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом  с
вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот,
виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли  вам  вмешаться  в  дела
Марокко,  если  этого  желает  только  что  разоблаченная  нами  военная
промышленность.
   Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:
   - Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью  делового
человека. Боже  мой,  таково  требование  эпохи.  Разве  вы  слышали  за
последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам  объяснял
связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того  и
другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я  едва  успеваю  наспех  прочесть
страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник?  Поверите  ли,  уже  два
года, как я его не открывал.
   Появился Зехтинг:
   - Господа ждут уже давно, - сказал он и исчез.
   Рейхсканцлер со вздохом поднялся.
   - Вот видите: только от двух до трех была передышка, и  снова  изволь
бросаться в водоворот. До свидания, милый друг!  -  Но  он  не  отпустил
гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. - Неужели вы  намерены
склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным  и  желательным  только
оттого, что этого желает и мой враг? - Он повторил "мой враг" и подумал:
кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки:  -
Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы
и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору  нужно
дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать
я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее,  чем
способны сделать другие. Сильный эффект, откуда  его  взять?  -  На  лбу
обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки  и  он
беспечно махнул рукой: - Найдется. Только  бы  повлиять  на  императора,
пока его не окрутили всякие проходимцы. У него  у  самого  нет  мужества
настоять на своем. -  Он  несколько  раз  повторил  эту  мысль;  другая,
невысказанная, мелькала среди повторений: "Тогда явится и повод! И можно
будет обнародовать мое пожалование!"
   - Создать международную опасность - наперекор разуму?  -  резюмировал
Терра.
   После чего и Ланна веско и  энергично  произнес  свое  заключительное
слово:
   - Пускай опасность - все равно, лишь бы я уцелел.
   Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел
внизу, у  лестницы,  двух  мужчин.  Ланна,  в  спину  Терра,  прошептал:
"Видите?"  Тассе  и  Гекерот  стояли  внизу,  не   двигаясь   с   места,
рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.
   Зехтинг тоже шепотом:
   - В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не  хотел
их впускать.
   - Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной  монополии,
- сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной  улыбкой:
- Теперь я могу их этим припугнуть.

***

   Таков был он,  и  таким  его  снова  узнавал  Терра,  сходя  вниз  по
лестнице. Чем-либо  хорошим  он  мог  только  угрожать.  Истинное  благо
служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но
не осуществлял их.
   Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул  поднимал  его
над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную  дочь,
"которая теперь с роковой неизбежностью становится  и  моим  врагом",  -
подумал Терра, проходя по саду.
   Погода была не по  времени  теплая  и  тихая,  сад  благоухал.  Терра
заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада,  увитая  листвой.
Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась  и  даже
подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на  улицу
и опять целый год не видеть Алисы.
   И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за  спину,
словно фланируя. С улицы доносился шум города, его  лихорадочная  суета,
здесь - мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила,  что
здесь все полно заботой о ее благополучии. "Пожалуй, что и  так.  Но  на
первом плане собственная шкура и стремление из-за угла  уничтожить  друг
друга. Сейчас Ланна - меня, а до этого я - Кнака. Я же -  Алису,  она  -
опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают  с  тылу.  Он  в
конце концов прав: в автократическом государстве нельзя  никого  любить,
кроме самого себя".
   Эта мысль несколько подбодрила его. "Как же тяжко моему другу  Вольфу
сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и  у
того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ  там,  за
оградой, может еще рассчитывать,  -  это  на  глупость,  царящую  здесь.
Политика  идет  путями  вероломства,  личных   интересов   и   глупости,
беспредельной  глупости,  -  к  целям,  которые  были   неведомы   самим
зачинщикам и часто оказываются выше их". Вдруг он очутился перед Алисой.
   Оба  они  одновременно  обогнули  увитую  зеленью  виллу,   именуемую
министерством иностранных дел.
   - Я иду оттуда, - сказала Алиса Ланна. - Если бы вы послушали Губица!
Пифия была по сравнению с ним младенцем. - Тут вдруг она вспомнила,  что
он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы:  -  Старались  вы  в
угоду мне повлиять на папу?
   - В угоду вам, - сказал он, и сердце его забилось, как  прежде.  -  Я
свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И  преподношу  ее
вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. -  Он  сорвал  несколько
листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив  их
на листья.
   - Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку  специально  для
вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел.  Его  место  там,
наверху, подле окна.
   Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась;  легким  прикосновением
руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как  невесомы  шаги!
Куда девалась  женщина,  которая  недавно  в  библиотеке  была  до  того
изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать  эту
перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая  любовь  всей
его жизни!
   Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза  бесстрашной  юности,
ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.
   - Вы располнели, мой бедный друг. - В смехе ее чувствовалась женщина,
которая знает, что она любима.
   - Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно  впитывал  сладкий
яд любви... - сказал он пылко. - Слышите, я говорю, словно из "Тысячи  и
одной ночи". Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.
   - Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.
   В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза,
что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их  губы  слились  в
поцелуе.  Предварительно  они  бросили  пугливый  взгляд  на  окружающую
листву, достаточно ли она укрыла их.
   Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как
это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что  они  могли
на него отважиться? "Тогда, в семнадцать лет,  -  почувствовала  она,  -
один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному". Он думал:  "Если
бы с ней я когда-нибудь познал  так