бы они уехали", - думал Терра. Чего стоили движения дочернего
сердца? Скоро Алиса начала жаловаться, что отец  снова  добился  успеха.
Ему как будто бы удастся увильнуть от союза  с  Россией.  Этого  требует
Австрия. Пока  шла  такая  игра,  никто  не  решился  бы  покушаться  на
дипломата, который вел ее, и меньше всего император, ибо всякая реальная
опасность войны мигом превращала его в осторожнейшего человека.
   Мангольф сам навестил Терра, чтобы сообщить ему  о  ходе  боснийского
дела . Уверенный в успехе Ланна, Мангольф все же  ожидал  его
скорого падения. Поэтому ему нужно было заручиться поддержкой Терра.  Но
впечатление создавалось такое, будто Мангольф всецело покорен ланновским
мастерством. Вместо того чтобы мчаться вслед за австрийским сорвиголовой
навстречу катастрофе, Ланна схватил поводья  и  правил  теперь  сам.  На
волосок от пропасти он благополучно миновал ее. Но что с ним творится  в
часы одиночества...
   - Ровно ничего, - сказал Терра. - Он умеет придать себе вид активного
борца, будучи на самом деле скептиком.
   - А что, если это вовсе не так и он всю жизнь обманывал нас  всех?  -
спросил Мангольф с глубоким интересом. - Его проницательность - не в ней
сила. Главное - выдержка,  эта  загадочная  твердость,  которая  доводит
противника до сокрушительного сознания собственной слабости. И  все  так
просто! Все с таким мужественным изяществом. Вот это человек!
   Мангольф забылся, и на лице у него  появилась  та  печать  страдания,
какую налагало на его черты честолюбие. Так мог бы вести себя он  сам  и
делал бы это лучше и ради более высоких целей.  Когда  же  наступит  его
день?.. И он поспешил умалить достоинства Ланна.
   - К чему приводит его успех? Тогда он  одержал  победу  над  Парижем,
теперь над Петербургом, а дальше? Число непримиримых возрастает с каждой
новой  победой.  Придет  день,  когда  даже  такое  мастерство  окажется
бессильным: тогда наступит то, чего он не желал, но что сам же обеспечил
своими победами.
   - А что бы делал ты?
   - Не стал бы отклонять союз с Англией во имя наших добрых отношений с
Россией, с которой мы тут же ссоримся. Но ничего не может  быть  прочно,
пока  нет  солидного   фундамента.   Основание   построено   на   песке.
Франкфуртский мир - это старый национальный фетиш.
   Терра вытаращил глаза.
   - Как! Ты и на него дерзнул бы посягнуть? Клянусь, дорогой Вольф, что
никогда не напомню тебе этих слов, даже если дела у тебя снова пойдут на
лад и ты снова будешь на должной патриотической высоте.
   "Чего мне еще  ждать!"  -  жестом  сказал  Мангольф...  Победы  Ланна
становились невыносимы.
   Полный триумф - и у Ланна достало силы взять себя в руки: он запретил
чересчур много писать об этом...  Мало  того:  он  воспользовался  своей
победой, чтобы организовать в прессе выступление против  преувеличенного
национализма. Однако ему было ясно, что высшему обществу этот успех надо
преподнести в блистательной форме.

***

   Торжественный прием у рейхсканцлера, оживленная картина ночной  улицы
перед сияющим огнями дворцом.  Между  колоннами  высокие  окна,  сияющие
огнями до самого конька старинной  кровли.  Прибытие  экипажей;  швейцар
выходил навстречу каждому. С булавой, в треуголке и богатой  ливрее,  он
открывал дверцы; появлялись фигуры в горностае; обнаженные дамские  шеи,
и мундиры мужчин сверкали звездами. Экипажи сменяли друг друга. У толпы,
по-осеннему дрогнущей за решеткой, глаза  разбегались  при  виде  такого
великолепия; ей видно было, как господа ступали по  красному  ковру,  ей
видны были лакеи. Белые парики! Ливреи светлые и расшитые сверху донизу!
Вот каковы княжеские слуги. Наглядные образы высших миров,  тех  сияющих
сфер, в которые не всякий, пожалуй, и верил и отблеск  которых  достигал
сюда. "Значит, такое еще бывает", - говорили многие.
   - Где тут платят за вход  в  маскарад?  -  спросил  кто-то  у  Терра,
который стоял в качестве зрителя, прежде  чем  войти  самому.  Необычное
скопление народа заинтересовало его. Сам ли Ланна организовал  это?  Или
он явился  жертвой  более  или  менее  преданных  приверженцев,  которые
внушили ему, будто его удавшийся дипломатический блеф воодушевил  нацию?
Не собирается ли он говорить из окна? Это приятное занятие могло войти в
привычку.
   - Прошу не забывать о почтении к  господину  рейхсканцлеру!  -  резко
сказал Терра, обернувшись.
   Из толпы выступил молодой человек.
   - Гедульдих, - представился он.
   Терра взглянул на него; молодой человек был миловиден, нежные краски,
блестящие глаза, черные кудри под шляпой, которую он  приподнял  не  без
изящества. Выразительный рот произнес:
   - Господин Терра! Вы, наверное, тоже много раз решали про  себя,  что
дальше так продолжаться не может.
   - Ошибаетесь, мой юный друг. Наша правительственная система, - а  вы,
очевидно, говорите о ней, - самая благополучная во  всем  мире.  Вам  бы
следовало усвоить это убеждение хотя бы потому, что изменить ее  вам  не
удастся.
   - Таким точно я вас и представлял себе, - сказал молодой человек.
   - Билет за вход в маскарад вы  оплатите  долгими  трудами  и  в  один
прекрасный день  тоже  примете  в  нем  участие.  Наша  система  каждому
позволяет обогащаться... - Он взглянул на вдумчивый лоб юноши. - Уму она
оказывает должный почет.
   - Господин тайный советник,  -  вы  ведь  тайный  советник,  господин
Терра? - сейчас  вы  отнесетесь  ко  мне  благосклоннее.  -  Все  та  же
насмешка, в каждом звуке задор, но  сколько  юношеского  обаяния!  Терра
словно увидел лоб Мангольфа и свой собственный рот  когда-то,  в  начале
всех путей.
   - Ну? - произнес он.
   В этот миг наверху, в окне зала заседаний, поставили канделябр. Терра
застыл с раскрытым ртом. Ланна собирается говорить! В  переднем  ряду  у
решетки кто-то попробовал  выкрикнуть  приветствие;  слабая  попытка,  -
никто  не  поддержал  ее.  Прошло  несколько  томительных  минут,  потом
канделябр убрали. Терра облегченно вздохнул и вслушался в слова юноши.
   - А разницу он мне не выплатил.
   - Какую разницу?
   - Да ведь я же вам говорю - разница между тем, что нам стоили голоса,
и предварительной правительственной сметой.
   - Какие голоса?
   - Избирателей, разумеется. Вы, должно быть, не расслышали, что  мы  с
вашим сыном работали избирательными агентами от правительства, - говорил
юноша посреди скопища избирателей. Терра немедленно отвел его в сторону.
   - Мой сын обидел вас? Чего вы требуете за это? Поскорее, - я спешу.
   - Не расточайте зря своего презрения,  господин  тайный  советник!  -
сердитый молодой голос, задор стал злобным, и  при  этом  ни  намека  на
стыд. - Я брал грязные  деньги  от  вашего  государства,  чтобы  на  них
подготовлять революцию.
   -  Которая  лучше  всего  осуществляется  с  помощью   консервативных
выборов, - подытожил Терра.
   - Этого вы еще не понимаете, у нас другая точка зрения. Оставим  этот
разговор, - не унимался юноша.
   - Я жажду узнать поколение моего сына.
   - Случай к тому представится скорее, чем вы думаете, - вставил юноша.
   - И много среди вас вымогателей?
   Тут юноша задрожал. Он был бледен как  мел  и  весь  дрожал  в  своей
бессильной гордыне.
   - Вы никогда не знали, что значит стать даже подлецом во имя  идеала,
- прохрипел он.
   - Это  действительно  никогда  бы  не  могло  произойти  со  мной,  -
подтвердил Терра, расхохотавшись. Но он вгляделся в фигурку,  в  которой
за бедностью чувствовалась претензия на элегантность, и смягчился.
   - Для большинства главное в жизни - наслаждение, во главу угла у  них
поставлено  удовлетворенное   тщеславие.   Таков   мой   сын,   который,
по-видимому, унаследовал эти качества от меня. У вас, по  вашим  словам,
дело обстоит иначе. Но все-таки вам сперва следует подумать  о  себе,  а
потом, если хотите, и об идее. Я попытаюсь устроить вас  на  место.  Это
ведь лучше, чем возместить вам деньги, которые мой сын... заработал. Где
вы живете?
   - Ваше предложение мне подходит. - С видом  делового  человека  юноша
достал из бумажника  карточку,  изящно  откланялся  и  удалился  твердым
шагом. Терра ступил  на  порог  сияющего  огнями  дома  и  на  смирнскую
дорожку.
   Наверху гостей принимал дворецкий, личность при  треуголке  и  шпаге.
Канцлер в первой гостиной пожимал всем руку. К  Терра  он  обратился  со
словами: "Я обещал вам, что вы будете довольны", - а сам при этом  сиял,
как и его дом, не хватало духа противоречить ему.  Его  удача  расточала
чары,  перед  ней  склонялась  титулованная  и  богатая  толпа  и   даже
дипломаты, которые кляли эту самую удачу; притянутый ее чарами,  русский
посол стоял возле Ланна, и они вместе встречали людской поток.
   Он  катился  из  желтой,  через  зеленую  в  красную  гостиную,   там
находилась дочь рейхсканцлера;  из  зимнего  сада  неслись  приглушенные
звуки струнного оркестра. Оттуда поток заворачивал;  буфет  был  в  зале
заседаний, позолоченном гигантском помещении в два  света.  И  оно  было
полно! Ланна широко раскрыл  свои  двери,  даже  высшие  слои  буржуазии
получили доступ. Не принятые при дворе промышленные  круги  могли  здесь
соприкоснуться с миром узаконенной власти. Их представители расхаживали,
принимали  кушанья  и  напитки  от  лакеев  в  напудренных   париках   и
собственными ушами  слышали,  как  господа  в  мундирах  задают  вопрос,
прибудет ли император. Это, как ни странно, было под сомнением.
   Его  величество  сказал  послу  (интересно  какому?):  "Войны  я   не
потерплю". А вдруг Ланна не возьмет  верх  в  поединке  с  Россией?  Вся
ставка была на его врожденное везение, но "слишком  много  счастья  даже
непозволительно", - говорили скептики. Депутаты возражали:
   - Он все-таки прорвал блокаду ,  Англия  осталась  ни  при
чем.
   - А куда он денет Губица? - спросил Бербериц  из  недр  своей  черной
бороды. - Большую часть мыслей ему  подсказывает  Губиц,  а  ведь  Губиц
только и живет блокадой.
   - Не беспокойтесь, никуда мы от нее не уйдем,  если  Ланна  иногда  и
случится перескочить через нее.
   Пошли шутки.
   Настроение было приподнятое. Какой-то генерал обратился к  одному  из
адмиралов:
   - Ну, а теперь вперед, против Англии!
   - Как вы, ваше превосходительство, мыслите себе это?
   - Переправим туда дивизию.
   - Только попробуйте!
   - Ну, тогда с Россией в поход на Индию!
   Настроение, созданное шампанским,  множеством  цветов,  разгоряченных
дам, кружило головы мужчинам; раскрасневшись, они пускали клубы  дыма  в
золотистый туман парадных апартаментов итальянского  стиля.  Причудливый
свет струился из хрустальных гирлянд,  из  высоких  резных  канделябров,
свет, какой обычно озаряет  мадонн.  Эти  мадонны  -  Алиса,  Альтгот  и
множество других - сливались со  стенами,  а  мужчины  склонялись  перед
ними. Алиса не спускала глаз с отца.
   Она думала: "Дорогой мой отец!" - и брови ее сдвигались от тревоги  о
нем посреди его  удачи,  от  скорби  над  своей  судьбой,  приказывающей
предать его...  Только  бы  он  держал  себя  в  руках.  Не  дал  бы  им
представления,  над  которым  они  посмеются  завтра,  когда  он   будет
повержен. О нет! Выдержки у него хватит, но одна дочь могла оценить  ее.
Оценить достоинство того, кто рассчитывает лишь на собственные силы!  "Я
улыбаюсь, несмотря ни на что. Мне не суждено уверенным шагом  перейти  в
историю. Если все еще  не  пошло  прахом,  причиной  мое  величие".  Как
гордилась им Алиса!
   Между тем отец проследовал из желтой в зеленую гостиную, она могла бы
слышать его слова. Но позади нее раздалась музыка... Отец проходил  мимо
группы Фишера, те задержали его.  Обер-адмирал,  как  всегда,  изображал
морского волка, будучи на деле интриганом и чинушей, но так ему  удобнее
было проявлять свою грубую агрессивность. Его зычного рева не  заглушала
даже музыка. "Я рассчитываю еще долго пробыть на своем посту,  -  сказал
мне старина Пейцтер, - до тех самых пор, пока ваш флот  не  очутится  на
дне моря". А я ему на это: "До  свидания  там,  внизу!"  -  зычно  ревел
обер-адмирал.
   Сказал ли отец, что блокада прорвана? Нет, в ответ на это грубиян  не
мог бы зареветь: "Только за недостатком храбрости!" Вот он  даже  сделал
вид, будто нетвердо стоит на ногах, схватился за  руку  отца  и  заорал:
"Будьте здоровы, ваша светлость, вы вместе со всеми только способствуете
успеху моего дела!" Отец, правда, предугадал его выходку и  отстранился.
Фишер растянулся бы во весь рост, если бы друзья не подхватили  его.  Из
широкого низкого кресла по  соседству  с  трудом  поднялся  труп:  Кнак,
тайный советник фон Кнак; при слове "дело" он  поднялся.  Разве  оно  не
было его делом еще больше, чем фишеровским?
   Отец отвернулся; но  теперь  господин  фон  Ганнеман,  начальник  его
канцелярии, пересек ему путь, поскользнулся с  разбегу,  потом  все-таки
удержался и доложил о чем-то. Он делал вид, что ужасно запыхался,  желая
подчеркнуть, сколь важны принесенные им сообщения. Однако отец  небрежно
махнул рукой. Он стоял, повернувшись лицом  к  красной  гостиной,  и  не
глядел  на  Ганнемана.  Но  тут  Алиса  уронила  веер,  чтобы  господин,
занимавший ее, наклонился и ничего не увидел. Взгляд отца застыл, словно
смерть коснулась его, меж тем как щеки и рот продолжали улыбаться.
   Алиса бросилась  было  ему  на  помощь,  но  он  тем  временем  успел
удалиться.  Она  на  ходу  изменила  свое  намерение.  Смеясь  и  веером
приветствуя  знакомых,  она  как  будто  бежала  навстречу  долгожданной
подруге. Шлейф грациозно  подобран,  голова  откинута,  стройная  фигура
стремится  вперед.  "Молода  и  резва  по-прежнему,  что  за  прелестная
женщина!  -  говорили  дамы  господину  фон  Толлебену.  -   Муза   двух
государственных деятелей!" - говорили они.
   Миновав гостиные, Алиса свернула к мемориальной комнате  Бисмарка.  К
счастью, никто  не  заметил  ее  в  гигантском  зале  заседаний,  и  она
осторожно приотворила дверь. Да, кто-то  ждал  там  в  одиночестве.  Она
сперва не узнала его, он сидел в кресле Бисмарка,  рука  его  шарила  по
столу. Но вот он вскочил, словно застигнутый врасплох; это был Мангольф.
   Войдя  с  противоположной  стороны,  Ланна  торопливо  приблизился  к
Мангольфу. Помощник статс-секретаря открыл какую-то папку. Ланна  слушал
его, читал то, на что Мангольф указывал,  а  сам  вспоминал  ту  минуту,
когда появился Ганнеман и  он,  ничего  еще  не  зная,  на  лету  почуял
несчастье. Музыка  тогда  играла  баркаролу  из  "Сказок  Гофмана"  , он никогда не  забудет  той  минуты,  чувствовал  Ланна,  читая,
слушая и напряженно думая.
   Он заглянул в глаза Мангольфу.
   - У вас  превосходно  налажена  связь,  -  сказал  он,  -  вы  первый
приносите мне эту весть. Вы могли бы принести ее даже час назад. - Прямо
в глаза, но взгляд Мангольфа не дрогнул. Ланна пожал плечами.
   - Тяжелый удар, но  надо  спасать  то,  что  еще  возможно.  Одна  из
английских газет печатает  вдруг  тщательно  охраняемые  нами  тайны.  А
выболтал их наш высочайший повелитель. Как быть? Щадить его, как всегда?
По-прежнему покрывать его? Ничего не выйдет. Придется поступиться им.
   - Императором?.. - подавленный выкрик Мангольфа.
   - А лучше интересами государства? - спросил Ланна.
   Олимпийский взгляд поднят к портрету Бисмарка над письменным  столом.
Так продиктовал он Мангольфу нужные распоряжения. Ночью, как только  ему
удастся покинуть празднество, он сам приедет в министерство  иностранных
дел... И продолжал стоять в позе олимпийца, даже когда Мангольф скрылся.
***

   Он с первого взгляда увидел все  в  глазах  этого  человека,  который
черпал свои сведения отнюдь не из английских  источников.  Этот  человек
хочет занять пост Толлебена,  когда  Толлебен  станет  канцлером  вместо
Ланна.  Его  они  просто-напросто  решили  сместить;  понятно,  хотя   и
преступно. Но метод? Содействовать императору, этому опасному безумцу, в
его самых сумасбродных выходках.  "Я  бы  на  это  не  пошел  даже  ради
власти".
   Смехотворные уловки, - их махинации видны как на ладони. У  Толлебена
есть ход к  императору  через  его  двоюродного  брата  фон  дер  Флеше.
Генерал-адъютанта  Флеше,   должно   быть,   обеспокоило   благочестивое
миролюбие  кузена.  А  Мангольф,  которого,  по-видимому,  связывают   с
Толлебеном какие-то грязные делишки, договаривается с Флеше,  узнает  от
него об императорских выпадах и пытается  прикрыть  себя  и  свою  клику
высочайшим именем. "Толлебену уже все известно. И Алисе тоже..."
   "Невозмутимый вид, - думал дипломат, - но железная  хватка.  Вот  что
мне нужно. Я одержал победу над Россией, он же на сей раз чуть не  довел
страну до крайности, и я докажу это.  И  он  еще  намеревался  отставить
меня!  Теперь  он  у  меня  в  руках".   Поглощенный   единоборством   с
неназываемым, он не заметил присутствия дочери.
   Глаза у нее искрились, как всегда,  на  губах  играла  жизнерадостная
улыбка.
   - Ненаглядный папочка, ты волнуешь меня. Этот  господин  Мангольф,  -
прости, что я подсматривала: он всегда был мне не по душе, но сегодня он
внушает мне особенное недоверие.
   Ага! Она хочет, чтобы ей  он  верил,  и  ради  этого  отступается  от
Мангольфа.
   Ланна тотчас стал непроницаем, при всей своей отцовской любви.
   В последующие дни он действовал совершенно самостоятельно, никому  не
доверяясь  и  собрав  всю  душевную  энергию.  Возмущению  в  стране  он
противопоставил полнейшую невозмутимость, казалось говорившую: "А что  я
еще предотвращал, вы и вообразить себе  не  можете".  Или:  "Я  покрываю
своего повелителя". Или же еще: "Почему вы беснуетесь сейчас, когда сами
же допустили до этого?" Или просто: "Холопы!" Был ли он доволен, что они
беснуются? Гибкие либерал-патриоты со  Швертмейером  во  главе  внезапно
подняли крик против императора, думая тем самым  угодить  рейхсканцлеру;
так ему якобы легче добиться от императора обещания, что он  "больше  не
будет". Но  был  ли  он  доволен?  Рейхсканцлер  с  непроницаемым  видом
выслушивал все, что ему сообщали. Либерал-патриоты сообщали  о  всеобщем
негодовании, о возмущении в стране. Ланна знал цену этому возмущению.
   Но вот к нему явился  Иерихов,  его  старый  приятель,  камергер  фон
Иерихов.  Первые  полчаса  он  только  твердил:  "Вот  история-то,   вот
история-то!" Ланна не поддерживал его; наоборот,  он  возразил:  "Чистый
случай, удивительно, что это не произошло еще раньше".  -  "Вот  история
так история!" - "Теперь уже ничего не поделаешь". - "Как бы не вышло еще
хуже". На что Ланна пожал плечами:
   - Затем я и существую, чтобы до последней  возможности  предупреждать
катастрофы.
   Член верхней палаты собирался что-то сказать,  кашлянул,  поперхнулся
и, наконец, выдавил из себя: "Ясно как день: надо его убрать". - "Мы  не
римляне", - заметил Ланна. Тут Иерихов стукнул по столу. "Значит,  взять
в опеку!" Ланна обернулся, как будто кто-то стоял позади  него.  Неужели
ему удалось довести их до этого?
   Он с сочувствием заговорил о больном;  но  Иерихов  не  был  доступен
сочувствию, консервативная партия сочувствия не признавала .
"Нянчится со своими триариями, к  тому  же  водится  с  евреями".  Ланна
нахмурил лоб. Иерихов получил  задание  проверить  его  в  этом  пункте.
Благонадежен ли он... Злополучный Иерихов так же прямо выдал  и  главную
цель своего визита: "Они хотят регента".
   Пристально следил он за своим давнишним приятелем,  тощий  старик  за
толстым: но нет, такое изумление должно быть искренним.
   - Это невозможно! - вскричал Ланна. - Это ударило бы по мне. Я считаю
себя его опекуном, для меня лично он несовершеннолетний,  нуждающийся  в
опеке. Но заявить об этом во всеуслышание! Я старый монархист, и на  это
я не пойду.
   Такая речь пришлась по вкусу камергеру.
   - Я так им и скажу, - заявил  он.  -  А  знаешь,  что  дальше  будет?
Кронпринц должен сперва заслужить их доверие, иначе они его не пожелают.
Они пожелают тебя.