щен. -  Одна
особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным  правом
спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.
   Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства
существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст.
Терра был искренне растроган, потребность  в  откровенности  читалась  у
него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании  исконного  братства
он, щадя брата,  щадил  себя.  Он  отвернулся  и  достал  деньги.  Терра
поспешил распрощаться с торжественными объятиями и  полным  церемониалом
организованного отступления.
   Пока он спускался, Мангольф не двигался с  места,  взбудораженный  до
глубины души подобием и различием их судеб, которые снова  казались  ему
неразделимыми. В его смятенной душе  одновременно  теснились  радость  и
горе. "Вот двойник, которому нельзя доверяться, - он враг  твой  и  твое
отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и  любовью,
положено управлять нормальными людьми".
   Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за  ним  в  бинокль.
Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он  круто  повернулся  и,  сняв
цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.

***

   Терра разделил деньги на две части и  большую  отнес  женщине  с  той
стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно  отложила
их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра  интересовался  только
ребенком.
   - Здравствуй, Клаудиус! - сказал  он  и,  протянув  руку,  с  горящим
непритворной нежностью  взглядом  направился  к  малышу.  Тот  ждал,  не
шевелясь, но,  когда  он  приблизился,  мальчик  рассчитанным  движением
бросился ему на шею. Отец, крепко  держа  сына,  как  он  ни  отбивался,
пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный
лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к  жизни;
под ним  ясные  серые  глаза,  которые  никогда,  вероятно,  не  выразят
глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать  ее  в  других.  И  к
этому его рот, - да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не
определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова,  пить,
целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать
и стенать, пока он не постигнет всей комедии,  в  которой  ему  отведена
своя роль и пока в уголках  губ  от  знания  и  молчания  не  образуются
желваки.
   Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.
   - Благодарить нельзя, - сказал он строго. - Чем  больше  благодаришь,
тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.
   - Дети замечают, когда над ними смеются, -  сказала  мать  с  другого
конца комнаты.
   Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на  строгого  отца  и
заявил матери:
   - Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.
   - Играй, как полагается в твоем возрасте! - приказала она.
   - Давай играть, как полагается в нашем возрасте,  -  в  свою  очередь
приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил  лицо
носовым платком, потом медленно приподнял занавес, - показалась  лукавая
рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом,  с  чавкающим  от
первобытного вожделения ртом. "Лик божий", - объявил отец,  в  то  время
как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как
раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.
   - Этого я больше не потерплю!  -  заявила  она,  когда  они  остались
вдвоем. Он поднял брови.
   - Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь  не
нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы
терпеть.
   - Перестань болтать вздор! - сказала она с таким  отчаянием,  что  он
внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на  стуле  у  стены,  расставив
колени, опершись на них руками;  дряблые,  неподтянутые  телеса  кое-как
располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее
ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.
   - Жизнь бывает гнусна, - сказала она ворчливо.
   - Без особых с ее стороны усилий, - подтвердил  Терра.  -  Но  почему
вдруг  гнусность  жизни  удостоилась  твоего  внимания,  дитя   мое?   Я
подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал  твоих  надежд.  В  качестве
рекламного  плаката  этот  субъект  не  заманит  ни  одной  собаки.  Мне
следовало предостеречь тебя; кроме издержек,  если  я  верно  понял,  он
ничего не дал.
   Ее взгляд последовал за ним и подтвердил  его  догадки.  Мавританский
кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.
   - Если бы только это! - жаловалась она. -  Я  завела  даже  карету  и
лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.
   - Что вы, княгиня!
   - А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на  нее,  пока  не
поздно. - И засмеявшись: - За осмотр ничего не беру. -  Она  вошла  туда
впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: -  Боже,  что
это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, - успела  она
пробормотать, когда он подхватил ее.
   Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться  с  ним  силами.
Монументальная кровать, на которую указывала ее  вяло  протянутая  рука,
была близко, диван в  мавританском  кабинете  довольно  далеко,  а  ноша
оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее,  понес  на
вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки
дивана.
   - Какой ты сильный! Чего мне еще искать? - томно  пролепетала  она  и
потянула его за собой. Но он,  весь  растрепавшись,  выскользнул  из  ее
прекрасных обнаженных рук.
   - Разрешите мне присесть.
   - Как хотите, - сказала она без разочарования, без злобы.
   - Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? - часто и
глубоко дыша, спросил он издалека.
   Положив голову на руку, она взглянула  на  него.  Взгляд  снова  стал
трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.
   - Забыть с тобой, что меня должны описать, - проронила она  звучно  и
однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. - Мы ведь  товарищи,
- продолжала она вкрадчиво. - Ты плюешь на  все,  я  -  тоже.  Нам  надо
держаться друг друга, тогда мы завоюем его, - жестом охватывая мир.
   Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по  ту
сторону  традиций  и  закона,  -  чувственный   восторг,   удесятеренный
ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она  ему
делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку
протянуть  -  и  сразу  полное  обладание.  Прекрасная  хищница  -   его
собственность, его плоть и кровь, а  жизнь  -  их  добыча.  Теперь  было
иначе; он в страхе  чувствовал:  "Либо  я  сдал,  либо  она  опустилась.
Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной.
У нее же, что еще хуже, приступ старости, - понятно, только приступ;  но
ведь  она  чуть  не  клянчит".  Какая-то  часть  его  существа  отмечала
разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.
   - Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, - тем
громче  и  внушительнее  заговорил  он.  -  Я  из  тех,   кто   способен
воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я  был  инкрустирован
слоновой костью, все равно я весь ваш. - Затем, отодвигаясь еще  дальше:
- Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в  своем  божественном
назначении на лету потрошить живых мужчин, - тогда избави меня  боже  по
преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы  были
на правильном пути,  когда  в  свое  время  вы  попросту  бросили  меня,
незрелого юнца.
   - Ах, так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на  все,  чего
вы тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, - сказала она
звонко и, видя, как он, открыв рот, водит по губам языком,  потребовала:
- Поговори со мной хоть когда-нибудь по-человечески.
   Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!
   - Все это у тебя оттого, что ты перестала носить корсет. Сняв корсет,
женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.
   - Помнишь, как ты восхищался моими ногами, - они все те же. -  И  она
распахнулась. - Но есть и другие доводы.
   - У нас кое-какие денежные расчеты.
   - У нас также ребенок. - И, увидев, что задела чувствительную струну:
- Теперь у тебя есть профессия и ты обязан его  содержать.  А  кто  тебе
может быть полезнее меня, при  моих  богатых  знакомствах?  Мои  товарки
затевают тяжбы еще чаще, чем их покровители, и  платят,  сколько  с  них
сдерут... Ну, как же?
   - Это надо серьезно обдумать. -  И  он  поднялся.  -  Случай  солидно
устроиться встречается не каждый день. Ты верным чутьем угадала  момент,
когда этим можно соблазнить меня.
   - Ну и отлично. - Она проводила его до передней и  там,  указывая  на
свой отяжелевший стан, заметила с горечью, но тем не менее  со  странной
уверенностью: - Будь покоен, такой я не останусь.

***

   И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату,  но  во
имя высшей пользы, в  повседневную  борьбу  людей  между  собой.  Борьбу
родителей против детей, ставших  для  них  угрозой,  и  молодежи  против
отслуживших стариков. Самоистязание обездоленных матерей, которые мучают
своих младенцев, и самоистязание стареющих мужчин, которые  предпочитают
утопить в вине остаток сил; нищенские счеты, из-за  которых  распадаются
целые семьи; жестокость родных, всем скопом обрушивающихся на одного  из
своих, иначе мыслящего, иначе живущего; потасовки  между  товарищами  по
несчастью - из-за  грошей;  жалкие,  нелепые  детоубийства  соблазненных
служанок и неумолимость ростовщиков, холодная и методичная, как закон, и
безжалостное отношение слабых друг к другу; ему приходилось изучать  все
разновидности безумия, всю человеческую куплю-продажу, весь полный  курс
социальной зоологии.
   У него у самого дни проходили  в  кропотливой  безвестной  борьбе,  а
среди них выпадали отдельные значительные дни, когда  торжествовала  его
логика: непреложная  логика,  вынуждающая  у  судьи  желанный  приговор.
Сознание, что ты серьезный человек, способный  чего-то  добиться,  может
дать удовлетворение хотя бы на полдня. Но выпадали и дни отчаяния,  Чего
уж тут добьешься, как одолеть твердыни нужды и нищеты? Зачем это? Почему
вы существуете? Лихорадочная злоба, крушение всех надежд и всякой  веры.
Но и это надо стерпеть, надо бороться  за  вас.  И  вот,  в  итоге  одно
унижение. Ты не  властен  поднять  общий  уровень:  делай  же  хоть  для
немногих что можешь.
   "К чему обязывает меня долг перед самыми близкими? Перед другом  моим
Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов,
ибо пренебрежение с моей стороны могло бы толкнуть его на  самоубийство.
Сестре Лее я обязан приискать ангажемент в Берлине,  что  теперь,  слава
богу, ей обеспечено. Разве можно сделать больше, чем дать  людям  случай
проявить их способности? Но каков мой долг перед моим старейшим  другом?
Перед моей советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной
спутницей моей жизни? Я должен жениться  на  ней.  В  этом  моя  горькая
обязанность и потому, хоть а без гарантий, мое благо".
   Она уехала к родным в какой-то городишко, где ей, вероятно,  пришлось
выкапывать из глубин прошлого забытые буржуазные понятия. Оторванная  от
привычной жизни, она, несомненно, ждала от него решительного шага. А тем
временем даже издалека заботилась о нем.  В  его  контору  явился  некий
изобретатель, смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех  в
том или ином виде. Однако он честно трудился, пока в дело  не  вмешалась
одна  из  приятельниц  княгини  Лили.  Мигом  испарились  его   заветные
сбережения, за сбережениями  последовали  перспективы;  как  то,  так  и
другое прибрал к рукам ростовщик Каппус. Заинтересованность  крупнейшего
ростовщика, у которого был  договор  с  молодым  изобретателем,  служила
порукой того, что  изобретение  действительно  ценное.  Но  договор  был
такого  сорта,  что,  по  всем  данным,  у  молодого  человека  от   его
изобретения  останется  одно  воспоминание.  Терра  должен   был   найти
погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку. "А тогда  уж
вы сами сообразите, как быть", - писала ему княгиня Лили.
   Сколько  такта  и  практичности!  Если  изобретение  и   изобретатель
преуспеют, то  Терра,  их  спаситель,  с  самого  начала  своей  карьеры
предстанет перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. "Ни
один человек в  мире  не  способен  с  таким  рвением  и  знанием  жизни
заботиться о моей пользе. Неразумный юнец счел бы невесть какой  жертвой
женитьбу на ней. Я же знаю, что делаю. Я заключаю брак по расчету".
   Три месяца кряду носился он с  этим  договором,  знал  его  наизусть,
любая фраза могла при желании возникнуть у него перед глазами наяву и во
сне, а то вдруг вспыхивало какое-нибудь одно  слово,  одно-единственное,
которое  могло  оказаться  ключом,  сезамом,  щелкой,   сквозь   которую
засверкают сказочные сокровища. Но тщетно! Договор,  составленный  самим
Каппусом без сучка без задоринки, был несокрушим. И все же опорочить его
было необходимо, опорочить вопреки всему: Терра видел в  этом  для  себя
особый суеверный знак. Тут уже дело было не столько в решающем испытании
собственных возможностей, сколько в попытке доказать, что можно побороть
темные силы словом, только словом.
   Он поручил свою контору заместителю, а сам являлся туда очень  редко.
Много времени он проводил у сестры.
   Актриса жила в мещанском районе города. Дверь чаще всего отворяла она
сама, прислуга приходила всего  на  несколько  часов  в  день;  небрежно
одетая и причесанная, с рассеянным взглядом, вела она  его  к  себе.  Он
садился в угол, она становилась посреди  комнаты  и  декламировала  свою
роль. В его сознании тотчас же возникали роковые слова договора, которые
не оставляли его ни на миг. "Браво! Дело идет  на  лад",  -  говорил  он
время от времени из вежливости и под влиянием располагающей атмосферы.
   Его сестра без труда придала меблированной  комнате  отпечаток  своей
личности, - повсюду пестрые легкие вещицы, шали, шкатулки, искусственные
букеты и кипы затрепанных ролей. Где-то  в  углу  пылился  повернутый  к
стене череп, который дебютантка когда-то захватила в  свое  дерзновенное
житейское плавание. В подсвечники  вставлены  свечи,  для  тех  случаев,
когда задергиваются занавески и юные страдания дают себе волю при ночном
освещении.  А  вот  из  спальни  виднеется  тот  портрет  юноши,   кисти
Веласкеса, в черных мертвенных тонах, что так похож  на  далекую,  вечно
оплакиваемую тень Мангольфа. Но разве там кто-то плачет? Леа заглядывала
в дверь, стремительно перегнувшись;  ее  рука,  помолодевшая,  такая  же
нежная и упругая, как прежде, ухватившись за косяк, взлетала ввысь,  как
рука самого счастья, и она выкрикивала ликующим тоном:
   - Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?
   Поза не менялась, пока звучали слова: "Не думаете ли вы..."  Свет  из
окна падал прямо  на  нее,  волосы  ее  сверкали,  лицо  светилось,  она
откидывала голову, как напоенный солнцем цветок на ветру.  "Браво!  Дело
идет на лад", - с уверенностью повторял брат. "Не  думаете  ли  вы,  что
обойдетесь без меня?" - ликовала сестра.
   Однажды Терра опять отринул и отогнал слово, которое часами под  этот
аккомпанемент кружило вокруг него; другое  выскочило  ему  навстречу  из
ряда слов договора, и радостный испуг возвестил  ему,  что  оно  и  есть
искомое. Он поворачивал его во все стороны, ощупывал, вскрывал до  самой
сердцевины. И наконец застыл неподвижно, даже не дыша. Но вот он перевел
дух мощно,  как  Самсон.  Свершилось!  Орудие  выковано,  сезам  найден.
Победа! Он вскочил с места, ему  хотелось  обнять  Лею;  тут  только  он
заметил, что совсем стемнело и сестры давно нет. Спектакль должен сейчас
кончиться. Из кухни доносился шум; Терра пошел туда.  Кто-то  хозяйничал
там, - оказалось, что Куршмид.
   - Победа, милый друг! - крикнул Терра актеру. - Силам тьмы сегодня не
повезло. Есть в Берлине живодер, у которого в данный  миг  уплывают  его
барыши.
   Куршмид  возликовал,  проникнувшись  важностью  события.  Вокруг  его
беспокойных глаз легли синеватые тени.
   - Я так и знал! - Широкий жест шумовкой. -  Вы  одержите  победу  над
обществом! -  Потом  попросил  мечтательно:  -  Добудьте  мне  билет  на
заседание суда! Лучше никогда в жизни не видеть Кайнца  и  Миттервурцера
, лишь бы мне быть свидетелем вашего торжества  и  вместе  со
всеми чествовать вас.
   Терра пришлось втолковать ему, что это победа без блеска  и  парадной
шумихи. Запись в протоколе, объявленное сквозь зубы определение, переход
к следующему делу... Но все же добыча будет спасена от коршуна, создание
мысли - из когтей стяжателя, человек - от погибели.
   - И в довершение всего, -  сказал  Терра,  выходя  из  кухни,  -  моя
нареченная увидит, чего я стою!
   На парадном стучали и звонили одновременно: Леа.  Она  ворвалась  как
вихрь:
   - Скорей поесть! Я сегодня была в ударе. Публика только ради  меня  и
ходит. Дайте  чего-нибудь  поесть,  я  умираю  с  голоду.  Сбор  на  три
четверти. Шесть вызовов.
   - Неплохо для двадцатого представления, - сказал брат.
   - Двадцать второго!
   - Новая твоя роль будет еще лучше.
   - А я, - отозвался  Куршмид,  суетясь  у  стола,  -  после  того  как
произнесу свои реплики во втором акте, рад  бы  каждый  раз  остаться  и
смотреть тебя, но ведь лучше, чтобы я шел готовить ужин.
   - Совершенно верно, - сказала Леа и принялась за еду.
   - У твоего брата тоже огромная удача, - заикнулся Куршмид.
   - Что ты? - произнесла она с преувеличенным интересом.
   - Теперь он наверняка выиграет дело.
   - Вот как! - бросила она  рассеянно.  И  сейчас  же  спохватилась:  -
Прости, милый! Это, понятно, очень важно и для тебя и вообще. Но вот  ты
надумал что-то и сидишь и ждешь, - правда ведь? - что из  этого  сделают
другие. Я же сама хочу добиться всего. Не только словами, - всем телом я
показываю им, что я такое и чего хочу. Вот взгляни, чем я нынче  сорвала
аплодисменты.
   Она откинула голову, выразительно скользнула  руками  вдоль  бедер  и
застыла в улыбке такого трепетного ожидания, что пауза  и  рукоплескания
напрашивались сами собой. Куршмид и Терра тоже  собирались  захлопать  в
ладоши, но услышали, как кто-то возится у входной двери, кто-то, у кого,
очевидно, был свой ключ. Он вошел: Мангольф. Леа еще была вся ожидание -
душой и телом. Он направился к ней, сперва  медленно,  потом  порывисто,
взял ее руку с бедра, поцеловал и сказал сердечно:
   - Комедиантка, но не плохая.
   Терра  подошел  к  нему,  они  обменялись   рукопожатием,   как   две
дружественные великие державы. Куршмид готовил чай.
   - Значит, новая  роль  мне  удастся?  -  снова  спросила  Леа  и,  не
дождавшись ответа: - Если  бы  не  удалась,  то  перед  самой  премьерой
непременно настал бы конец света, чтобы  я  не  успела  осрамиться.  Мне
слишком везет.
   - И должно везти, - подтвердил Куршмид. - К этому все идет. Я никогда
и не сомневался. - Вокруг глаз у него легла синева.
   - Слава богу, что мы опять играем ерунду. Настоящая литература не  по
мне. Сколько лет я зря потеряла! -  проговорила  Леа,  закинув  руки  за
голову и глядя в упор на Мангольфа.
   - Ради всего святого, не надо дурмана, не надо нечестивой красоты,  -
вставил Терра голосом писателя Гуммеля.
   Леа узнала и засмеялась.
   - Мне не нужно больше гладко зачесывать волосы и  напускать  на  себя
строгость. Я могу играть самую бесстыжую комедию.
   - Ты можешь блистать, - с гордостью сказал Мангольф.
   - Не возражаю, пока нас хватит, - добавила она,  глядя  ему  прямо  в
глаза.
   А он от всей души:
   - Надолго хватит. - После чего он стремительно зашагал по комнате.  -
Мы на подъеме! - выкрикнул он, задорно хохоча. -