н
по-рыцарски шагал подле своего господина, но  не  поощрял  в  нем  чисто
дамского кокетства, как некогда Ланна, не нагонял  на  него  скуки,  как
Толлебен, когда они не молились вместе; зато Мангольф пугал  императора.
Император был прямо-таки запуган, расставшись с ним,  и  решил  поменьше
иметь дела с этим субъектом.
   Мангольф  все  еще  гибким  и  молодым  шагом  вернулся  в  дом   под
бесчисленными взглядами, несомненно следившими за ним из окон. Он принял
поздравления от ближайших подчиненных, пожелал немедленно  познакомиться
с остальными; мимоходом, пробегая  через  анфиладу  комнат,  дал  первые
указания; все еле поспевали за  ним.  Старых  чиновников  при  виде  его
решительной физиономии одолел страх. Они нашли, что он куда высокомернее
господина фон Толлебена, а ведь тот был из настоящей знати. Что Мангольф
не будет популярен, стало  ясно  еще  до  того,  как  он  достиг  своего
кабинета.
   Он приказал Зехтингу никого не впускать.  Ему  хотелось  самому,  без
посторонних, выяснить, что можно  сделать  из  комнаты,  которую  Ланна,
уходя в отставку, почти совсем опустошил, а Толлебен не обставил  вновь.
Он  отбросил  всякую  мысль  о  письменном  столе  Бисмарка.  Нет,   его
собственные простые, скромные орудия труда  и  мышления!  Его  мышления,
которое было современнее, ответственнее и правомочнее  всякого  другого!
Внезапно у него забилось сердце, как у ребенка... Его мышление управляет
страной! Он воспитал в  себе  мышление,  достойное  страны,  прежде  чем
страна успела узнать его. И сейчас он с полным правом возглавляет ее.  А
все-таки сердце бьется, как у ребенка,  получившего  подарки.  И  образы
детства возникли перед ним: с трудом стряхнул  он  с  себя  мечтательное
настроение.
   "У  нас  на  дверях  была   дощечка:   "Мангольф,   комиссионер".   Я
рейхсканцлер, это кабинет князя Ланна. Двадцать  лет  труда?  Не  помню.
Двадцать  лет  метаний,  мук  и  успехов,  лицемерия,  интриг,   лжи   и
самоутверждения? Не помню. Я пошел к морю, золотая рыбка спросила  меня,
чего я хочу. Я ответил: стать рейхсканцлером. И я стал им".
   Движимый стыдом и гордыней, он поклялся: "Прошлое зачеркнуто.  Посмей
кто-нибудь напомнить мне о нем!"  Затаенная  мысль:  "Хорошо,  что  умер
отец! Что бы  он  сказал?  Он  потешался  над  купцами,  которые  любили
важничать".
   Вдруг  Мангольф  достал  карманное  зеркальце,  посмотрелся  в  него,
перевел дух - и захохотал.

***

   Мангольф,  первый  буржуазный  рейхсканцлер,  сознавая  необходимость
проявить себя, выступил перед рейхстагом. С самого начала  ему  пришлось
исправлять ошибки, совершенные не им. Император просил царя о  мире  уже
после объявления войны. Мангольфу надлежало твердо и решительно указать,
в чем наша воля, а значит, и наша судьба; он встал на защиту меча.  Лишь
мечом защищаем мы право свое, - противостоять ему может,  говорят,  одна
любовь. Но нас ведь никто не любит. "Мы вторглись в нейтральную  страну?
Никто от нас ничего другого и не ждал. Мы отвечаем  за  свои  поступки".
Это было принято  с  восторгом,  хоть  в  несколько  испуганным.  Пугала
прямота. При всем своем  патриотическом  энтузиазме  собрание  требовало
моральных оговорок. "Но через полгода я бы дорого  поплатился,  если  бы
позволил себе сегодня хоть тень упрека. Нации не могут быть неправы".
   После этой речи в течение нескольких дней рейхсканцлер был чуть ли не
национальным героем. Он читал это на всех  лицах,  каждое  на  свой  лад
признавало: "Между тобой и мной стоит, разделяя  нас,  высшая  власть  -
слава!" Но общественное мнение распространяет лишь опошленную славу, оно
убивает фантазию. Мангольф сознавал это. "В  момент  моего  откровенного
заявления  меня  окружал  тот  трепет,  без  которого  не   может   быть
популярности высшего порядка. Однако усилиться  этому  трепету  не  дала
пресса. В наше  время  каждое  событие  дважды  на  день  приканчивается
печатью".
   Куда легче полководцам! Все их деяния  совершались  где-то  далеко  и
были красочны, ведь при этом текла кровь, а составлять донесения о  том,
как они свершались, можно было самим. Рейхсканцлер рассуждал  про  себя:
"Хорошо иметь под  рукой  таких  рубак.  Враг  подбирается  к  нам,  его
заманивают в болото. Молодцы ребята, лучше не придумал бы никакой дикарь
племени Сиу. Народ воодушевляется, ему это понятно. Во всем происшествии
нет ни одной мысли,  которая  была  бы  ему  недоступна.  Но  разве  это
подготовка  к  будущему,  основанному   на   дисциплине,   строгости   и
несокрушимом величии, которое ему уготовал я?"
   Стремясь к власти, Мангольф хотел войны - прежде  всего  потому,  что
хотел власти. Война оправдана, если ее ценой к власти приходит тот, кому
удастся осуществить требования времени. Объединение Европы  путем  войны
перестало быть мечтой одинокого гения, как во времена Наполеона.  Каждая
просвещенная воля сама собой направляется  в  это  русло.  "Меня  сочтут
творцом, а на самом деле я буду лишь догадливым выразителем носившейся в
воздухе мысли, - заранее уговаривал себя Мангольф, чтобы не  зарываться.
- Такова подоплека всякого  творчества..."  И  все  же  эта  мысль  была
честолюбивой. Была мукой и одержимостью, пока ему  приходилось  молчать.
Была авантюрой и химерой, пока другие не одерживали побед для Мангольфа.
Он зависел от побед военного командования.
   Но уже первые  победы  показали  ему,  что  политическое  руководство
теряет всякий смысл для народа, который  стал  единой  слитной  волей  в
борьбе за свою жизнь. Кто поручится за его жизнь? Во всяком  случае,  не
государственный деятель, который  занят  отдаленным  будущим.  Массы  не
знают  его,  ему  приходится  молчать.  Они  знают  генералов,   которые
побеждают, завоевывают и вместе с народом не подозревают, что завоевания
и победы никогда не были прочными. Насилие неизменно порождает  насилие.
Война бесцельна. Мангольф увидел это чуть ли  не  в  тот  миг,  как  она
разразилась. Раньше это было  скрыто  от  него,  лишь  реальность  войны
разорвала завесу. Страшнее всего было открытие, что  ничего  не  удается
предугадать,  что  мысль  -  наивный  младенец;  действительность,  едва
появившись на свет, сразу оказывается сильнее и опытнее ее.
   С таким сознанием в душе Мангольф служил войне. Он  прославлял  перед
парламентариями имена победителей и их победы. До него офицеры разносили
их  в  автомобилях  по  улицам,  голоса  улицы  выкликали  их  до  него.
Рейхсканцлер давал последнюю санкцию великим именам,  а  потом  умолкал,
снедаемый одной мыслью, которая изо дня в день все больше расходилась  с
действительностью. Как действительность, так и будущее мира  самовластно
творила война,  рейхсканцлеру  оставалось  только  прославлять  ее.  Ему
оставалось передавать благодарность родины ее спасителям, к которым  его
не причисляли.
   Где только можно было, он говорил: "Единственные большие люди  -  это
те, кто сейчас сидит в окопах", - что было не только самоуничижением. Он
тем самым давал понять военным заправилам в  тылу,  чем  он  в  конечном
итоге считает их. Он не верил в  "планомерные"  победы,  в  мероприятия,
разработанные давно  умершим  начальником  генерального  штаба,  где  не
предусмотрены возможные  случайности.  Народ  крепко  держался  за  свои
иллюзии, рейхсканцлер же  знал  военщину.  Сомнения  в  целесообразности
войны настраивали его недоверчиво и к способностям  тех,  кто  руководил
ею. Они не соображались с тем, что у  противника  есть  мозг,  ибо  мозг
вообще не участвовал в их  расчетах.  Поражение  на  Марне
неожиданно и жестоко подтвердило его правоту.
   Мангольф угадал несчастье раньше, чем военные признались в  нем.  Они
думали утаить его от рейхсканцлера, так же как и от нации, но он  вырвал
у них правду. Он побледнел  и,  пошатнувшись,  схватился  за  сердце;  у
господ военных создалось впечатление, что этот штатский теряет  контроль
над своими нервами. Они  пояснили  ему,  что  одно  сражение  ничего  не
решает, в худшем случае лишь отдаляет конечную победу. Он  отпустил  их;
он понимал, что все пропало.
   Это сословие слишком много обещало, и потому уже первая потеря  стала
непоправимой. Никто, со  времен  раннего  владычества  церкви,  в  такой
степени не убеждал народ в своей непреложности, как это сословие.
   Первое же сомнение было им приговором. Ничто не могло  заглушить  эту
уверенность в Мангольфе: "Они потерпят крах", и всякий раз сердце у него
замирало. Он знал теперь, что означает это замирание, этот испуг. Совсем
не  то,  что  предполагали  господа  военные.  Это  можно  было  назвать
безумием,  примитивные  умы  назвали  бы  это   радостью.   Ужас   перед
неизреченным и еще невообразимым - и тут же какая-то живительная  струя.
В конце концов канцлеру пришлось задать себе вопрос: "Неужели  я  желаю,
чтобы нас разбили?"
   Напряжение всех сил! Душевных, психических. "Моя война!" - а по  сути
при  неустанной  деятельности  ему  позволено  было  только  выжидать  и
наблюдать... Только публично защищать неудачи и  приукрашенные  сведения
господ военных и брать на себя всю  ответственность  за  них.  Постоянно
трудиться на других,  наперекор  собственному  убеждению.  Пожалуй,  это
сокрушало не меньше, чем ураганный огонь и газовые атаки, только что тут
человек оставался жив. Месяцы и  годы  безрезультатной  борьбы  протекли
после  проигранной  битвы.  Месяцы  и  годы  всякое   внешнеполитическое
выступление рейхсканцлера выслеживалось  пан  германцами,  и  тем  самым
пресекались пути к  необходимому  общению  с  миром.  "И  я  сам  оказал
поддержку пангерманизм!"  Он  в  письменной  форме  обратился  к  ним  с
просьбой  не  разрушать  его  политических  планов.  Наглый   ответ   их
председателя гласил: и разрушать-то нечего; письма эти переходили из рук
в руки. Рейхсканцлеру была уготована кличка труса. От труса до изменника
из трусости нынче был один шаг. Пангерманцы одни отважились  громогласно
приветствовать объявление столь желанной им войны.  Мангольф  же  только
про себя мог говорить: "Моя война". Им легко перекричать его, они только
криком и держатся. Его оттесняли в тень не только  те,  что  дрались  на
фронте, но и те, что шумели в тылу.
   Генеральный штаб и пангерманцы уже взяли верх над ним, теперь очередь
была за рейхстагом. Ему опорой служили жертвы,  приносимые  нацией;  она
ничего не брала от правителей,  она  только  давала.  Великая  опасность
сразу сделала ее самостоятельной, меж тем как все успехи мирного времени
только сильнее  порабощали  ее.  Нация  уже  не  чувствовала  над  собой
официальной силы: для нее  существовала  одна  сила  -  ее  собственная,
выраженная в ее истекающих кровью сынах. Кто вел  их  в  бой,  тому  она
отдавала себя и свое сердце. Рейхстаг поддерживал военное  командование,
непосредственно сообщаясь с ним. Что  оставалось  делать  рейхсканцлеру?
Воздействовать на императора?  Военное  командование  грозилось  уйти  с
поста в самый разгар боя. Тогда бы никакой император не спас  положения.
Рейхсканцлер имел лишь  право  совещательного  голоса.  Решение  выносил
рейхстаг совместно с генеральным  штабом.  Мангольф,  первый  буржуазный
рейхсканцлер, совсем иначе рисовал себе приравнение рейхстага к правящим
парламентам во всем мире. Предполагалось, что рейхстаг ограничит  власть
императора как препятствие для творческой мысли  народа.  Но  неожиданно
выяснилось, что императорской власти уже не существует.
   Император иногда приходил к своему канцлеру осведомиться о  новостях,
которых они оба не получали. Мангольф понимал: император не  любит  его,
но тянется к нему, как к товарищу по несчастью.  Оба  ощупью  бродили  в
полутьме.
   - Мне это надоело, - сказал как-то император. - У меня болит горло, я
пойду лягу. Что эти штабные молодцы носятся со  своими  аннексиями?  Они
могут здорово подвести меня. А одну рожу я прямо-таки видеть не могу.
   Канцлер обратил его внимание на то,  что  рожа  эта  слишком  глубоко
забралась в тыл; ведь генеральный штаб расположен  настолько  безопасно,
что туда отваживаются ездить даже представители тяжелой  промышленности,
и притом частенько.  Требованиями  так  называемой  индустрии,  то  есть
нескольких безответственных лиц, определяются  наши  военные  цели.  Эти
лица, укрывшись за спиной невежественного военного командования, в своих
частных интересах вынуждают измученный народ на дальнейшую борьбу -  кто
знает, до каких пределов?
   - А иначе мы могли бы добиться мира? - спросил император.
   - Иначе мы могли бы добиться мира, - подтвердил рейхсканцлер.
   Император добавил:
   - Хорошо, что вы это понимаете. Ведь вы  тоже  были  из  передовых  и
хотели править вместе с говорильней  помимо  меня.  Вот  вы  и  получили
парламентаризм, - видите теперь, каков он? Наслаждайтесь им! А  я  пойду
лягу.
   Рейхсканцлер проводил его с непокрытой головой по  лестнице  вниз  до
самого автомобиля;  затем  вернулся  к  себе,  окончательно  поняв,  что
публично император из осторожности будет по-прежнему твердить одно:  "Во
время войны политика должна держать язык за зубами,  пока  стратегия  не
скажет своего слова". Итак, Мангольф одинок - как человек, которого  все
обогнали. Ему никогда и в  голову  не  приходила  возможность  чего-либо
третьего,   кроме   бюрократического   государства    и    национального
государства. Кто бы это подозревал? Имперский министр крупного  масштаба
мог сохранять в силе  бюрократическое  государство,  если  своим  личным
дарованием он удовлетворял духу национального государства и мог заменить
его. Что  же  получалось  на  деле?  Нечто  третье:  господство  частных
интересов - при полном отсутствии обоснованного политического  мышления.
Имперский  министр   крупного   масштаба   мог   упрочить   национальное
государство  при  условии,  чтобы  он  сам  руководил   им.   Диктатура.
Самостоятельно эта нация ни на что не была способна. А все прочие? Перед
Мангольфом  вставала  и  рушилась  вся  перспектива  гордой  и   славной
будущности, мечта о единстве целой части  света  под  диктатурой  -  его
собственной диктатурой, что было бы  возможно  лишь,  если  бы  победила
Германия... А  вместо  этого  господство  частных  интересов  как  залог
неминуемого поражения. "Творческие силы нации более  соответствуют  духу
времени, чем мои; они чутьем найдут свой путь даже сквозь  поражения,  я
же остаюсь в одиночестве". Мангольф сознавал: "Трагедия мыслителя!  Едва
достигнув вершины, он чувствует, как его догоняет бесцеремонно следующая
за ним по пятам жизнь. Еще миг - и он  отстал  на  целое  поколение.  Я,
наконец, достиг тех высот, откуда мог бы показать, чего я стою, - и  вот
я бессилен".
   Он мог  бы  проявить  былую  гибкость,  отречься  от  себя  и  просто
следовать за ходом событий. Но нет! Прежде он действительно отрекался от
себя, но не затем, чтобы следовать за ходом событий, а чтобы возглавлять
его. Он всегда возглавлял борьбу  за  избранную  им  идею,  безразлично,
верную или ложную. Он воспитывал в  себе  веру  в  нацию  и  ее  мировое
призвание. Но способствовать господству крупных дельцов, которое  и  без
того было  неизбежно,  казалось  ему  недостойным.  Для  этого  Мангольф
слишком гордился своей жизненной борьбой; победы  такого  рода  были  бы
плохим ее завершением. Зять Кнака слишком поздно увидел, что  класс,  на
который он думал лишь опереться и который на самом деле использовал  его
самого, что этот класс был его злейшим врагом, врагом всякой идеи, в том
числе и национальной, врагом каждого мыслящего человека, его врагом.  Он
без труда разгадал замыслы этого класса, слишком  он  хорошо  знал  его;
старый опыт и новая вражда дали  в  соединении  такую  остроту  взгляда,
которая  разоблачала  любые  уловки.   Этот   класс   умел   действовать
исподтишка. Внешне же царил  нерушимый  гражданский  мир,  блистательное
единодушие, энтузиазм, которому не предвиделось конца.
   Мангольфу удалось вскрыть бездарность  по  службе  обер-адмирала  фон
Фишера, соединенную с непомерной политической наглостью. Он все  еще  не
строил подводных лодок, зато утаивал важные документы. Император на  миг
проявил волю, Фишеру пришлось уйти. Его банда после  этого  окончательно
ополчилась на Мангольфа. Как он смеет, да ведь без них он не сделался бы
рейхсканцлером! Они возненавидели его тем сильнее, чем ближе были к нему
прежде.
   Ему  пришлось  искать  поддержки,  он  нашел  ее  в  рейхстаге,   где
гражданский мир заметно начинал надоедать. Депутаты, которые еще не были
подкуплены крупными дельцами и, вероятно, отвергли бы подкуп, сплотились
вокруг рейхсканцлера. Они изображали национальный пыл, но не прочь  были
узнать, скоро ли, наконец, заключат мир. Но он отвечал  уклончиво.  Ведь
они знают, что политика пока что не имеет права голоса. Они не хуже  его
понимают,  где  настоящая  власть.  Даже  налог   на   военные   прибыли
неосуществим, пока держится уверенность, что платить будет враг.
   - В это верят очень немногие, - заметил депутат.
   -  Но  ваш  коллега  Швертмейер,   который   вводит   поставщиков   в
министерства, долго еще будет верить в это, - возразил Мангольф.
   - Пока его не отрезвят, - сказал депутат.
   Оба улыбнулись, затем Мангольф принял глубоко серьезный вид.
   - Народ наш - честный и верный народ: так умирать, так голодать умеет
только он.  Как  можно  допустить,  чтобы  одни  со  спокойной  совестью
чудовищно наживались на смерти других! Кажется,  это  происходит  теперь
повсюду, но мы считали себя лучше других. По какому праву иначе объявили
бы мы войну?
   - В тысяча девятьсот четырнадцатом году мы только оборонялись, отсюда
и энтузиазм, - возразил депутат.
   Мангольф сурово:
   -  Нам  необходимо  расширить  свои  границы,  не   забудьте   этого!
Промышленности нужны новые рудники.
   Хотя депутат и сделал неодобрительную гримасу, Мангольф все же успел,
противореча  для  вида,  раскрыть  перед  ним  преступное   своекорыстие
промышленных кругов. Запрещение вывоза стали,  которое  Англия  ввела  с
1915 года, все еще тормозилось немецкими дельцами; гоняясь  за  высокими
прибылями, они поставляли сталь нейтральным странам, откуда она попадала
к врагу. Мы же возмещаем огромными  человеческими  потерями  нужный  для
обороны материал, в котором они нам отказывают.
   -  Если  уж  у  виднейших  деятелей,  стоящих  во  главе  германского
хозяйства, не хватает чувства национальной ответственности...
   - То мы пропали, - закончил  депутат  и  ушел,  глубоко  потрясенный.
Услышать нечто подобное от рейхсканцлера, который связан узами родства с
тяжелой промышленностью!
   Следующий   депутат   принадлежал   к    интеллигентной    профессии.
Рейхсканцлер похвалил единодушие интеллигенции,  добровольный  отказ  от
собственной,  столь  высоко  развитой  способности  суждения,   -   ведь
принимать безоговорочно все глупости буржуазии не всегда легко.
   - Для дельцов, правда, все хорошо, пока они хорошо  зарабатывают.  Но
интеллигенты, очевидно, связывают с нынешней войной более высокие  цели;
они  скорее  готовы  были  признать  конечной  целью  войны  образование
Соединенных Штатов Европы, -  сказал  Мангольф,  опуская  глаза,  -  чем
сугубо  личную  корысть.  Кто  не  страдает  от  безропотного  голодания
бедняков, от наглости стяжателей, от кровожадного воя их прессы! Даже  в
армию проникло социальное разложение, солдатам живется  плохо,  меж  тем
как высшее  офицерство  думает  лишь  о  наживе.  Зато  как  патриотично
поведение наших социалистов,  вопреки  всему  требующих  мира  только  с
военными гарантиями.
   - Мы начинаем отходить от этого мнения, - заикнулся социалист, за что
рейхсканцлер выразил ему порицание, хотя и в снисходительной  форме.  Он
признал,  что  военное  руководство  слишком  сильно  прислушивается   к
требованиям промышленности, - гораздо сильнее, чем  было  бы  желательно
политическому руководству.
   - Не мы санкционировали вывоз рабочей силы из Бельгии.