есплотным  и  святым.
"Пламенную" душу Гераклит считает лучшею. Она  выходит из  тела, как молния,
прорезывающая тучи.  Но душа,  облеченная  в тело,  душа,  имеющая  телесную
оболочку, наполнена как бы тяжелыми, густыми испарениями, трудно отрешима от
уз  тела и не легко возвращается назад, откуда пришла.  Не  посылайте же  на
небо  тела  честных людей,  вопреки законам  природы,  но  веруйте, что души
добродетельных   людей,   вполне   по   законам   природы   и   божественной
справедливости, из людей делаются героями, из героев -- демонами, наконец из
демонов, если  они,  как в  таинствах, вполне  чисты  и  святы, чужды  всего
смертного  и  подверженного  страданиям,  --  становятся  богами,  но  не по
постановлению   государства,  а  в  действительности,  заслуженно  достигнув
прекраснейшего блаженнейшего конца.

     XXIX.  Что  же  касается нового имени Ромула --  Квирина,  то некоторые
видят в  нем имя бога войны, другие думают, что оно значит "гражданин",  так
как граждан римских зовут "квиритами". По мнению третьих, оно  происходит от
древнелатинского  "квирис", копья,  пики,  вследствие  чего одна  из  статуй
Юноны, стоящая на  копье, носит  название  Квиритиды.  Точно  так же  копье,
находящееся  в  Регии,  носит   имя  Марса,  копья  же  получают  в  награду
отличившиеся на  войне.  Таким образом, Ромул был  назван Квирином  как  бог
войны или  как бог,  сражающийся копьем. На Квиринальском  холме, получившем
его  имя, ему был выстроен храм.  День, в который он исчез, называется "днем
бегства народа" и Капратинскими нонами, так  как тогда ходят  для принесения
жертвы за  город, на  Козье болото; "коза"  по-латыни  -- "капра". На пути к
этому месту для принесения жертв  присутствующие  громко  выкрикивают имена,
часто  даваемые в Италии, например, Марка, Луция, Гая и т.  д., в подражание
тем  полным ужаса  и смятения окликам, которыми обменивались тогда  бегущие.
Некоторые говорят, впрочем, что это делается не для изображения их состояния
во время бегства, но из желания ободрить  и поторопить друг  друга, причем в
подтверждение своего мнения приводят следующий рассказ.
     Взявшие Рим галлы были выгнаны Камилл ом; но государство не могло скоро
оправиться  от  постигшего   его  удара.  В  его  пределы  вступила  сильная
неприятельская  армия  под начальством  Ливия  Постума.  Он  расположился  с
войсками невдалеке  от Рима и  отправил затем посла  объявить,  что  латинцы
желают возобновить  прежние,  ослабевшие  от  времени дружбу  и  родственные
отношения и новыми брачными  связями вторично соединить оба  народа, и  что,
если  им пошлют достаточное  число  девушек и вдов, они заключат с римлянами
мир и дружбу, точно так же, как то было у них раньше с сабинцами.
     При этом известии римлянами овладел страх перед грозившею им войною; но
в то же  время выдачу женщин они считали таким же позором, как рабство. Одна
рабыня, Филотида, подругому -- Тутола, помогла им  выйти из затруднения. Она
советовала им не исполнять ни одного из требований, а прибегнуть к хитрости,
не обнажая оружия  и не  выдавая женщин. Хитрость состояла  в том, что  сама
Филотида вместе с  другими красивыми  рабынями должны были одеться в  платье
свободнорожденных  женщин и отправиться к неприятелям. Затем Филотида должна
была зажечь ночью огонь -- условный знак,  чтобы вооруженные  римляне напали
на неприятелей во время сна.  План  этот был приведен в исполнение:  латинцы
дались в обман. Филотида  зажгла огонь на высокой дикой фиге, но  скрыла его
сзади  покрывалами и платками, так  что неприятель не видал огня, римляне же
прекрасно  видели его.  Когда  они  заметили  сигнал, то быстро выбежали  из
города, причем часто называли в воротах друг друга по именам для того, чтобы
не медлить.  Они неожиданно напали  на неприятеля и  разбили его,  учредив в
память  этой победы праздник. Ноны  называются  "капратинскими"  потому, что
"дикая фига" по-латыни  -- "капрификус". Римляне угощают тогда своих  жен за
городом, в тени диких фиг. Рабыни  ходят взад и вперед, собираются в кучки и
говорят  различные  шутки,  затем  начинают  бить  одна  другую  и  кидаться
каменьями в знак того, что они стояли когда-то на стороне римлян и принимали
участие  в  сражении. Это объяснение принято  не всеми историками. Напротив,
обычаи называть  друг друга днем по имени и ходить для принесения  жертвы на
Козье болото, словно на  праздник, находит себе более подтверждения в первом
рассказе. Быть может, однако, оба эти случая  имели место в один  день, но в
разное время.
     По преданию,  Ромул исчез  на  пятьдесят пятом году  от рождения, после
тридцативосьмилетнего царствования.


     [СОПОСТАВЛЕНИЕ]
     XXX  (I). Все, что я  мог узнать самого интересного  из  жизни Ромула и
Тесея,  заключается  в  следующем.  Во-первых, один из  них  добровольно, по
собственному  желанию,  имея  возможность   править  Трезеной,  наследством,
которым мог гордиться, сам, никем не принуждаемый, решился совершить великие
подвиги;  другой,  не  желая быть  рабом и наказанным,  сделался храбрым, по
выражению  Платона, конечно, от страха  и  принужден был решиться  на смелое
дело из  боязни пред угрожавшим ему  ужасным  несчастьем.  Далее, величайшим
подвигом  для  одного  было  --  убить  альбанского  царя, тогда как  другой
мимоходом,  подготовляясь  к  дальнейшим  подвигам,  убил  Скирона,  Синида,
Прокруста и  Коринета,  причем, наказав их,  освободил Грецию от кровожадных
деспотов, прежде чем  кто-либо узнал имя своего спасителя. Один мог ехать по
морю, не  подвергаясь опасности,  не  рискуя  быть  обиженным  разбойниками,
Ромулу же при жизни Амулия нельзя было жить спокойно. Важным доказательством
справедливости  этих слов  служит  то обстоятельство, что,  тогда как  один,
никем  не  обиженный, напал на злодеев для  защиты  других, братья позволяли
царю  оскорблять всех,  пока  их не  оскорбили самих. Если  одному  ставят в
подвиг то,  что  он получил рану  в сражении  с сабинцами, убил Акрона и вел
несколько победоносных войн, этим подвигам мы можем противопоставить битву с
кентаврами и поход амазонок. Смелый план Тесея избавить сограждан от платежа
дани Криту  и  отдать себя на съедение чудовищу, быть или  жертвой за смерть
Андрогея или -- что самое легкое в сравнении с тем, о чем я говорил выше, --
рабом  надменных, враждебно  относившихся  к  нему  людей,  исполнять низкие
позорные работы, отплыв добровольно вместе с девушками и мальчиками, -- этот
план можно назвать  в высшей степени  смелым,  как  и великодушным,  честною
заботою об  общем  благе,  жаждой славы  и доблести. Мне  кажется,  философы
вполне правы, говоря,  что любовь боги посылают, заботясь о спасении молодых
людей. По крайней мере,  любовь Ариадны к Тесею, по-моему мнению,  более чем
что-либо  другое,  имеет право считаться делом богов, желавших быть  орудием
его спасения. Ее чувства к нему следует не  порицать, но удивляться, что так
поступали не все мужчины  и  женщины. Если это выпало на долю одной ей, она,
на   мой  взгляд,  вполне  заслужила  любовь  бога  за  свое   стремление  к
прекрасному, честному и идеальному.

     XXXI (II). Оба, Тесей и Ромул, были созданы  для того, чтобы управлять,
и  ни один  из  них не  сумел  быть царем. Оба они свернули с прямого пути и
сделали перемены в государственном  устройстве: один ввел демократию, другой
-- тиранию, и оба ошиблись, но из различных побуждений.  Царь  должен прежде
всего  заботиться о  сохранении  своей  власти,  сохранить  же  ее можно  --
удаляясь от недозволенного  и стремясь к дозволенному. Кто или слишком добр,
или  слишком строг, тот перестает быть царем  или правителем, -- он начинает
заискивать перед народом  или  превращается в деспота и становится предметом
ненависти или презрения для своих подданных, хотя в первом случае выказывает
свое мягкое  доброе  сердце, как во  втором -- навлекает на себя обвинение в
себялюбии и жестокости.

     XXXII  (III). Если не следует приписывать гневу  богов  даже всех наших
несчастий, но искать  причины  их  в различии  нравов  и страстей,  никто не
станет оправдывать необдуманного гнева Ромула, его безрассудного раздражения
по отношению  к  брату. Большего снисхождения заслуживает тот, кого, подобно
более сильному  удару, потрясли и  лишили равновесия более  важные  причины.
Если  Ромул поссорился  с  братом, взвесив  все  обстоятельства  дела, после
зрелого  размышления, из  желания общей  пользы, нельзя  поверить, что такой
ужасный  гнев  овладел  его  рассудком  внезапно;  в то  же  время Тесей был
вооружен  против сына,  ослепленный любовью,  ревностью,  вследствие клеветы
женщины, чувствами, которым чужды только немногие люди. Важнее всего то, что
Ромул доказал свое раздражение на  деле, что имело печальный конец,  гнев же
Тесея ограничился  одною бранью и старческими проклятиями. Дальнейшая участь
его сына  зависела  от  выпавшего  ему  на долю  жребия.  Вот все, что можно
сказать в оправдание Тесея.

     XXXIII (IV). Чтобы  достичь великого, Ромулу  пришлось  начать с самого
малого. Прежние рабы, свинопасы, раньше чем сделаться свободными, освободили
почти  всех  латинцев и  в  одно время заслужили  в высшей степени  почетные
прозвища "убийц рабов", "спасителей родных",  "царей народов" и "основателей
городов",  --  не  "пришлецов", как Тесей,  который составил один  город  из
соединения многих общин  и уничтожил много  городов, носивших  имена древних
царей  и  героев. Ромул  сделал то же,  но позже.  Он  заставил  неприятелей
переселиться, разрушить свои  прежние жилища и соединиться  с  победителями.
Прежде всего ему  не приходилось  ни населять  вновь, ни увеличивать города,
существовавшего раньше, --  он основал новый  город и, основав его, приобрел
себе землю, отечество, царскую власть, род, жену  и родственников. Он никого
не убивал, не лишал  жизни, напротив, был благодетелем бездомных скитальцев,
желавших сделаться  гражданами.  Он  не  убивал  разбойников и  злодеев,  но
покорил  народы силой оружия, завоевал города и отпраздновал свой триумф над
царями и вождями.

     XXXIV (V).  Был  ли он  убийцей несчастного Рема  -- вопрос нерешенный.
Большая часть  писателей обвиняет  в этом других; все же он  спас,  как всем
известно, от  смерти  свою  мать, своего  деда -- от позорного,  бесславного
рабства и посадил его на престол Энея. Много  добра сделал он добровольно  и
никому  не повредил даже невольно.  Но забывчивость Тесея  и его небрежность
относительно условия перемены паруса едва ли найдут, на мой взгляд, горячего
защитника, и даже снисходительные судьи едва ли оправдают его от обвинения в
отцеубийстве. Этого не мог  не  понять  один  аттический  писатель, который,
видя, как трудно оправдать в этом Тесея его защитникам, сочинил, будто Эгей,
желая  увидеть скорей приближавшийся корабль, быстро побежал  в Акрополь, но
поскользнулся и упал.  Как будто  у царя  не  было провожатых  или, когда он
спешил к морю, с ним не было рабов!

     XXXV  (VI).  В  похищениях  женщин  Тесей  не  может  найти  достаточно
справедливого оправдания  своим поступкам, во-первых,  потому, что они  были
часты, --  он похитил Ариадну, Антиопу, трезенку Анаксо и в заключение всего
Елену, когда сам был стариком, а она еще не достигла половой зрелости,  была
еще ребенком, а сам  он был  уже в годах, когда ему не  следовало думать и о
законном  браке,  --  во-вторых,  потому, что  афинянки, потомки  Эрехтея  и
Кекропа, умели рожать  детей ничуть  не хуже  девиц-трезенок, спартанок  или
амазонок.  Это он делал, вероятно, из сладострастия и похоти. Ромул похитил,
во-первых, около восьмисот  женщин, но  взял себе не всех,  а, говорят, одну
Герсилию, других же разделил между лучшими из граждан. Затем он окружил этих
женщин таким  уважением и любовью,  так  справедливо относился  к  ним,  что
заставил считать их похищение -- нанесенное им оскорбление, в высшей степени
прекрасным поступком  и  делом высокой  государственной  мудрости,  имевшими
целью сближение народов. Таким образом, они слились,  образовали одно целое,
что стало впоследствии источником взаимной любви и величия государства. Само
время  свидетель того, сколько целомудрия,  дружбы  и  крепости союза было в
заключенных царем браках: в продолжение двухсот  тридцати лет ни один муж не
решился развестись с  женою, ни одна жена -- с мужем. Греческие ученые знают
имя первого отцеубийцы или матереубийцы; точно так же каждый римлянин знает,
что  Корнелий Спурий первым дал развод жене из-за ее бесплодия.  Последствия
деяний Ромула свидетельствуют  об  их правильности: благодаря бракам царская
власть сделалась общею, так же как оба народа получили право гражданства; но
любовные связи  Тесея  не  принесли афинянам  ни  дружбы, ни союза с другими
народами, напротив, имели своим следствием вражду,  войны,  убийства граждан
и,  наконец, потерю Афин. Только с  трудом  и то благодаря снисходительности
неприятелей, которым афиняне покланялись, называя их богами, они не испытали
участи Трои по вине нового Париса. Мать Тесея не подвергалась опасностям, но
испытала участь Гекабы, -- сын оставил, предал ее, если только рассказ  о ее
плене не выдумка, хотя было бы желательно, чтобы это вместе со многим другим
оказалось  ложью.  Большая разница и  в том,  какое  участие  принимали,  по
рассказам,  боги  при их рождении. Боги  очень желали спасения Ромула, между
тем  как  оракул,  данный  Эгею  и  запрещавший  ему  вступать  в  связь   с
иностранкой, доказывает, что Тесей родился против воли богов.



   Плутарх
   Алкивиад и Гай Марций Кориолан


----------------------------------------------------------------------------
     Алкивиад. Перевод Е. Озерецкой
     Гай Марций Кориолан. Перевод В. Алексеева
     [Сопоставление]. Кориолан. Перевод В. Алексеева
     Плутарх. Избранные жизнеописания. В двух томах.
     М., "Правда", 1987. Т. 1.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

АЛКИВИАД

     I. РОД Алкивиада по отцовской линии восходит к Эврисаку, сыну Аякса,  а
со стороны матери - Диномахи, дочери Мегакла, он был Алкмеонидом. Его  отец,
Клииий,  прославился  в  морском  бою  при  Артемисии,   командуя   триерой,
вооруженной им на свой счет,  а  позже  погиб,  сражаясь  с  беотийцами  при
Коронее. Опекунами  Алкивиада  были  его  родственники - Перикл  и  Арифрон,
сыновья Ксантиппа. Справедливо говорят, что расположение  и  любовь  к  нему
Сократа немало содействовали его славе;  взять  хотя  бы  Никия,  Демосфена,
Ламаха,  Формиона,  Траеибула  и  Ферамша,  знаменитых  людей,   современных
Алкивиаду - даже имена их матерей неизвестны, что же касается Алкивиада,  то
мы знаем имя его кормилицы - лакедемо.нянки Амиклы и его воспитателя Зопира,
так как Антисфен упоминает о первой и Платон- о втором.
     Быть может, не стоит говорить о красоте Алкивиада,  но  она  оставалась
цветущей и в детстве, и в юношестве, и в зрелом возрасте, словом -  всю  его
жизнь, делая его любимым и приятным для всех. Ибо неверно  то,  что  говорит
Еврипид - что у  всех  красавцев  и  осень  прекрасна,  но  Алкивиад,  среди
немногих других, имел это счастье благодаря своему  прекрасному  сложению  и
здоровью. Он немного картавил, и говорят, что даже это ему шло, придавая его
речи убедительность и грацию. Аристофан упоминает об этом его  недостатке  в
стихах, в которых высмеивает Теора:

                    "А вот Теор! А я-то думал - ворон!"
                    Картавя, то же повторил Алкивиад:
                    "А... вот... Теор! А я-то... думал... вор...- он!"

     И Архипп, насмехаясь над сыном Алкивиада, говорит:  он  идет  медленным
шагом, волоча свой гиматий, и, чтобы казаться еще больше похожим на отца,

                    картавит, голову склонивши на плечо.

     II. В ЕГО характере позже появились противоречия и внезапные  колебания
- естественное следствие преследуемых им больших  целей  и  неверностей  его
судьбы. Но из всех тех сильных и пылких страстей,  которым  была  подвержена
его душа, самой пылкой было честолюбие и стремление к  первенству  во  всем,
как это видно из рассказов о его детстве. Однажды он боролся; чувствуя,  что
противник его одолевает, Алкивиад, чтобы не упасть,  притянул  ко  рту  руки
побеждающего и чуть не прокусил их насквозь. Тот отпустил его, говоря:  "Ты,
Алкивиад,  кусаешься,  совершенно  как  женщины".  "Вовсе  нет,  -  возразил
последний, - как львы". В другой раз, будучи еще совсем маленьким, он  играл
в кости на узкой  улице,  и,  когда  была  его  очередь  бросать,  подъехала
нагруженная повозка. Сперва Алкивиад приказал вознице остановиться, так  как
кости падали как раз в том месте,  где  повозка  должна  была  проехать.  Но
грубый человек продолжал двигаться, не слушая его; другие дети расступились,
Алкивиад же бросился лицом вниз на землю  перед  повозкой  и  велел  вознице
ехать, если он хочет. Тот, испугавшись, осадил лошадей, а товарищи Алкивиада
в страхе за мальчика  с  громкими  криками  окружили  его.  Когда  он  начал
учиться, он  охотно  занимался  у  разных  учителей,  но  никогда  не  хотел
обучаться игре на флейте, как занятию презренному,  недостойному  свободного
человека. Он говорил, что плектр и лира нисколько не искажают  черт  лица  и
выражения, приличествующего свободному, в то время как у того, кто  дует  во
флейту, искажаются не только губы, но и все лицо, делаясь неузнаваемым  даже
для близких. Кроме того, играя на лире, можно одновременно и петь, флейта же
так закрывает рот, что не дает возможности  ни  петь,  ни  говорить.  "Пусть
играют на флейте, - говорил он, - дети фиванцев, так как они не умеют  вести
беседу. Мы же, афиняне, имеем, как рассказывают наши отцы,  родоначальниками
богиню Афину и Аполлона; первая бросила флейту, а второй даже содрал кожу  с
флейтиста". Таким образом, соединяя  серьезные  доводы  с  шуткой,  Алкивиад
перестал заниматься этой наукой, а за ним и другие,  так  как  между  детьми
быстро распространилось мнение, что Алкивиад справедливо  осуждает  игру  на
флейте и высмеивает тех, кто учится играть на ней. С этих  пор  флейта  была
совершенно исключена из числа занятий благородных людей  и  стала  считаться
достойной всяческого презрения.
     III. АНТИФОНТ написал в своем пасквиле, что Алкивиад, будучи  ребенком,
убежал из дома к некоему Демократу, одному из  своих  любовников.  Арифрону,
хотевшему объявить о нем через глашатаев, Перикл не  дал  на  это  согласия,
говоря: "Если он умер, то благодаря объявлению узнают только на день  раньше
о его смерти; если же он жив,  мы  опозорим  его  на  всю  жизнь".  Антифонт
рассказывает еще, что Алкивиад убил ударом дубины одного  из  сопровождавших
его рабов в палестре Сибиртия. Однако не следует верить словам того, кто сам
признался, что бранился из личной ненависти.
     IV. МНОГИЕ из благородных окружали Алкивиада, ухаживая за ним,  но  все
они очевидно восторгались его замечательной красотой, в то время как  любовь
Сократа служит важным доказательством добродетели и  таланта  юноши.  Сократ
видел  эти  черты  как  бы  просвечивающими  сквозь  его  красоту  и  боялся
опасностей, заключавшихся в  богатстве,  аристократическом  происхождении  и
множестве  окружавших  его  поклонников,  как  из  числа  сограждан,  так  и
иностранцев  и  союзников,  стремившихся  привлечь  его  к  себе  лестью   и
ухаживанием; только Сократ мог защитить его, спасти  от  гибели  и  помешать
тому, чтобы растение погибло в цвету, не дав засохнуть до времени  и  опасть
прекрасному плоду. На самом деле, никого счастье не окружало со всех  сторон
и не ограждало стеной так называемых "благ" до такой степени, чтобы  он  мог
оставаться  неуязвимым  для  философии  и  недоступным   для   правдивых   и
язвительных речей. Сначала  Алкивиад,  изнеженный  и  окруженный  льстецами,
заслонявшими от него мир, не внимал тому