- Профессия?
      - Если  мне  не изменяет  память,  когда  мы виделись в
последний раз, вы выдавали себя за шофера такси.
      - Ах,  это...   Держу  пари,  что  несмотря  на все вы не
заявили на меня в полицию.
      - Раздумал,  - великодушно  признал Гудбоди. Он подошел к
месту, где лежал мой пистолет, поднял его и с отвращением сунул
в сено. - Примитивное, неприятное оружие.
      - В  сущности, да, - согласился  я. - В свои убийства  вы
предпочитаете вносить элемент утонченности.
      - Что я и намерен вскоре продемонстрировать.
      Гудбоди  даже  не давал себе труда понизить голос, в чем,
правда,  и не было нужды, потому что женщины из Хейлера как раз
уселись   за  свой  утренний  кофе  и  даже  с набитыми  ртами
ухитрялись   говорить все  разом.  Гудбоди  вытащил  из  сена
брезентовый мешок и достал из него веревку.
      - Будь  внимателен,  мой   дорогой Марсель. Если господни
Шерман сделает  малейшее  движение, хотя бы с виду безобидное,
стреляй. Но не так, чтобы убить. В бедро.
      Марсель  провел  кончиком  языка по  губам.  Я  от  души
надеялся,  что вызванное учащенным сердцебиением колыхание моей
рубашки  он  не  сочтет  чем-то  таким,  к  чему надо отнестись
подозрительно. Гудбоди  легко подошел  ко  мне  сзади, ловко
затянул  веревку  на  моем правом запястье, перебросил ее через
потолочную   балку,   потом   невероятно   долго   что-то   там
приспосабливал и  наконец  завязал узел на левом запястье. Мои
ладони теперь были на уровне ушей. Затем он взял в руки второй
кусок веревки.
      - От  присутствующего   здесь  моего  приятеля Марселя, -
произнес  он  доверительно,  - я  узнал, что вы довольно ловко
пользуетесь руками. И, представляете, мне пришло в голову, что,
возможно,  вы  не менее талантливы, если говорить о ногах, - он
наклонился  и  связал мне щиколотки со старательностью, которая
плохо  отразилась  на  кровообращении  в  моих ступнях. - Кроме
того,  мне  подумалось, что вы захотите вслух прокомментировать
сцену, свидетелем  которой  вскоре  станете.  Мы  бы предпочли
обойтись без этих комментариев, - он затолкал мне в рот далекий
от  стерильности платок и обвязал его вторым, - Марсель, ты как
считаешь, этого достаточно?
      Глаза Марселя блеснули:
      - У  меня  поручение  к  господину  Шерману от  господина
Даррела.
      - Ну-ну, мои дорогой, к чему такая спешка? Успеется. Пока
мне  бы  хотелось,  чтобы наш приятель обладал всем необходимым
для  восприятия  - незамутненным взором, неослабленным слухом и
острой мыслью, иначе ему трудно будет оценить все эстетические
нюансы зрелища, которое мы для него приготовили.
      - Разумеется,  -  послушно   согласился  Марсель и снова
облизнул губы. -Но потом...
      -  Потом,  -  великодушно   пообещал  Гудбоди,  -  можешь
передать  ему  столько поручений,  сколько тебе понравится. Но
помни: я хочу, чтобы он был еще жив, когда сегодня вечером рига
заполыхает.  Жаль, что мы не сможем наблюдать этого вблизи,- он
и  впрямь казался огорченным. - Вы и эта очаровательная молодая
дама  -  вон  там...  Когда  люди  обнаружат  на  пожарище ваши
обугленные  останки,  они легко сделают некоторые выводы насчет
легкомысленных любовных утех. Курить в риге, как вы это только
что делали, в высшей степени неосторожно. В высшей степени. Ну,
я  прощаюсь  с вами  и  не  говорю  до  свиданья. Хочу подойти
поближе,  чтобы  лучше видеть танец сена. Это такой - красивый
старинный обычай, надеюсь, вы со мной согласитесь.
      Он  ушел,  оставив  облизывающего губы Марселя. Не скажу,
что  мне  было приятно  оставаться с ним с глазу на глаз, но в
данный момент это  не  имело значения.  Я  повернул голову и
выглянул в щель между досок.
      Женщины закончили трапезу и одна за другой поднимались на
ноги. Труди и Мэгги находились прямо подо мной.
      - Правда, пирожные были вкусные, Мэгги? - спросила Труди.
- И кофе тоже.
      - Все  хорошо,  Труди, просто прекрасно. Но я уже слишком
долго  тут  сижу. У меня дела. Мне пора, - Мэгги вдруг замолкла
и подняла глаза: - Что это?
      Откуда-то  тихо и спокойно зазвучали два аккордеона. Я не
видел музыкантов. Похоже, звуки доносились из-за копны, которую
женщины закончили укладывать перед завтраком.
      Труди возбужденно вскочила и потянула за собой Мэгги.
      - Танец сена! - выкрикнула она, как ребенок, получивший
подарок в день рожденья. - Танец сена! Они будут его танцевать!
Они делают это для тебя. Теперь ты - их подружка.
      Женщины, все  средних  лет или старше, с лицами, пугающе
лишенными   всякого  выражения,  начали  двигаться  с  какой-то
медлительной  точностью.  Закинув  вилы на плечи, как винтовки,
они  выстроились  прямой  шеренгой и, тяжело притопывая, начали
раскачиваться то   в  одну,  то  в другую сторону,  а  их
перевязанные  лентами  косы  колыхались,  в то время как музыка
набирала  силу.  Они  с серьезным видом выполнили пируэт, после
чего  вернулись  к  ритмичному раскачиванию  туда и обратно. Я
заметил,  что  шеренга постепенно  изгибается,  принимая форму
полумесяца.
      - Никогда  в  жизни  не видел  такого танца, - в голосе
Марселя  звучало  удивление. Я тоже никогда такого не видел и с
леденящей  уверенностью  знал, что  никогда не захочу увидеть.
Правда,  все  указывало  на  то,  что  у  меня больше не будет
возможности выражать какие бы то ни было желания.
      Слова Труди зазвучали как эхо моих мыслей, но их зловещий
смысл не дошел до Мэгги:
      - Ты  больше   никогда  не увидишь такого танца, Мэгги, -
сказала  она.  -  Он только начинается. Ах, смотри, ты им очень
понравилась, они тебя приглашают!
      - Меня?
      - Да.  Ты  им  нравишься.  Иногда они приглашают меня. А
сегодня - тебя.
      - Мне уже пора.
      - Ну  я  тебя очень прошу, Мэгги! Только на минутку. Тебе
не придется ничего  делать. Попросту постоишь напротив них. Ну,
пожалуйста. Пели ты откажешься, они обидятся.
      Мэгги покорно рассмеялась:
      - Ну ладно...
      Несколькими мгновениями позже, тревожно озираясь, она уже
стояла  в  центре  полукруга, а  образующие  его  женщины  то
приближались,  то  отдалялись от нее. Постепенно рисунок и темп
танца  изменялись  и ускорялись, а танцующие образовали в конце
концов замкнутый  круг с Мэгги посредине. Круг этот сжимался и
расширялся,   сжимался  и   расширялся,   женщины  бесстрастно
наклонялись, когда были всего ближе к Мэгги, и откидывали назад
головы и  косы, когда отодвигались от нее. В поле моего зрения
появился  Гудбоди,  весело  улыбающийся  и  словцн  бы косвенно
участвующий  в этом красивом старом танце. Он остановился рядом
с  Труди  и  положил  ей  руку на плечо, а она восторженно ему
улыбнулась.
      Я  почувствовал прилив дурноты и хотел отвести взгляд, но
тогда оставил бы Мэгги совсем одну. Не мог я ее оставить, хотя,
бог свидетель, был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь. На
лице  ее  застыла  смесь  удивления  и тревоги. Она неуверенно
взглянула  на  Труди  в  просвет между двумя женщинами, а Труди
широко улыбнулась и ободряюще помахала рукой.
      Вдруг  музыка  стала  иной.  До  сих пор это была мягкая,
напевная  танцевальная мелодия, может быть, чуть смахивающая на
марш,  а  теперь  быстро  переходила  в  нечто совершенно иное,
нарушающее   маршевый  ритм,  -  резкое,  примитивное, дикое и
оглушительное. Женщины, до предела расширив круг, начали снова
его сжимать. Сверху я все еще мог видеть Мэгги: глаза ее широко
раскрылись,  в них  появился  страх, она качнулась вбок, чтобы
найти  взглядом  Труди.  Но  в Труди  не было спасения. Улыбка
исчезла с ее лица, она с силой сцепила руки в белых перчатках и
медленно облизывала губы. Я глянул на Марселя, который делал то
же  самое,  но оружие было  по-прежнему  нацелено  в меня, и
следил он  за мной  по-прежнему  внимательно-так же, как я за
разыгравшейся снаружи сценой. Ничего нельзя было сделать.
      Теперь женщины стягивались к центру. Их луноподобныс лица
утратили  бесстрастность  и  стали  безжалостны  и неумолимы, а
лицо Мэгги исказилось ужасом, в то время как музыка звучала все
громче,  все дисгармоничней. Потом внезапно с военной точностью
вилы,  лежавшие  на  плечах,  опустились,  нацеливаясь прямо на
Мэгги. Она  кричала  и  кричала,  но эти крики едва можно было
расслышать  в безумном крещендо аккордеонов. А потом она упала,
и,  к  счастью,  я уже видел только спины женщин, когда их вилы
раз  за  разом высоко поднимались  и вонзались во что-то, что
неподвижно  лежало  на земле. Я не мог дольше смотреть, отвел
взгляд и увидел Труди, руки которой сжимались и разжимались, и
загипнотизированный, завороженный взгляд, казалось, принадлежал
какому-то   мерзкому  зверю.  Рядом  с ней  стоял  преподобный
Гудбоди,  как  всегда  с добродушным и кротким выражением лица,
которое  никак не  соответствовало  его  жадно всматривающимся
глазам.  Я  снова  заставил  себя смотреть, когда музыка начала
медленно   стихать,   утрачивая   свою  первобытную   дикость.
Движение-среди женщин тоже  затихало,  удары прекратились, и
вдруг  одна  из  них  отошла  в сторону и набрала на вилы сена.
Какое-то мгновенье я видел скорчившуюся на земле фигуру в белой
блузке,  которая уже не была белой, а потом ворох сена скрыл ее
от  моего  взгляда.  За  ним  последовал еще один, и еще, а два
аккордеона приглушенно и ностальгически говорили о старой Вене,
и  женщины  под  этот  рассказ укладывали на Мэгги копну сена.
Доктор Гудбоди  и Труди, снова весело улыбающаяся и щебечущая,
держась  за  руки  ушли в городок. Марсель отвернулся от щели в
стене и вздохнул.
      - Доктор  Гудбоди так славно организует подобные вещи, не
правда ли?  Удивительное  чутье  на  выбор времени, места, эта
атмосфера... замечательное зрелище!
      Прекрасно  модулированный  оксфордский акцент, исходящий,
из  этой  змеиной  головы,  был  не менее чудовищен, чем слова,
которые произносились. Этот человек был так же безумен, как все
остальные.
      Он  осторожно подошел ко мне, стянул платок, которым была
обвязана  моя  голова  и  вытащил  грязный  кляп  изо рта. Я не
допускал   мысли,   что   он  руководствуется  гуманистическими
побуждениями,  и  оказался  прав.  Потому  что услышал лениво,
врастяжку произнесенную фразу:
      - Я  хочу слышать, как вы будете кричать. Сомневаюсь, что
эти  дамы на улице обратят на ваши крики внимание. Я сомневался
в этом даже больше, чем он.
      - Странно,   что   доктор   Гудбоди   оказался  способным
оторваться  от всего  этого, - собственный голос показался мне
совершенно   чужим:   он   был хриплым  и  глухим,  а слова я
выговаривал с таким трудом, словно гортань не желала слушаться.
Марсель улыбнулся.
      - У  доктора  Гудбоди срочные  дела  в  Амстердаме. Очень
важные дела.
      - И ценный груз для перевозки отсюда - в Амстердам.
      - Несомненно,- он  снова улыбнулся. - Мой дорогой майор,
когда  кто-нибудь  оказывается в  нашем  положении, когда этот
кто-нибудь  проиграл  и  должен умереть, то в принципе принято,
чтобы выигравший,  то  есть  я,  до  мельчайших  подробностей
объяснил,  где жертва допустила  ошибку.  Но кроме того, что
список ваших  ошибок  так длинен, что было бы слишком скучно и
утомительно их перечислять, у меня попросту нет на это времени.
Так что давайте покончим с этим, ладно?
      - С  чем  мы  должны  покончить? -  Сейчас  это начнется,
подумал  я,  но  не  почувствовал волнения, что-то произошло во
мне,   отчего отпущенный   ничтожный отрезок  будущего  стал
несущественным.
      - С   поручением господина  Даррела,  ясное  дело.  Боль
рассекла мне голову и левую сторону лица, когда Марсель треснул
меня  дулом.  Насчет  перелома скулы я не был уверен, зато мог
установить  кончиком  языка,  что безвозвратно утрачены минимум
два зуба.
      - Господин Даррел, - с удовольствием продолжал Марсель, -
просил передать вам, что не любит, когда его бьют пистолетом.
      На этот раз улар пришелся в правую сторону лица, и хотя я
был готов к нему и попытался откинуть голову, избежать удара не
удалось.  Получилось  не так болезненно, но белая вспышка перед
глазами, а вслед за ней несколько секунд слепоты были нехорошим
симптомом.  Лицо  горело,  голова  раскалывалась,  но  рассудок
оставался  странно  ясным.  Я  знал,  что  еще немного  такого
систематического    избиения   -   и   даже   лучший   в   мире
хирург-косметолог  с  бессильным сожалением разведет руками, но
куда важнее другое: если я и дальше буду с той же регулярностью
получать  по  голове, то скоро потеряю сознание и, возможно, на
много часов.  Так  то  оставалась  единственная  возможность
добиться, чтобы избиение перестало быть систематическим.
      Я выплюнул зуб и выдавил из себя:
      - Подонок...
      Почему-то    это   его  вконец   разъярило.   Оболочка
цивилизованного воспитания была у него не толще луковой шелухи,
она  не  осыпалась, а попросту исчезла в мгновение ока, остался
только  не   знающий удержку,  обезумевший  дикарь, который
набросился  на меня с неистовой яростью душевнобольного, каким
почти  наверняка  и  был. Удары градом сыпались на мои голову и
плечи  со всех сторон, он бил пистолетом, потом кулаками, когда
же  я  попытался  заслониться, как мог, руками, он перенес свою
сумасшедшую  атаку  на мое тело. Глаза мои полезли на лоб, ноги
стали  ватными,  и я, верно, упал бы, но только безвольно повис
на веревках, удерживающих меня за запястья.
      Прошло  еще  несколько  полных муки секунд, прежде чем он
пришел в себя настолько, чтобы прекратить пустую трату времени:
с  его точки зрения не было большого смысла причинять страдания
человеку,  который  уже  не  может  их испытывать. Из горла его
вырвался  странный звук, который, насколько я понял, знаменовал
разочарование, потом  единственным  доносящимся до меня звуком
стало  тяжелое дыхание  Марселя.  Я  не  смел открыть глаза и
понятия  не  имел,  что  он теперь намерен предпринять. Судя по
звуку, он  немного  отодвинулся, и я решился на быстрый взгляд
краем  глаза.  Марсель тоже  переживал  минутное  облегчение и
использовал  эту  передышку, так сказать, в корыстных целях. Он
поднял мой  пиджак  и стал  обшаривать его с надеждой, но без
успеха. Дело в том, что бумажник всегда выпадает из внутреннего
кармана,   если   перекинуть   пиджак  через  руку,  так  что я
предусмотрительно  переложил мой бумажник с деньгами, паспортом
н  водительскими правами в задний карман брюк. Впрочем, Марсель
быстро пришел к правильному выводу-почти сразу же я услышал его
шаги  и  почувствовал  как  он вытаскивает  бумажник у меня из
заднего кармана.
      Теперь  он стоял рядом со мной. Я не видел, но чувствовал
это.  И,  негромко  застонал,  безвольно  колыхаясь на веревке,
переброшенной  через балку. Полусогнутые мои ноги касались пола
носками  ботинок.  Я чуть приоткрыл глаза. И увидел его ноги не
дальше,  чем  в  ярде  от  себя.  Быстро  глянул вверх. Марсель
сосредоточенно и с выражением приятного удивления перекладывал
в  свой  карман  довольно  серьезную  сумму,  которую я носил в
бумажнике. Он держал бумажник в левой руке, на согнутом среднем
пальце которой  висел пистолет, зацепленный за дужку спусковой
скобы. И  был так  поглощен  своих  доходным занятием, что не
заметил,  как  я  подтягиваюсь на  руках,  чтобы обрести более
надежную опору на придерживающих меня веревках.
      Затем я сжался и отчаянно резко бросил свое тело вперед и
вверх-со всей ненавистью, яростью и болью, которые скопились во
мне.  И  думаю,  что  Марсель  даже  не успел увидеть моих ног,
ударивших  в  него  подобно  тарану.  Он  не издал ни малейшего
звука, только сложился, как перочинный ножик, повалился на меня
и  медленно  сполз  на пол.  Голова  его моталась из стороны в
сторону.  Возможно,  это  была бессознательная  реакция  тела,
пораженного  пароксизмом  боли,  но я не был склонен рисковать,
доверяясь  этой  бессознательности: отодвинулся так далеко, как
только позволяла веревка, и бросился на него снова. Признаться,
меня  немного  удивило, что его голова все еще держится на шее.
Это  было нехорошо, но, с другой стороны, и людей, с которыми я
имел   дело,  трудно  назвать  хорошими.  Пистолет  по-прежнему
держался  на  среднем  пальце  его  левой  руки. Я столкнул его
носком ботинка и попытался ухватить ногами, но трение металла о
кожу  было  слишком  слабым  и оружие то и дело выскальзывало.
Тогда  я  стащил  ботинки,  опираясь  каблуками об пол, а затем
-таким же  способом  -  и  носки,  что потребовало значительно
большего  времени.  При  этом я ободрал кожу и, конечно, набрал
заноз, однако не почувствовал боли - лицо болело так, что любые
меньшие  повреждения  не  и  силах  были  обратить  на себя мое
внимание.
      Теперь  дело  пошло легче. Крепко стиснув пистолет босыми
ступнями;  я собрал вместе оба конца веревки и поднялся на них,
пока  не  достиг  балки.  Это  дало  мне  четыре фута свободной
веревки,  вполне  достаточно.  Я  повис на левой руке, а правой
потянулся вниз, одновременно подгибая ноги. Пистолет оказался в
руке.  Опустившись  на пол,  я натянул веревку, держащую левое
запястье,  и  приложил к ней дуло. Первый же выстрел рассек ее
чисто, словно нож.  Я  расплел  все  свои  путы, оторвал клок
снежно-белой  сорочки Марселя, чтобы обтереть себе лицо и губы,
обулся,  забрал свой бумажник и деньги и вышел. Жив Марсель или
уже  нет,  я  не  знал,  он  казался мертвым, а впрочем, это не
настолько меня интересовало, чтобы заниматься исследованиями.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      День  клонился  к вечеру, когда я добрался до Амстердама.
Солнце,  наблюдавшее  утром  гибель  Мэгги, скрылось, словно не
решаясь  противоречить моему  настроению.  Тяжкие  темные тучи
тянулись  с  Зейдер-Зее. В Амстердам я мог попасть и раньше, но
в  амбулатории загородного  госпиталя,  куда  я  заехал, чтобы
осмотрели  мое лицо,  врач  засыпал  меня  вопросами и остался
недоволен, когда я заявил, что на первый раз понадобится только
пластырь, - конечно, в изрядном количестве - и что швы, а также
стерильные   бинты  могут  подождать.  Надо  полагать, с  этим
пластырем,   соответствующим  числу  синяков,  и  полуприкрытым
левым  глазом я выглядел единственным пассажиром, уцелевшим при
крушении  железнодорожного экспресса, но все-таки не так плохо,
чтобы при виде меня дети с криком цеплялись за подолы матерей.
      Полицейское  такси  я  запарковал  неподалеку  от  гаража
проката  и  не без  труда  убедил  хозяина дать мне ординарный
черный "Опель".  Это  не  привело его в восторг, - видимо, мое
лицо   наводило   на   сомнения   относительно  моих прежних
автомобильных  достижений,  но в  конце  концов он согласился.
Первые капли дождя упали на ветровое стекло, когда я отъехал от
гаража, остановился у полицейской машины, забрал сумку Астрид и
на всякий случай пару наручников и двинулся дальше.
      В  боковой  улочке,  ставшей  для  меня  уже  чуть  ли не
домашней,  я  остановил  машину  и  направился в сторону канала
пешком.  Высунул  голову  из-за угла и тут же ее убрал, чтобы в
следующий раз глянуть только одним глазом.
      У  входа в  церковь  Американского общества протестантов
стоял черный  "Мерседес".  Его  вместительный  багажник  был
распахнут, и двое мужчин укладывали в него очень тяжелый на вид
ящик.  Несколько подобных ящиков уже находились внутри. В одном
из  мужчин  я  сразу  распознал преподобного Гудбоди, другого -
среднего   роста,   в  темном  костюме,  с  темными  волосами и
смуглым  лицом -  я тоже узнал мгновенно: это был тот человек,
который  застрелил  Джимми  Дуклоса  на  аэродроме  Схипхол. Не
могу  сказать, что  вид  этого  человека  меня обрадовал, но и
нисколько  не  удручил,  ведь  он  и  так почти не покидал моих
мыслей.
      Круг замыкался.
      Они  вышли из церкви, пошатываясь под тяжестью еще одного
ящика, аккуратно уложили его и захлопнули багажник. Я вернулся
к  своему  "Опелю",  а когда  доехал