фективным   способом:  перевернула  жестяную  ванну  и,
пользуясь  ею, словно черепаха панцирем, чтобы заслонить свой
девический румянец, преодолела небольшое расстояние, отделяющее
ее   от  спасительного полотенца.  Завернувшись  в  него,  она
выпрямилась,   как   Афродита, выходящая  из  пены  морской, и
поклонилась    зрителям   с   поистине  королевской   грацией.
Восторженная  публика, а  более всего-старшая ее часть, начала
свистеть   и  требовать  большего,  но тщетно:  исчерпав  свой
репертуар, артистка благодарно потрясла головой и мелким шажком
ушла со сцены, таща за собой облако мыльных пузырей.
      - Черт  меня  побери!  - воскликнул я удивленно.  - Держу
пари, что ни одной из вас такое не пришло бы в голову.
      - Пойдем,  Белинда,  - сказала Мэгги.  - Тут не место для
нас.
      Они  встали и вышли. Минуя меня, Белинда дернула бровями,
что   было   подозрительно   похоже   на  подмигивание,  сладко
улыбнулась, произнесла: "Я очень рада, что вам это нравится", -
и  пошла  дальше,  я  же тем временем недоверчиво задумался над
смыслом   ее   слов.  А  заодно  проводил  их  взглядом,  чтобы
проверить,  не идет  ли  кто-нибудь  за ними. Так и оказалось:
сперва двинулся какой-то очень толстый, массивно сложенный тип
с  обвисшими  щеками  и  добродушной  миной,  - но это не имело
значения,  потому  что следом за ним поднялись десятки других.
Главное   событие  вечера  закончилось,  такие великие  минуты
выпадали  редко,  всего  три  раза  за вечер  - семь вечеров в
неделю,  -  так  что  эти  люди  отправились  на  более  сочные
пастбища,  где можно  было набраться водки за четверть здешней
цены.
      Ресторан наполовину  опустел, клубы дыма рассеивались, а
видимость соответственно улучшилась. Я огляделся, но не заметил
ничего интересного.  Кельнеры кружили  по  залу.  В  выпивке,
которую  мне  подали,  только  химический анализ мог бы выявить
микроскопические   следы   виски.   Какой-то   старик вытирал
танцевальный   круг   неторопливыми,   ритуальными   движениями
капеллана,  исполняющего  святой  обряд.  Окрестр,  слава богу,
молчал,  энергично  поглощая  пиво, пожертвованное ему каким-то
начисто  лишенным музыкального слуха клиентом. А потом я увидел
ту,  ради  которой  сюда пришел, хотя полагал, что этим вечером
уже не увижу ее.
      Астрид  Лимэй  стояла  во  внутренних  дверях  по  другую
сторону  зала, укутав плечи  шалью, и какая-то девушка что-то
шептала  ей на ухо. Из напряженного выражения их лиц и нервных,
торопливых  жестов  следовало, что  известие довольно срочное.
Астрид  несколько   раз   кивнула,   потом   пробежала   через
танцевальный  круг  и  вышла  парадной дверью. С отсутствующим
видом  и  не  спеша  я двинулся  за ней. Мне без особого труда
удалось  догнать  ее  и  оказаться  в  нескольких шагах позади,
когда  она  свернула  на Рембрандтплейн. И остановилась. Я тоже
остановился, глядя туда, куда глядела она, и слушая то, что она
слушала.
      Шарманщик расположился на улице перед открытым кафе. Даже
в  эту ночную пору кафе было почти полно, и по страдальческим
лицам клиентов легко читалось, что они выложили бы любую сумму,
лишь  бы он убрался отсюда. Этот балаганчик, видимо, был точной
копией  того,  перед  "Рембрандтом",   с  такими  же  яркими
красками,  многоцветным  балдахином  и так же одетыми куклами,
танцующими  на своих  эластичных  нитках. Разве что исполнение
было похуже-с точки зрения как механизма, так и музыки. У этого
шарманщика,  тоже  старика,  была  длинная, развевающаяся седая
борода,  очевидно,  не мытая  и  не чесанная с тех пор, как он
отпустил ее, а также лоснящаяся шляпа и английский военный плащ
по  самые щиколотки. Мне почудилось, что среди тявканья, стонов
и  сопения  шарманки  удается  разобрать  фрагмент "Цыганерии",
хотя,  бог  свидетель, Пуччини никогда не приказывал умирающей
Мими страдать так, как она страдала бы, очутись в этот вечер на
Рембрандтплейн.
      Впрочем, у  старика  обнаружилась  и  сосредоточенная и,
видимо,  серьезная публика, состоящая из одного человека. В нем
можно узнать одного из той группы, что я видел у шарманки перед
"Рембрандтом". Одежда его  была  потерта,  но опрятна, черные
волосы сосульками  падали на страшно худые плечи, торчащие под
пиджаком,  как палки. Даже с расстояния в двадцать шагов было
видно, что  пагубный  процесс в нем зашел уже слишком далеко:
щеки   трупно ввалились,   а  кожа  приобрела  цвет старого
пергамента.
      Человек  стоял,  опершись  на  балаганчик,  но, во всяком
случае,  не  из  любви к бедной Мими, а просто для того, чтобы
сохранить  равновесие  и  не  упасть. Очевидно, молодой человек
очень плохо себя   чувствовал   и  ему  хватило  бы  одного
неосмотрительного  движения,  чтобы  рухнуть  наземь.  Время от
времени  все  его  тело  сотрясали  неудержимые  судороги, а из
гортани  вырывались  всхлипы  или  хрипение.  Старик  в  плаще,
видимо,  считал  его  не особенно выгодным клиентом, потому что
нерешительно крутился рядом, осуждающе причмокивая и беспомощно
разводя  руками,  весьма  похоже на слегка свихнувшуюся квочку.
Кроме  того,  он  то  и  дело беспокойно озирал площадь, словно
опасаясь чего-то или кого-то.
      Астрид  быстро  подошла  к  балаганчику, я  за  ней. Она
виновато  улыбнулась старику, обняла рукой юношу и потянула его
за  собой. Какое-то время он силился выпрямиться, и тогда стало
заметно, что он довольно высок, по крайней мере на шесть дюймов
выше  девушки, но  рост только подчеркивал его скелетообразное
сложение.  Глаза  неподвижные  и  остекленелые,  лицо человека,
погибающего  от  голода,  щеки запали так неправдоподобно, что,
казалось,     зубов    за    ними    нет.    Астрид    пыталась
полувести-полунести  его,  но  хотя  истощение достигло  такой
степени,  что  он  никак  немог быть намного тяжелее ее, его, а
вместе с ним и Астрид, мотало из стороны в сторону.
      Я  без  слов  подошел  к ним, обхватил его левой рукой -
впечатление  было  таково,  будто  обнял  скелет, - и принял от
Астрид этот  груз.  Она  взглянула  на  меня, ее темные глаза
наполнились смятением и страхом. Не думаю, чтобы моя кожа цвета
сепии располагала ее к доверию.
      - Оставьте  меня,  -  умоляюще  проговорила она. - Я сама
справлюсь.
      - Не  справитесь.  Он  очень  плохо  себя чувствует, мисс
Лимэй. Она вгляделась.
      - Мистер Шерман!
      - Признаться, мне это не нравится, - сказал я  задумчиво.
-  Еще несколько часов назад вы никогда меня не видели, даже не
знали моей   фамилии,   а   теперь,  когда  я  так  загорел и
похорошел... оп-ля!
      Георг, резиновые ноги которого вдруг превратились в желе,
едва  не выскользнул из моих рук. Не подлежало сомнению, что мы
оба недалеко уйдем, вытанцовывая такой вальс по Рембрандтплейн,
так  что  пришлось нагнуться, чтобы перекинуть его через плечо,
как это делают пожарники. Она в ужасе схватила меня за руку:
      - Нет! Не делайте этого! Не делайте этого!
      - Но  почему?  - спокойно  возразил  я.  - Ведь это самый
легкий способ.
      -  Нет-нет!  Как только вас  увидит  полиция,  она  его
заберет!  Я выпрямился, снова обнял его и постарался удерживать
как можно ближе к вертикальному положению.
      - Преследуемый  и преследователь,- с казал я и добавил: -
Вы и ван Гельдер.
      - Что вы сказали?
      - О, конечно, ваш брат Георг...
      - Откуда вы знаете, как его зовут? - прошептала она.
      - Моя  работа  -  знать самые  разные вещи, - ответил я
высокомерно.  -  Как уже было сказано, братик Георг находится в
исключительно невыгодном  положении, ибо  достаточно  знаком
полиции.  Бывший  заключенный  в  качестве брата - это, с точки
зрения общества, минус.
      Она  не  ответила.  Сомневаюсь, приходилось ли мне видеть
кого-нибудь,  кто бы выглядел таким угнетенным и проигравшим по
всем статьям.
      - Где он живет?
      - Ясное дело, вместе со  мной, - вопрос, очевидно, удивил
ее. - Недалеко отсюда.
      Действительно,  это  было  недалеко, не больше пятидесяти
ярдов боковой улицей-если можно назвать улицей тесный и мрачный
проход за  "Новым  Бали".  Ступеньки, ведущие в жилище Астрид,
высотой  и  крутизной превосходили все, что я прежде видел, а с
перевешенным   через  плечо  Георгом  взбираться  по  ним  было
особенно  трудно.  Астрид отворила ключом дверь своей квартиры,
которая   оказалась   немного больше клетки для  кроликов и
состояла,   насколько  могу  судить,  из  крохотной  гостиной и
прилегающей  к ней  столь  же мизерной  спальни.  Я  прошел в
спальню, уложил Георга на кровать, выпрямился и отер лоб.
      - Мне  доводилось  в  жизни   взбираться  на   лестницы и
полегче,  чем  эти  ваши  проклятые  ступеньки,  -произнес  я с
чувством.
      - Мне  очень  жаль.   Студенческий  отель  дешевле,  но с
Георгом... "Новый Бали" не особенно щедр.
      Судя по этим двум комнатам, аккуратным, но нищенским, как
и  одежда  Георга,  платили  там  действительно  мало, но  для
сочувствия время было неподходящим.
      - Люди  в  таком  положении,  как  ваше,  должны  быть
счастливы, если вообще получают хоть что-нибудь.
      - Как вы сказали?
      - Ну,  хватит.  Вы прекрасно  знаете, о чем речь. Правда,
мисс Лимэй... или мне можно называть вас Астрид?
      -  Откуда  вы знаете мое имя? - Не могу припомнить, видел
ли  я  когда-нибудь  девушку, заламывающую руки, но именно этим
юна  сейчас  и занималась. - Откуда... откуда вы знаете всякие
вещи про меня?
      - Оставь  это,  -  резко   одернул  я  ее. - Должна же ты
признавать некоторые заслуги за своим парнем.
      - За моим парнем? У меня нет парня.
      - Ну, экс-парнем. А  может, тебе больше нравится-"умершим
парнем"?
      - Джимми? - шепнула она.
      - Джимми Дуклос,  - подтвердил я. - Он мог потерять из-за
тебя  голову,  с  роковым  для себя  результатом, но успел мне
кое-что  о  тебе  рассказать. У меня даже есть твоя фотография.
Она явно растерялась:
      - Но... но там, в аэропорту...
      - А  ты чего  ожидала? Что заключу тебя в объятья? Джимми
убили в аэропорту, потому что он собирался что-то сделать. Что?
      - Мне очень жаль, но ничем не могу вам помочь.
      - Не можешь? Или не хочешь? Ответа не последовало.
      - Ты любила Джимми, Астрид?
      Она   поглядела  на  меня  молча,  глаза ее  блестели. И
медленно кивнула.
      - И  не скажешь  мне?  - Молчание. Я вздохнул и зашел с
другой стороны:-  Джимми  сказал  тебе,  кем  он был? Покачала
головой.
      - Но ты догадалась? Кивок. - И рассказала кому-то о своей
догадке? Это ее сломило:
      - Нет! Никому не говорила! Богом клянусь, никому! Видимо,
она любила его и в этот миг не лгала.
      - Он когда-нибудь упоминал обо мне?
      - Нет.
      - Но ты знаешь, кто я?
      Она  смотрела  на  меня, и  две большие  слезы медленно
сползли по ее щекам.
      - Ты отлично  знаешь, что я возглавляю бюро по наркотикам
Интерпола в Лондоне.
      Снова молчание. Я схватил ее за плечи и гневно тряхнул:
      - Правда, знаешь?
      Кивок. Крупная специалистка по молчанию.
      - Итак, если Джимми тебе этого не говорил, то кто?
      - Ох, боже мой!  Умоляю вас, оставьте меня в покое! Слезы
лились теперь по ее щекам одна за другой. Это был день ее плача
и  моих вздохов. Я вздохнул, снова сменил тактику и взглянул на
парня, лежащего на кровати.
      - На мой взгляд, Георг не похож на кормильца семьи.
      - Георг не  может  работать.  - Она произнесла это так,
словно формулировала  естественный  закон.  - И не работает. С
прошлого года. Но что у него со всем этим общего?
      - Все, - я  наклонился, внимательно пригляделся, поднял и
опустил  ему  веки.  - Что  ты с ним делаешь, когда он в таком
состоянии?
      - Ничего нельзя сделать.
      Рукав   легко  скользнул вверх  по  тощей  руке Георга.
Исколотая,   покрытая  пятнами и  посиневшая  от  бесчисленных
уколов,  она  являла собой ужасный вид. Рука Труди была ничем в
сравнении с ней. Я опустил рукав:
      - Никто  уже и никогда не сможет ничего для него сделать.
Ты знаешь об этом, правда?
      - Знаю, -  она поймала мой испытующий взгляд, перестала
вытирать  глаза  платочком размером примерно с почтовую марку и
горько улыбнулась. - Хотите посмотреть мою руку?
      - Я  не оскорбляю таких милых девушек. Хочу только задать
тебе  несколько прямых вопросов, на которые у тебя есть ответы.
Как давно это с Георгом?
      - Около трех лет.
      - Как долго ты в "Новом Бали"?
      - Три года.
      - Нравится тебе там?
      - Нравится?  - Эта девушка выдавала себя всякий раз, едва
открывала  рот.  -  Знаете  ли вы, что значит работать в ночном
ресторане...  таком  ночном  ресторане? Отвратительные, ужасные
старики пялят глаза на женщин...
      - Джимми Дуклос  не был ни отвратительным, ни ужасным, ни
старым...
      Это застигло ее врасплох:
      - Нет... ясное дело, нет... Джимми...
      - Джимми  Дуклос  мертв, Астрид. Джимми мертв, потому что
влюбился в девушку из ночного ресторана, которую шантажируют.
      - Никто меня не шантажирует.
      - Нет?  А  тот, кто давит на тебя, чтобы молчала, чтобы
выполняла  работу,  которая  тебе отвратительна? И откуда такой
нажим? Из-за  Георга? Что он сделал, или как тебе говорят, что
сделал?  Что  он  сидел  в  тюрьме-это известно, поэтому здесь
что-то другое.  Почему ты обязана за мной следить, Астрид? Что
ты  знаешь  о  смерти Джимми Дуклоса? Я видел, как он погиб. Но
кто его убил и почему?
      - Я  не знала, что его убьют,-она села на тахту и закрыла
лицо руками. - Не знала, что его убивают!
      - Ну,  хорошо,  Астрид. - Она и вправду любила Джимми, он
умер только вчера, и рана еще кровоточила. - Я встречал слишком
много  людей,  живущих в  страхе перед смертью, чтобы пытаться
заставить  тебя говорить. Но подумай об этом, Астрид, ради бога
и ради себя самой, подумай об этом. Это-твоя жизнь, и сейчас ты
должна заботиться только о ней. Георг уже не жилец.
      - Ничего  не могу сделать, ничего не могу сказать. - Лицо
ее по-прежнему было укрыто в ладонях. - Очень вас прошу, уйдите
наконец.
      Я  тоже  не  считал,  что  могу  еще  что-то  сделать или
сказать, поэтому исполнил ее просьбу и ушел.
      Оставшись   только  в  брюках  и трикотажной  сорочке, я
оглядел  себя в зеркальце маленькой ванной. Все следы грима уже
были стерты с моего лица, шеи и рук, чего нельзя было сказать о
большом   и   некогда  белом  полотенце.  Оно  стало  мокрым, с
несмываемыми темно-шоколадными пятнами.
      В  спальне едва помещались кровать и небольшая лежанка, и
на них, напряженно выпрямившись, сидели Мэгги и Белинда, весьма
привлекательные  в  своих эффектных ночных сорочках, состоявших
на  мой  взгляд,  главным  образом  из вырезов. Правда, сейчас
голова моя  пухла  от более  важных проблем, чем то, как иные
творцы ночной одежды экономят на материале.
      - Вот  и  погибло  наше полотенце,  - с упреком сказала
Белинда.
      - Скажите,  что  машинально стерли им свою косметику, - я
потянулся   за  своей  сорочкой,  ворот  которой  был  внутри
темно-шоколадным,  но  с  этим уже ничего не поделать. - Стало
быть,  большинство  девушек  из  ночных ресторанов живет в этом
отеле "Париж"?
      Мэгги кивнула:
      - Так сказала Мари.
      - Мари?
      - Милая молодая англичанка, она работает в "Трианоне".
      - В  "Трианоне" нет  никаких милых молодых англичанок -
одни только распутные молодые англичанки. Одна из тех, что были
в церкви? - Мэгги замотала головой. - Ну что ж, это, по крайней
мере, подтверждает слова Астрид.
      - Астрид? - удивилась Белинда. - Вы с ней разговаривали?
      - Провел  с ней уйму времени. Боюсь, с небольшой выгодой.
Она  не  очень-то  общительна, -  я подтвердил это утверждение
несколькими  примерами и  продолжал: - Пора бы уже нам взяться
хоть  за  какое-нибудь дело  вместо  того,  чтобы таскаться по
злачным  местам. - Они переглянулись, а потом холодно взглянули
на  меня.  -  Ты,  Мэгги,  прогуляйся  завтра  по парку Вондел,
посмотри,  будет ли там Труди, ты ее знаешь. Проверь, что будет
делать,  может быть, с кем-то встретится. Это большой парк, но
ты  должна без труда найти ее, если она придет. У нее приметная
спутница  - премилая пожилая дама, метра полтора в талии. А ты,
Белинда, завтра вечером глаз не спускай с этого отельчика. Если
узнаешь  какую - нибудь девушку, бывшую в церкви, иди за ней и
смотри, чем займется, - и я натянул изрядно промокший пиджак. -
Ну, доброй ночи!
      - Вы уже уходите? - казалось, Мэгги поражена.
      - Куда  вы  так  торопитесь?  -  постаралась  не  отстать
Белинда.
      - Завтра вечером я уложу вас спать и расскажу про волка и
Красную  Шапочку,  -  твердо пообещал я. - А сегодня у меня еще
есть кое-какая работа.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Оставив полицейскую   машину  посреди  намалеванной  на
мостовой  надписи  "Стоянка запрещена!", последние сто ярдов до
отеля  я  прошел пешком. Шарманщик отправился туда, куда уходят
на  ночь  шарманщики,  а  в холле не было никого, кроме ночного
дежурного,  дремавшего в кресле за конторкой. Я протянул руку.
тихо  снял  ключ,  поднялся  на  второй этаж и только там сел в
лифт.
      Стащил  с  себя промокшую одежду, то есть все, что на мне
было,  влез  под  душ, оделся в  сухое, спустился лифтом и со
звоном опустил ключ на конторку. Дежурный дернулся, заморгал и
перевел взгляд с меня на свои часы, потом - на ключ.
      - Мистер Шерман... Я не слышал, как вы пришли...
      - Это  было  давно.  Вы спали. С такой, знаете, детской
невинностью...
      Он  меня не  слушал,  а снова вперил мутный взор в свои
часы.
      - Что вы собираетесь делать?
      - Прогуляться перед сном.
      - Но ведь половина третьего утра.
      - Какой же смысл гулять перед сном среди дня? - ответил я
рассудительно  и  глянул  через  холл на улицу. - Как это могло
случиться?  Ни портье,  ни швейцара, ни шарманщика, словом, ни
одного шпика  в пределах видимости. Разболтанность. Недосмотр.
Вам придется отвечать за-это упущение.
      - Как вы сказали?
      - Постоянная бдительность - цена власти.
      - Не понимаю.
      - Я  тоже  не  уверен,  что  понимаю. В  этот час открыты
какие-нибудь парикмахерские?
      - Какие-нибудь... вы спрашиваете...
      - Ну да ладно. Попробую сам найти.
      В  двадцати  шагах от отеля я свернул в ворота, готовый с
удовольствием отделать любого, кто возымел бы намерение идти за
мной,  но  довольно скоро стало ясно, что таковых нет. Тогда на
своей  машине  я  добрался  до портового квартала, оставил ее в
двух   улицах от  Первой  Реформатской  церкви  Американского
Общества протестантов и двинулся пешком в сторону канала.
      Канал,  как  и  везде  в Амстердаме, обсаженный вязами и
липами,  -  был темным и неподвижным и не отражал фонарей вдоль
скупо  освещенных улочек по обеим сторонам. Ни в одном из домов
над   каналом не  было  света.  Церковь  казалась  еще  более
обшарпанной и неуютной, чем несколько часов назад, и было в ней
что-то странно  молчаливое,  чужое и чуткое, как в большинстве
церквей   по   ночам. Гигантский   подъемный кран  со  своей
бесконечной  стрелой грозно вырисовывался на фоне ночного неба.
И  не  было  здесь абсолютно никаких признаков жизни. Разве что
недоставало кладбища.
      Я пересек улицу, поднялся на церковное крыльцо и нажал на
дверную  ручку.  Не было никакой причины запирать дверь, однако
меня  как-то  смутно  удивило, что этого не сделали. Петли были
видимо, отменно смазаны, потому что дверь открылась и закрылась
совершенно бесшумно.
      Луч моего фонаря резко описал полный оборот - я был один.
Можно  проводить более методичную проверку. Внутри церковь была
невелика,  даже  меньше,  чем  ожидалось  при  взгляде снаружи.
почерневшая  и старая,  такая старая,  что дубовые лавки были
когда-то  вытесаны еще топорами. Луч фонаря скользнул вверх, но
там  не  было  никакой галереи,  только  мал