еда Гудбоди и его
компаньонов.  Что  до  меня,  они могли затопить весь мир этими
своими проклятыми  наркотиками.  Но  я не мог позволить, чтобы
Белинда умерла.
      Кое-как  подтянувшись,  я  оперся  спиной  о стену. Кроме
конвульсий,  еще  и  дрожал  всем  телом  -  не  трясся,  как в
лихорадке, это можно было бы довольно легко сдержать, а дрожал,
как  человек,  привязанный  к отбойному молотку. Взгляд удалось
сконцентрировать  не  дольше, чем на несколько секунд, но я все
же  сумел  оглядеться  - полубессознательно, отчаянно, - нет ли
чего-нибудь,  что  давало  бы  хоть  какую-то  надежду уцелеть,
Ничего.  А  потом, без предупреждения, грохот в голове усилился
до  предельного  крещендо,  -  наверно,  какие-то  большие часы
вблизи микрофона отбивали время, и я перевернулся набок, словно
от  удара  в  висок.  Голова  моя,  с размаху опускаясь на пол,
ударилась  о  какой-то выступ на  плинтусе.  Зрение уже почти
совсем  вышло  из-под   контроля,  туманно  распознавая  лишь
предметы,  находящиеся не  дальше,  чем в нескольких дюймах, а
этот был максимум в трех. В состоянии прогрессирующего паралича
чувств  мне   понадобилось   несколько  долгих  секунд,  чтобы
разобраться,  что  это за предмет. Но как только это произошло,
я    вернулся в   сидячее   положение.   Это  была розетка
электропроводки.
      Невероятно  много времени ушло на то, чтобы связанными за
спиной руками ухватить два свободных конца кабеля, которым Жак
привязал  меня к  кольцу.  Я  коснулся их кончиками пальцев, в
обоих концах кабеля жилка  выходила  на  поверхность,  чуть
выступая. Попробовал воткнуть их в отверстия розетки - мне даже
не  пришло  в голову, чго она могла быть прикрыта крышкой, хотя
подобные  новшества в таком старом доме маловероятны, - но руки
так  тряслись, что  я не  мог  найти этих  самых  отверстий.
Измочалил  контакты, все время чувствовал под пальцами розетку,
но  никак  не мог попасть в нее концами кабеля. Я уже ничего не
видел, пальцы переставали  слушаться, сносить боль стало выше
человеческих   возможностей,  когда  внезапно  полыхнула  яркая
бело-голубая вспышка. И я рухнул на пол.
      Не  могу сказать, как долго пролежал без сознания, но, по
меньшей  мере, несколько  минут.  И первым, что до меня дошло,
была  неправдоподобная,  чудесная тишина. Правда, я по-прежнему
слышал звон  часов, но приглушенный, словно издалека: очевидно
именно усилитель  вышел  из строя и наушники снова действовали
как  изоляторы.  Приняв  полусидячее положение, я прислушался к
постепенно   возвращающимся  чувствам: по  подбородку стекала
кровь, позже  выяснилось,  что-из  прокушенной губы, лицо было
залито потом, все тело болело, словно после пытки колесом. Но
это   все  было  неважно.  Одна  только  вещь  имела  значение:
невыразимая  благодать тишины. Мне впервые подумалось, что эти
типы из Общества борьбы с шумом знают, что делают.
      Последствия  этой  чудовищной  пытки  минули быстрее, чем
можно было ожидать, хотя и не все: головная боль и резь в ушах,
казалось,  ухом  отзывавшиеся  во всем теле, могли продержаться
еще  довольно  долго,  я  отдавал  себе  отчет в  этом и почти
перестал  обращать на них внимание. Зато умственные способности
восстановились  чуть ли   не   сразу,   но всяком  случае
понадобилось  не  больше минуты, чтобы сообразить, что, если бы
Гудбоди  и  Жак  сейчас  вернулись  и  застали меня сидящим под
стеной с  идиотски беспечным блаженством на лице, - они уже не
стали  бы  забавляться никакими полумерами. Я тут же глянул на
окошко в дверях, но, к счастью, за, ним еще не было удивленных
глаз и недоуменно вскинутых бровей.
      Вытянуться  на  полу и снова начать перекатываться с боку
на  бок  было делом каких-нибудь пяти секунд, и, как оказалось,
всего  секунд  десять  отделяли меня от безнадежного опоздания:
очутившись  лицом  к  двери  в третий или  в четвертый раз, я
заметил   за  окошком  головы  Гудбоди и  Жака.  Движения  мои
постепенно   становились   все резче  и  судорожней,  тело  то
выгибалось  дугой,  то бессильно ударялось об пол, и страдал я
при  этом  почти  так  же, как во время пытки, показывая им при
каждом перевороте  в  сторону двери перекошенное лицо, залитое
потом  и  кровью  из прокушенной губы и нескольких, оставленных
Марселем  ссадин.  Оно,  вероятно,  являло  собой  впечатляющее
зрелище,  потому  что  Гудбоди и Жак широко улыбались, и улыбка
делала их странно похожими друг на друга.
      Один  раз я вскинулся особенно эффектно, так что все тело
оторвалось  от пола, но при этом, падая, чуть не вывихнул плечо
и  пришел  к  выводу,  что  хорошего  понемножку,  вряд ли даже
Гудбоди   точно   знает,   сколько   надо  ждать.  Мои корчи и
конвульсии  постепенно становились все слабее и наконец затихли
вовсе. Почти  тут же оба вошли в комнату. Гудбоди направился к
усилителю  и  выключил его,  но, словно спохватившись, включил
снова, -  видимо,  вспомнил,  что  намеревался  лишить меня не
только сознания, но и рассудка. Однако Жак что-то ему сказал, и
он  нехотя  кивнул  и  опять  повернул выключатель. Разумеется,
Жаком  руководило  не сочувствие, а простая мысль о трудностях,
которые  у  них  возникнут,  если я умру прежде, чем мне введут
наркотики.  Сам  же  он  принялся  останавливать маятники самых
больших  часов.  Потом оба  подошли полюбоваться плодами своей
изобретательности. Жак - для пробы - ударил меня ногой в ребра,
но,  по  сравнению  со всем  пройденным, это был такой пустяк,
который не вызвал у меня ровным счетом никакой реакции.
      - Ну-ну, мой дорогой, - послышался как бы издалека полный
упрека голос  Гудбоди,  -  твои  чувства похвальны, но никаких
следов, никаких следов. Полиции это не понравится.
      - Но  ведь  она все равно увидит его лицо,- запротестовал
Жак.
      - Действительно,    -   согласился    Гудбоди.  -  Однако
растяни-ка  узлы  на  запястьях.  Не  дай  бог, там обнаружатся
синяки,  когда спасатели выловят его из канала. А заодно сними
наушники и спрячь их. Жак сделал то и другое молниеносно. Когда
он  снимал  наушники,  мне  почудилось будто  вместе с ними он
стягивает  мое лицо,  -  с  клейкой  лентой  он  обращался без
малейшей бережливости, видимо, у них был неограниченный запас.
      - Что же до этого, - Гудбоди кивнул на Георга Лимэй, - то
его  убери.  Знаешь  как.  Я  пришлю  Манера,  чтобы помог тебе
вынести Шермана.
      Пауза.  Я  чувствовал, что Гудбоди смотрит на меня. Потом
он вздохнул:
      - Ах,   боже, жизнь - только блуждающая тень... Он вышел,
что-то мурлыча  под нос, и если можно мурлыкать одухотворенно,
то  его исполнение псалма "Не оставь меня, Господи!" было самым
одухотворенным,  какое я когда-либо слышал. Преподобный Гудбоди
не выпадал из им же создаваемых ситуаций...
      Жак подошел к ящику в углу, достал оттуда несколько гирек
для  больших  часов, пропустил резиновый кабель через их ушки и
обвязал   Георга   в   талии,  не  оставляя  сомнений  в  своих
намерениях.  Затем  он выволок  Георга из комнаты и с грохотом
потащил,  по коридору. Я встал, несколько раз согнул и разогнул
руки,  разгоняя кровь, и пошел за ним. Приблизившись к двери, я
услышал  шум  трогающегося  с  места  "Мерседеса"  и  осторожно
выглянул  из-за  косяка.  Жак, рядом  с  которым на полу лежал
Георг,  стоял  у   открытого окна  и  махал рукой, видимо,
отъезжающему Гудбоди.
      Наконец  он  отвернулся  от  окна,  чтобы  отдать  Георгу
последние  почести. И замер как вкопанный, с лицом, окаменевшим
от  шока.  Я  был не более чем в пяти футах от него и, видя это
начисто  лишенное  выражения лицо, почувствовал, что, узрев мое
явление,    Жак    достиг    конца   своего   жизненного   пути
профессионального убийцы. - Он отчаянно дернулся за пистолетом,
покоившимся  в подмышечной  кобуре,  но  вероятно,  в первый и
наверняка   в последний   раз   в   жизни   оказался слишком
медлительным: мгновение,  когда  он  не  поверил  собственным
глазам,  стало его  гибелью. Я ударил его ногой в живот. Почти
переломившись  пополам,  он  все же по инерции достал пистолет,
вырвать который из почти не сопротивлявшейся руки не составляло
труда, затем, вложив в  это движение всю накопившуюся во мне
ненависть,  я  рубанул его рукоятью в висок. Уже без сознания,
непроизвольно Жак   отступил на  шаг,  споткнулся  о  низкий
подоконник    и,    как   в   замедленной   киносъемке,   начал
опрокидываться навзничь.  Я стоял и смотрел, как он выпадал из
окна. И только услышав всплеск, подошел и выглянул.
      Мутная  вода во рву расходилась кругами, ударяя в берег и
стены  замка,  а  в центре этих концентрических кругов светлела
тянущаяся  со дна струйка вноздушных пузырьков. Переведя взгляд
влево, я успел заметить "Мерседес" Гудбоди, выезжающий из ворот
замка, и  подумал  мельком, что водитель, вероятно, достиг уже
четвертого  стиха "Не оставь меня, Господи!". Выходя, я оставил
двери открытыми.   На   лестнице,  переброшенной  через  ров,
приостановился и  посмотрел  вниз:  пузырьки, идущие со дна,
становились  все  реже и  мельче,  пока,  наконец,  не пропали
совсем.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Я  сидел в  "Опеле",  держа в руке собственный пистолет,
отобранный  у  Жака,  и  размышлял.  За  последнее время в этом
пистолете обнаружилась одна странная особенность: его удавалось
отнимать  у  меня  всем  желающим  и  столько  раз, сколько они
считали  нужным.  Это  соображение  отрезвляло и  одновременно
наталкивало   на  единственный вывод: мне  необходимо  другое
оружие, второе оружие. Вытащив из - под сиденья сумочку Астрид,
я  достал  револьверчик,  который  подарил  ей.  Потом немного
приподнял  левую  штанину,  заткнул  "лилипут" дулом  вниз  за
резинку носка и опустил штанину. Уже собирался закрыть сумочку,
когда  заметил две пары наручников, захваченных из полицейского
такси. Признаться,  на  миг  мною овладели сомнения: ведь если
судить по  тому,  что происходило  до сих пор, представлялось
наиболее  правдоподобным,  что, взяв их с собой, кончу тем, что
увижу  их  защелкнувшимися  на моих же запястьях. Однако поздно
уже  было  отказываться  от  риска,  на который пошел, а вернее
сказать  -  полез  с  момента прибытия в Амстердам. Так что обе
пары, в конце концов, устроились в левом кармане моего пиджака,
а ключики-в правом.
      Когда  я добрался  до  нужного  мне  старого  - квартала
Амстердама,  оставляя  за спиной ставший уже привычным шлейф из
грозящих  кулаками  и  звонящих  в  полицию  шоферов, улицы уже
начинали   окутываться  сумерками.   Дождь   почти   стих,  но
по-прежнему морщил и мутил воду каналов.
      Улочка  была,  можно  сказать,  традиционно  пуста  -  ни
автомобилей,  ни пешеходов. Исключение составляли окна, вернее-
одно  из них: на третьем этаже дома Моргенштерна и Муггенталера
какой-то   массивный  тип  без пиджака  выглядывал  на  улицу,
опершись  локтями  о  подоконник,  медленно  вертя  головой  то
вправо,  то  влево, из чего следовало, что наслаждение вечерним
амстердамским  воздухом  -  отнюдь не главная его цель. Миновав
магазин  и  доехав  почти  до  Дам,  я позвонил  де  Графу  из
уличного-автомата.
      -  Куда вы подевались? - спросил он вместо приветствия. -
Что вы делали?
      -  Ничего  такого,  что  могло  бы  вас заинтересовать. -
Пожалуй,  менее  правдоподобного ответа мне при всем желании не
удалось бы придумать. - Нам надо поговорить.
      - Прошу.
      - Нет, не сейчас. И не по телефону. Не можете ли вы с ван
Гельдером приехать в магазин Моргенштерна и Муггенталера?
      - И там все расскажете?
      - Клянусь.
      - Мы выезжаем. - Особой радости в его голосе не было.
      - Минуточку.  Вы  приедете  обычной машиной и оставите ее
подальше от дома. У них в окне охранник.
      - У них?
      - Именно об этом мне и хотелось поговорить.
      - А охранник?
      - Попробую  отвлечь  его внимание.  В  общем, что-нибудь
придумаю...
      -  Понимаю.  -  Де  Граф помолчал  и  добавил  мрачно: -
Учитывая  ваши предыдущие подвиги, меня бросает в дрожь мысль о
том, что вы можете придумать, - и он положил трубку.
      Я  зашел в ближайший хозяйственный магазин и купил моток
шнура и самый большой гаечный ключ, какой у них нашелся. А пару
минут спустя остановил машину в неполных ста ярдах от магазина,
но  на параллельной улице. Переулок, соединявший эти две улицы,
был  очень  узок и почти не освещен. С крыши первого же дома по
левую руку   спускалась   разболтанная   деревянная  пожарная
лестница,  которая  в  случае  пожара  несомненно  сгорела бы в
первую очередь,  но  ничего  лучшего  в  моем распоряжении не
оказалось, хотя исследовал я все здания, крыши которых могли бы
привести    меня   к   цели.   Отсутствие   аварийных лестниц
свидетельствовало   о  том,  что  в  этом  квартале  Амстердама
связанные  узлами простыни должны быть в большой цене. Пришлось
вернуться  к  этой единственной пожарной лестнице и карабкаться
по  ней  на  крышу.  Эта крыша вызвала во мне резкую неприязнь,
впрочем,  как  и  все  остальные,  которые предстояло миновать,
чтобы  добраться  до  той, которая меня интересовала. Все скаты
были почти вертикальны и предательски скользки от дождя, к тому
же архитекторы былых времен, руководимые желанием разнообразить
силуэты  домов,  что опрометчиво считали похвальным, додумались
сделать  так,  чтобы  все  крыши  были разной высоты и формы.
Поначалу  я  продвигался  осторожно,  но осторожность ничего не
давала,  так что вскоре пришлось удовольствоваться единственным
практичным  способом преодоления расстояния от одного гребня до
другого:  сбегать  по  крутому скату и взбираться с разгона как
можно  выше  на  следующий,  чтобы  там  принять горизонтальное
положение   и последние   несколько футов карабкаться  на
четвереньках. Наконец,  я  достиг  крыши,  которая,  как  мне
представлялось,  была  нужна,  подполз к краю, обрывающемуся в
улицу, перегнулся через карниз и глянул вниз.
      Впервые я   не  ошибся,   и   это   показалось  добрым
предзнаменованием.  Примерно  в  двадцати футах прямо подо мной
знакомый  охранник  в  рубашке по-прежнему  нес  свою вахту. Я
продернул конец шнура через отверстие в рукояти гаечного ключа,
крепко затянул  узел, лег на живот - так, чтобы рука со шнуром
доставала  до подъемной балки, опустил ключ футов на пятнадцать
и   осторожно начал описывать  им  дугу  маятника, которая
увеличивалась  с  каждым движением руки. Делать это приходилось
не  без  опаски, потому что в нескольких футах подо мной сквозь
щель  в  двухстворчатом грузовом люке верхнего этажа пробивался
яркий  свет  и невозможно было предсказать, как долго эти двери
останутся закрытыми.
      Тяжелый  ключ,  весивший, вероятно, около четырех фунтов,
описывал  теперь  дугу радиусом  почти в девятнадцать футов. Я
опустил  его  еще  ниже,  гадая,  скоро  ли  привлечет внимание
часового  тихий  свист,  с  каким  ключ рассекает воздух, но, к
счастью,  в  этот  момент  внимание часового сосредоточилось на
чем-то ином. На улице появился голубой пикап, прибытие которого
помогло    мне  вдвойне:   наблюдатель   наклонился, сильнее
высунувшись из окна, чтобы присмотреться к машине, а шум мотора
заглушил  все звуки, способные предупредить его об опасности со
стороны раскачивающегося над ним ключа.
      Пикап  остановился  в  тридцати  ярдах  от  дома и мотор
заглох.  Ключ  был как раз в верхней точке своей дуги. Когда он
пошел  вниз,  я  выпустил  между  пальцами  еще два фута шнура.
Охранник,  с безнадежным опозданием спохватившийся было, что не
все  в порядке,  повернул  голову,  аккурат в самый миг, чтобы
получить  всей тяжестью ключа в лоб. Он рухнул, словно на него
обвалился,  железнодорожный мост, медленно сполз назад и пропал
из виду.
      Дверца пикапа отворилась, из него вылез де Граф и помахал
мне   рукой.   Я   ответил   приветственным  жестом,  проверил,
по-прежнему  ли  прочно  маленький  револьверчик  сидит  в моем
носке, держась за карниз, опустился животом на подъемную балку,
потом  изменил позицию,  перенес  вес на левую руку, и правой
достал пистолет из подмышечной кобуры, взял его в зубы, повис,
вцепившись и балку, откачнулся всем телом назад, потом- вперед,
левой  ногой  дотянулся  до  парапета, а правой резко ударил в
грузовые  двери,  одновременно спрыгивая  с  балки  и хватаясь
руками за  створки.  И едва коснувшись ногами пола, уже сжимал
пистолет в правой руке.
      Внутри было четверо: Белинда, Гудбоди и оба компаньона.
      Белинда, белая, как стена, беззвучно сопротивлялась, но
уже была обряжена в длинную юбку с Хейлера и вышитый лиф, а за
руки ее   держали   румяные,   жизнерадостные,   добродушные
Моргенштерн  и Муггенталер, ясные, отеческие улыбки которых тут
же  застыли,  словно  в  стоп-кадре.  Гудбоди, стоявший ко мне
спиной,  как  раз  поправлял,  приводя в соответствие со своими
эстетическими требованиями, чепец  на  голове  Белинды.  Он
медленно  обернулся.  Щеки  его  обвисли,  глаза расширились, а
кровь  отхлынула  от  лица, которое почти сравнялось по цвету с
его снежными волосами..
      Сделав  два  шага,  я  протянул  Белинде руку. Несколько
секунд она смотрела на меня, не веря собственным глазам, потом
стряхнула   с себя  обессилевшие  вдруг  руки  Моргенштерна и
Муггенталера  и  подбежала  ко мне.  Сердце  ее стучало, как у
пойманной  птицы,  но  только  это  и  выдавало,  что она здесь
испытала.
      Улыбнувшись   троим   мужчинам  так  широко,  как  только
позволяла боль в лице, я поинтересовался:
      - Теперь вы знаете, как выглядит смерть?
      Они  знали. И с помертвевшими лицами вытянули руки вверх.
Так  мы  все и стояли, не обменявшись ни словом, пока де Граф и
ван  Гельдер  не  взбежали с топотом по лестнице. Ровным счетом
ничего не  происходило.  Готов  присягнуть, что ни один из них
даже не моргнул. Белинду начала бить неудержимая крупная дрожь-
естественная  реакция, но  все же она сумела бледно улыбнуться
мне,  и  я  знал,  что более  тяжелых последствий  не  будет:
парижский Интерпол недаром выбрал именно ее.
      Некоторое время де Граф и ван Гельдер, оба с револьверами
в руках, молча разглядывали эту сцену. Наконец де Граф спросил:
      - Что  вы  делаете,  ради  всего святого? Почему эти три
господина...
      - Объяснить?
      - Действительно,   необходимо какое-то  объяснение, -
серьезно  откликнулся ван Гельдер. - Трое известных и уважаемых
граждан Амстердама...
      - Не  смешите,  -  прервал  я его, - у меня от этого лицо
болит.
      - А   собственно,  -  вмешался  де  Граф,  -  где вас так
угораздило?
      - Порезался  при  бритье.  - Насколько я  помню, это было
высказывание Астрид, услышанное мной на аэродроме, но развивать
тему  у  меня  не  было  ни  малейшего желания. - Ну что, можно
рассказывать?
      Де Граф вздохнул и кивнул головой.
      - Так, как я считаю нужным?
      Снова кивок. Я перевел взгляд на Белинду:
      - Ты знаешь, что Мэгги умерла?
      - Знаю, -  она отвечала дрожащим шепотом, еще не успев,
как  мне показалось, прийти в себя. - Он мне об этом рассказал.
Говорил и улыбался.
      - Проблеск   христианского  милосердия,  не  может  атому
противиться... Итак,  господа, - я повернулся к полицейским, -
присмотритесь хорошенько к этому Гудбоди. Наиболее садистский и
психоптатичный убийца,  какого  я  встречал  и  даже  о  каком
когда-либо  слышал.  Человек,  который повесил Астрид Лимэй на
крюке. Человек, который приказал заколоть Мэгги вилами на лугу
в Хейлере. Человек, который...
      - Вы   сказали:  заколоть вилами? - спросил де Граф. Было
видно, что это - не умещается у него в голове.
      - Минуточку.  Человек,  который довел  Георга  Лимэй до
безумия,  оказавшегося смертельным. Человек, который пытался и
меня  убить  тем  же  способом, человек, который сегодня трижды
пытался  меня убить. Человек, который сует бутылку джина в руку
полубеспамятного  наркомана,  отлично  зная,  что это - с