, чтоб
светлее; на  столе, понятное  дело, свеча, ну а уж у стола  - тубарет.  Одна
ножка у него  подгнила,  а  подправить -  руки  не доходят. Потом там дальше
вдоль стены - еще  стуло.  Раньше на нем матушка сидела,  а  теперь никто не
сидит, а Бенедикт на него другой раз зипун вешает али одежу бросает.  Так, а
больше там  ничего нету. От того угла, стало быть, другая стена  отходит,  и
там уж лежанка. На лежанке, известно,  тряпье. Над лежанкой, на стене, полка
приколочена, на полке книги стоят, ежели воры не украли. Под лежанкой, как у
всех - короб для дряни всякой, для нужного мусора, который  выбросить жалко,
для инструмента, - гвозди там, другое что. В изголовьи лежанки - опять угол.
На третьей стене-то, это которая как взойдешь, напротив тебя будет,  - печь.
Ну что  печь! Она  и  есть печь.  Все про нее понятно. Споверху  на ней тоже
лежанка,  кто тепло  любит,  спонизу  в  ней еду  варят. Заглушки,  засовки,
загашнички, заслонки, воротильнички, потайные схоронилища - все на печи. Вся
она  вокруг себя  веревками  обмотана:  сушить  что, али  так,  для  красоты
развесить. И такая она, печь-то, широкая,  такая,  сказать, толстозадая, что
на четвертой стене  и места, почитай, ни для чего не осталось: пара крючков,
- шапку вешать, да полотенце, да и все тут. Ну и дверь в чулан, конечно, где
ржавь храним, грибыши сушеные.
     Что бы вынести, если, не  дай Бог, пожар? Ржавь? -  да ну  ее! - всегда
новой  набрать  можно.  Миску  новую? -  тоже  выдолбить  можно. Стуло жалко
немного, стуло еще давнишнее.
     - Я бы стуло вынес, - сказал Бенедикт.
     - Да?! - изумился Никита Иваныч. - Почему?!
     - Матушкино.
     - Ах, ну это понятно. Сентиментальная  ценность. Ну а книги? Книги тебе
не дороги?
     - Книжицы, Никита Иваныч, я прямо вот как  обожаю, да что в том?  Ежели
надо,  я всегда заново перекатаю.  А то на мышей сменяю. Да и  потом, Никита
Иваныч, ведь если пожар, не  приведи Господь, - они ж первые загорятся. Пых!
- и нетути. Это же дрянь, береста, матерьял пустой.
     - Но  слово, начертанное в  них, тверже меди и долговечней пирамид!  А?
Скажешь нет?
     Никита   Иваныч  засмеялся  и  похлопал   Бенедикта   по  спине,  будто
откашляться помогал.
     - Ведь  и  ты,  юноша,  причастен!  Причастен! -  даром,  что  раззява,
невежда, духовный  неандерталец, депрессивный кроманьон! А и  в тебе провижу
искру  человечности, провижу! Кое-какие надежды на тебя имею!  Умишко у тебя
какой-никакой теплится, - продолжал оскорблять Никита Иваныч, -  душа не без
порывов, н-да... "Суждены вам благие поры-ы-ы-вы, но свершить ни-чччче-го не
дано!" - пропел  Никита Иваныч омерзительным голосом, как козляк проблеял. -
Ну а  мы с тобой вот и свершим что-нибудь симпатичное,  душепользительное...
Есть в тебе, пожалуй, какой-то артистизм...
     - Никита Иваныч! - обиделся Бенедикт. - Да что же вы все слова какие!..
Лучше бы сразу ногой пнули, ей-Богу, что же вы обзываетесь!..
     - Да, так вот, - рассуждал старик, -  портрета  его у  меня нету,  но я
тобой поруковожу. Росточка он был небольшого.
     - А вы сказали: гигант, - Бенедикт утер нос рукавом.
     - Гигант духа. Вознесся выше он главою непокорной...
     - ...александрийского  столпа.  Знаю, переписывал.  Дак мы  ж не знаем,
Никита Иваныч, сколько в том столпе аршин.
     - Неважно, неважно! Вот из этого бревна, - другого, извини, нету, - вот
из этого бревна мы его и  извлечем. Мне, главное, голову склоненную  и руку.
Вот так, - изобразил Истопник.  - На меня  смотри. Голову режь курчавую, нос
прямой, лицо задумчивое.
     - Борода длинная?
     - Без бороды.
     - Совсем?!
     - Сбоку вот эдак - бакенбарды.
     - Как у Пахома?
     - Ты что! Раз  в пятьдесят поменьше. Значит так: голова,  шея, плечи, и
руку, руку главное. Понял? - локоть согни.
     Бенедикт  постучал  валенком  по  бревну.  Звенит;  древесина  хорошая,
легкая. Но плотная. И сухая. Хороший матерьял.
     - Дубельт? - спросил Бенедикт.
     - Кто?!?!
     Старик  заругался,  заплевался  брызгами,  глазенки   засверкали;  чего
взбеленился - не пояснил. Красный стал, надулся как свеклец:
     - Пушкин это! Пушкин! Будущий!..
     Вот кто  после этого кроманьон?  Кто не  ВРАСТЕНИК-то?  Почему и дела с
ними никакого  не сделаешь, с Прежними: кричат не вовремя, ругаются ненашими
словами, дергают тебя не знам с чего, вечно недовольны: ни шутки хорошей  не
понимают, ни пляски, ни игр наших,  никакого выражения народного, душевного,
все-то у них: "О-о! Ужас!" - когда никакого ужаса.
     Ужас,  это как? - это когда Красные Сани скачут, тьфу, тьфу, тьфу, нет,
нет, нет;  не меня, не  меня;  али  когда про кысь подумаешь,  вот это ужас.
Потому  что  тогда  ты  -  один.  Совсем один,  без  никого.  И  на  тебя  -
надвигается... Нет!!!  - и думать не хочу... А какой же ужас, когда хороводы
водим да в поскакалочку, к примеру, играем?
     А  игра  хорошая.  Вот  гостей  созовешь,  перво-наперво  все  в   избе
приберешь.  Локтем  со  стола  объедки  на  пол сгребешь: эй, мышь, набегай!
Мусор,  что  в доме набрался,  под  лежанку,  конечно,  валенком затолкаешь,
чем-нибудь  там загородишь, чтоб не  торчало.  Тряпье на лежанке разгладишь:
простынь там,  одеялко расправишь гладенько. Если простынь уж очень грязная,
так и постираешь. А нет -  и так сойдет. Ежели где завалялся подзор вышитый,
али полог, - обтряхнешь, вдоль печи  красивенько приладишь, будто всегда так
и  было.  Свечки  зажжешь,  всюду  налепишь,  не  пожалеешь, чтоб  светло  и
празднично.  Закусок,   жаркого  наваришь-нажаришь,  все  на  столе  рядками
порасставишь. Браги жбан на стол  выставишь,  еще  другие жбаны в холодке, в
чулане наготове держишь. Но и гости тоже принесут, с пустыми руками кто же в
дом  завалится?  михрютка  разве  какой,  худозвонище,  писяк   звезданутый.
Беспременно   надо   в    дом   подношеньице...   Вот   соберутся,   чистые,
намытые-начесанные,  одежа  свежая,   если  у  кого  нашлась.  Шутки,  смех.
Спервоначалу за стол. Лепота на столе! Мыши печеные, мыши отварные, мыши под
соусом. Хвостики  мышиные  маринованные, икра из глазок.  Потрошки  квашеные
тоже  с квасом  хорошо идут.  Лепешки постные из хлебеды. Грибыши по сезону.
Кто  побогаче  - блины. Кто совсем  в достатке живет -  ватрушка. Вот  сели,
благословясь, браги налили, хватанули по первой, - понеслось... Тут же сразу
по второй.  Вот  в голову  стукнуло,  забирать  стало.  Хорошо!  Если  ржавь
хорошая,  забористая,  так  и  не   заметишь,  что  еды-то  мало.   Наелись,
отвалились, - по третьей-четвертой, - это уж и забыли когда было, на десятую
переваливаем.  Курим,  смеемся.  Сплетни  сплетничаем,  чего с кем было друг
другу  рассказываем, врем. Если бабы в гостях  - с бабами заигрываем: щиплем
там, руками хватаем, интересуемся. Песню с притопом хором грянем:

     Эх, сыпься, горох,
     На двенадцать дорог!
     Когда буду помирать,
     Тогда буду подбирать!

     Ну а потом играть.  Вот в поскакалочки игра  хорошая, веселая.  Значит,
так.  Правила  такие. Свечки  потушить,  чтоб  темно было, сесть-встать  где
попало, одному на печку забраться. Сидит он там, сидит, да ка-а-ак прыгнет с
криком  громким, зычным! Ежели на  кого  из  гостей попадет,  дак непременно
повалит, ушибет, али сустав вывихнет, али еще  как пристукнет. Ежели мимо, -
дак сам расшибется: голову, али колено,  али локоть, а то и ребро переломит:
печь,  - она ж высокая. Об тубарет в темноте удариться можно, - будь здоров!
Об
     стол лбом. Вот ежели не разбился, опять на печь лезет, а ежели  из игры
выбыл - другому уже невтерпеж: пустите, теперь я прыгну! Вопли, крики, смех,
-  право, уписаешься,  такая  игра  чудесная.  А  потом свечки зажжем  да  и
смотрим, кто как  повредился. Ну, тут, конечно, еще больше хохоту: вот  ведь
только  что был у  Зиновия  глаз,  -  ан  и  нетути! А  вон у  Гурьяна  рука
надломивши, плетью висит, какой теперь с него работник?
     Конешно, ясное  дело, ежели мне кто  член какой  повредит,  урон тулову
причинит, это не  смешно, это я осерчаю, спору нет. Тут и рассуждать нечего.
Но это если  мне. А если другому - тогда смешно. А почему? - потому что я  -
это я, а он - это уж не я,  это он. А Прежние говорят: о! ужас! как можно! -
а того не  понимают, что  если бы все по-ихнему было бы, то и смеха, веселья
никакого на свете бы не было, а сидели бы все  по домам постные и  унылые, и
ни тебе приключений, ни плясок вприсядку, ни визгу бабьего.
     А еще мы  в  удушилочку играем, и тоже занимательно: подушкой на личико
навалишься и  душишь, а тот-то, другой, брыкается, вырывается, а  вырвется -
весь  такой красный, вспотевши,  и волоса врозь, как  у  гарпии.  Редко  кто
помирает, народ же у нас сильный, сопротивляется, в мышцах крепость большая,
а почему?  - потому что работает много, в  полях репу садит, каменные горшки
долбит, снопы вяжет, деревья на бревна рубит.
     А не надо оскорблять, говорить, что умишко у нас еле теплится: ум у нас
прозорливый, соображаем небыстро, но хорошо. Вот соображаем: дерево  дубельт
- хорошее
     дерево для буратины, и на ведра хорошо, и бочки из него знатные.  Клель
-  тоже отличное  дерево, и на веники самое оно, и орешки  вкусные, и  много
чего, но резать символ с него несподручно, потому что смола, натеки большие,
липкие.  Береза -  смотреть  на нее хорошо, а ствол тонкий  и кривой, резать
трудно. У Окаян-дерева ствол  еще тоньше,  все  узлами, шишками,  колтунами,
одно слово:  Окаян-дерево! Верба  -  негоже,  сусень  -  волокнистый  очень,
хватай-дерево  -  круглый год мокрое. Много  еще  всяких пород, али сказать,
разновидностей,  еще  когда  их  пересчитаешь, а мы все, почитай, знаем. Вот
сейчас кору обдерем, долотом ямки наметим... к свадьбе и спроворим идола.
     Бенедикт  вздохнул, пошептал, плюнул, все как полагается,  и - Господи,
благослови! - топориком вдарил по дубельту.

ОН

     Терем  у  Оленьки, у  семьи  ихней,  с улицы не видать.  Забор высокий,
глухой,  островерхий.  Посередь  - ворота.  В воротах - кольцо  каменное. От
ворот сбоку - будка. В будке холоп.
     Бенедикт, когда  с  Оленькой  сговаривался,  хотел  вперед  себя сватов
выслать. Оно как-то легче, когда сваты за тебя все что надо скажут, по рукам
ударят, сговорятся.  Расхвалят  тебя за  глаза: мол, он  у нас и такой уж, и
сякой уж, и разэдакий, не мужик, а розан  в цвету, ясный сокол.  Но  Оленька
замялась: нет,  не  надо  сватов... мы  семья  современная... не надо.  Сами
приходите. Сядем рядком, поговорим ладком... Покушаем...
     Гостинцы взял: мышей  связку, жбан  квасу, - чтоб не с пустыми руками в
дом приходить, - и букет колокольчиков.
     Вроде все путем. А боязно. Что будет?
     Подошел к воротам, постоял. Из будки холоп вышел. Недовольный.
     - К кому?
     - Ольги Кудеяровны сослуживец буду.
     - Назначено?
     - Назначено.
     - Обожди тут.
     Холоп в будку возвернулся, долго берестой шуршал.
     - Как звать?
     Бенедикт сказал. Опять холоп берестой пошуршал.
     - Проходи.
     Калитку малую в заборе отворил,  - Бенедикт прошел. А там другой забор,
аршин  на  пять от прежнего отступя. И еще  будка, а в ней  тоже холоп,  еще
недовольней прежнего.
     - К кому?
     - Ольги Кудеяровны сослуживец.
     - Что несешь?
     - Гостинцы.
     - Гостинцы сдать.
     - Как это... Я ж в гости зван, как я без гостинцев?
     -  Гостинцы сдать и вот тут расписаться. - Холоп  Бенедикта будто  и не
слышал. Бересту развернул и записал: "Мышь домашняя бытовая - дюжина.  Квасу
жбан деревянный малый - один. Цветки синие полевые - пучок".
     Бенедикт вдруг - к месту, не к месту, - рассердился:
     -  Цветки не отдам!!!  Не  имеете права!!! Я в  гости самолично  Ольгой
Кудеяровной приглашенный!!!
     Взял, да перед тем как расписаться, "цветки" и вычеркнул.
     Холоп подумал-подумал:
     - Пес с тобой. Проходи.
     Как  выразил-то  нехорошо,  -  "пес".  Но  пропустил.  За второй  забор
пропустил, - а там третий. У третьих  ворот два холопа с лавки поднялись, не
говоря худого слова, а и доброго не говоря, Бенедикта с ног  до головы всего
ладошами обхлопали: видать, дознавались, не запрятал ли чего в штанах да под
рубахой. А только ничего лишнего, кроме хвостика, у него не было.
     - Проходи.
     Бенедикт  думал,  там опять забор, а  нет,  забора не  было,  а  только
открылся  сад-палисад  с деревьями да  цветами,  да всякими  пристройками, а
тропки желтеньким  песком усыпаны,  а  в  глубине  сада - терем. Вот  раньше
Бенедикт не боялся, а тут забоялся: никогда он такого благолепия и богатства
не видывал.  Сердце в груди заколотилося,  а хвостик из  стороны в  сторону:
туда-сюда, туда-сюда, - замахал. И в глазах притемнилось. Не помнил, как его
и в дом-то ввели под белые руки.
     Вот  холопы-то его ввели,  да  в  палате одного  и оставили. Сколько-то
времени прошло, - вроде зашуршало за дверями. Зашуршало, двери отворилися, -
и выходит Сам. Папенька Оленькин. Добра этого хозяин. Тесть будущий.
     Заулыбался.
     -  А  добро  пожаловать.  Ждем. Бенедикт  Карпыч? А  меня звать  Кудеяр
Кудеярович.
     И смотрит.  И  Бенедикт смотрит. А сдвинуться не может -  ноги будто  к
полу приросли.
     Росту  Кудеяр Кудеярыч большого, али сказать, длинного.  И  шея  у него
длинная, а головка маленькая. Поверху головка вроде лысоватая, а окрай плеши
- волос венчиком,  бледный такой волос,  светленький. А бороды нет, один рот
длинный, как  палочка,  и углы у него вроде как книзу  загибаются. И он этот
рот то  приоткроет, то  призакроет,  будто  ему  дышать непривычно,  дак  он
по-всякому пробует. А глаза  у него круглые и желтые, как огнецы,  и на  дне
глаз вроде как свет светится.
     Рубаха  на нем  белая, просторная, враспояску. Порты  широкие, книзу-то
пошире. На ногах - лапти домашние.
     - Что встали, Бенедикт Карпыч? К столу прошу.
     И под локоток в  другую горницу подталкивает.  А  в другой горнице стол
накрыт. И-и-и-и-и!  - чего  только  нет на столе на  том! От  одного края до
другого - миски,  миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки  без счету,
блины-оладьи, пампушки витые,  кренделя, вермишель разноцветная! А гороху! а
из хвощей снопы сделаны да по углам  расставлены! а грибыши! - цельные тазы,
и с  нависанием:  сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в
тесто  завернуты:  с  одного конца  ножки  торчат,  с другого  -  головка! А
посередь  стола -  туша мясная:  никак,  козляк! Цельного  козляка  на  стол
потратили, а ведь того козляка еще поди вырасти! А, знать, правильно у  него
гостинцы отобрали: куда ему со своими мышами да супротив козляка!
     А за столом Оленька  сидит, нарядная, зарумянившись, и глазки потупила;
вот как она Бенедикту в видениях представлялась, так и сидит:  блуза на  ней
белая, шейка бусами  обмотана, головка гладенько причесана, на лбу лента!  А
как Бенедикт в горницу взошел, так Оленька еще больше раскраснелася, а  глаз
не подняла, только сама себе улыбнулася.
     Страшно!
     А  с  другой стороны  горницы еще одна дверь отворилась, и входит теща.
Али, сказать,  вплывает:  баба  толщины необъятной, половина уж  в  горнице,
здоровается, а другая половина еще и в двери не взошла, ждать надо.
     - А  это, - тесть говорит, - супруга наша Феврония. Роду стариннейшего,
из французов.
     - Така у нас семейная легенда, - говорит теща.
     Бенедикт теще в ножки  упал, рукой поклон  отмахнул, другой рукой букет
колокольчиков сунул.
     - Кушанья стынут, - говорит теща. - Откушайте, не побрезгуйте.
     Сели за  стол,  на  лавки. Бенедикт напротив Оленьки, тесть с  тещей по
бокам.
     - Накладывайте, - теща говорит.
     Бенедикт  опять  заробел:  как себя  держать-то?  Ежели  он  себе много
наложит, подумают: о, какой зять прожорливый! Такого, небось, не прокормишь!
А  если мало возьмешь, подумают: о, какой зять слабосильный! Небось и гвоздя
не забьет. Пирожок, что ли, взять. Потянул руку к пирожку, и все на эту руку
посмотрели. Отдернул.
     - Мы  любим много кушать,  -  теща  говорит.  Наложила  себе. И  Кудеяр
Кудеярыч  наложил. И Оленька. Бенедикт опять  руку потянул,  - к оладьям,  и
все: раз! - и посмотрели. Опять отдернул.
     Жуют.
     - Стало быть, - говорит тесть, - жениться хотите.
     - Хочу.
     Опять молчат да жуют.  Бенедикт в третий раз  думал чего-нибудь себе на
тарелку наложить, только руку приподнял,  а они опять - глядь!.. И у тестя в
глазах будто огонь какой блеснул. Что такое...
     - Жениться - дело сурьезное... Я вот, когда на  супруге своей  Февронии
женился, так ей и сказал: это дело сурьезное.
     - Да, мы на свадьбе много поели, - теща.
     - Хорошо поели на свадьбе, - тесть.
     Намекают они, что ли? У Бенедикта хвостик от волнения стал  легонько об
лавку постукивать.
     - Почему плохо кушаете? - теща опять.
     Ай, была не была. Руки вытянул, козляка ножку отхватил, на тарелку себе
плюхнул,  и еще  вермишели  сверху.  И хвощей взял. И как он это сделал, так
вдруг  у них  у всех в  глазах-то опять  будто  свет какой мелькнул, как все
равно луч.
     - Стало быть, к семейству нашему присоединиться желаете, - это тесть.
     - Желаю.
     - Трудностев семейных не боитесь? Хозяйство вести - не бородой трясти.
     - Не боюсь. Я на всякое дело сподручный.
     - На всякое?
     - Ага.
     Тут под столом чего-то прошуршало. Мышь, должно быть.
     - Ну а ежели дело очень сурьезное?
     - Готов. Пожалуйста.
     - О как.
     Тут  за  столом вроде  бы  опять чуток  светлее  стало.  Бенедикт  себя
пересилил,  глаза поднял, посмотрел, - а  у тестя  в глазах, точно,  чего-то
светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал.  И в горнице, - вечер
уже смеркаться начал, -  от  этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если
на  нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка
лунная.  Смотрит тесть в свою  тарелку, а  все,  что  в  ней  наложено,  и в
сумерках  видать. Смотрит  на  стол,  -  и  как  огнем  шарит, освещает.  На
Бенедикта  посмотрел,  -  еще  больше  свету  подпустил,  так  что  Бенедикт
отморгнулся и головой дернул.
     А Оленька тестю:
     - Папенька, контролируйте себя.
     Бенедикт  покосился вбок, - такие же лучи теща пускает.  И  Оленька. Но
послабже.
     И опять под столом прошуршало. И хвостик у него забился пуще прежнего.
     -  Вы  себе побольше накладывайте,  - говорит теща. -  У нас  вся семья
очень много кушает.
     - Стариннейшего роду, из французов, - подтвердил тесть.
     - Вермишельки еще возьмите.
     - Благодарствуйте.
     - Но а мыслей у вас каких неподходящих не водится? - опять тесть.
     - Каких мыслей?
     - Всяких мыслей неподходящих, - своеволия, али злоумышления какого...
     - Никаких таких мыслей у меня не водится, - испугался Бенедикт.
     - Ну а насчет душегубства как?
     - Какого душегубства?..
     - Мало ли... А не думается ли: вот женюсь, да тестя  с тещей изведу, да
сам себе все их добро и заберу?..
     - Вы что?..
     -  Нет?..  А не думается ли: вот бы их загубить, а самому  на их  место
засесть, да день-деньской яства кушать?..
     - Да что же  вы это такое говорите?.. Да с чего?.. Кудеяр Кудеярыч?! Да
я...
     - Папенька, - Оленька опять голосок подала, - контролируйте себя.
     А  под столом опять что-то заскреблось, - ну просто вот  совсем  рядом.
Бенедикт  не  выдержал,  локтем  кусок хлеба  нарочно  со  стола спихнул,  и
нагнулся, будто  поднять. А под  столом  - ноги тестя в  лаптях. А сквозь те
лапти -  когти,  длинные  такие, серые,  острые.  И  теми когтями он пол под
лавкой скребет, и уже наскреб целую горку, - лежит как все равно волосы, али
солома какая кудрявая, светлая. Посмотрел - и у  тещи когти.  И у Оленьки. У
Оленьки поменьше будут. Кучка под ней поменьше наскребана.
     Бенедикт ничего не сказал, - чего  тут скажешь? Взял и оторвал себе еще
козляка кусок. И хвощей цопнул - много. Очень много.