ска.
     - Так что: книги читать нельзя, что ли?
     - Почему нельзя?  -  удивился тесть. -  Читай  на  здоровьичко, у  меня
цельная библиотека старопечатных, есть и с картинками. Я тебе доступ сделаю.
     - Так а зачем лечить?
     - Опять двадцать пять! Потому что Болезнь!
     - Я ничего не понимаю...
     - Не все сразу. Поймешь.
     -  Ну а вот... вот  вы сказали, что мышь - наша опора. А отчего у нас в
доме мышей нету?
     - Оттого  у  нас мышей  нету,  что у нас  жизнь духовная.  Нам мышь без
надобности.

УК

     Старопечатных книг  у  тестя  -  целый  склад. Когда Бенедикт  доступ к
книгам-то получил - и-и-и-и-и-и! - глаза-то у него так  и разбежались,  ноги
подкосились, руки затряслись,  а в  голове  паморок  сделался. Горница такая
просторная, на  самом верхнем  этаже,  и с окнами,  а вдоль стен все  полки,
полки,  полки,  а  на  полках-то  все  книги,  книги,  книги! И  большие,  и
маленькие, всякие. Которые  совсем с ладошку, -  а буквы  в них  большие.  А
которые большие - а буквы в них малые. Есть книги, - а в них картинки, да не
простые, а  цветные! Право слово, цветные! Цельная книга цветных картинок, а
на  них бабы  голые,  розовые, -  и  на  траве  сидят,  и на  тубарете,  и в
раскорячку,  и  по-всякому!  Которые  тощие,  как метла,  а  другие  ничего,
полненькие.  Одна вон  на лежанку лезет и  одеялку откинула, - ничего бабец.
Ничего.
     Полистал дальше, -  мужики какие-то  идут себе  куда-то, идут,  идут, с
граблями, - должно, репу сажать.
     Потом  море, а  на нем  ладья, а  над  ней на палках простыни.  Видать,
постирушку затеяли и сушат. Но дак оно и удобно: вон в море воды сколько.
     Опять отлистал  назад, где баба на лежанку  лезет. Хорошая баба.  Вроде
Оленьки, только личико без сметаны.
     Потом еще много  голубчиков на зверях сидят, - звери эти вроде козляка,
но без бороды. Тесть сказал: это конь. Конь. Ага. Это, значит, вот он какой,
конь. Страшный какой. Но а эти-то сели на него и не боятся.
     Потом цветы цветные. Горшок, а из него цветы торчат. Это скучно.  Потом
вообще  все  закалякано,  не  разбери поймешь чего. Тоже  скучно. Потом  еще
полистал, а там картинка такая:  ничего на картинке  нет, один лист белый, а
посередь черная дыра  квадратная.  Больше ничего.  Вроде  как  конец  всему.
Смотрел  на дыру,  смотрел, - вдруг так что-то  страшно  стало, как во  сне.
Захлопнул быстро книгу и бросил.
     В других книгах  тоже картинок  без  числа.  Бенедикт  три дня  на полу
сидел, листал. Чего  только  не  нарисовано,  и-и-и,  Боже  ты мой, Господи!
Девушки такие приятные с дитем сидят, смеются, а вдали белые дороги, зеленые
холмы,  а на холмах города горкой,  светлые такие, голубые али  розовые, как
заря.  Мужики  сурьезные, важные, на голове шапка  блином,  на  грудях  цепь
желтая, рукава пышные, как у бабы. А то целая  толпа голубчиков, и ребятенки
малые  с ними, а только все голые, только тряпки цветные на них накручены, и
будто летят  куда вверх, а цветов да венков набрали, - ужасти. А должно,  на
прополку всем  семейством  ходили,  а  лихие  люди их  ограбимши,  зипуны-то
посрывамши.
     Раз знакомое что-то на глаза попалось - никак, "Демон". Точно.  Это что
Федор  Кузьмич  в дар  преподнес. Бенедикт  долго сидел -  аж  ноги затекли,
смотрел  на "Демона", думал. Вот одно дело других слушать, а совсем другое -
самому видеть: точно это, не наврали, не Федор Кузьмич книги пишет, а другие
голубчики.  Вот приглянулся, видать, Федору Кузьмичу, слава ему, этот демон,
он хвать - и выдрал картинку-то из книги-то. Вот ведь какой, - маленький, да
удаленький.  А  как-то  горько:  обманул  Бенедикта,   обставил,  за  дурака
посчитал.
     После этих  книжек сны  снились цветные,  с  сердцебиением. Все  больше
холмы зеленые, муравой укрытые,  да дорога, а  будто бежит Бенедикт  по  той
дороге легкими  ногами, и сам дивится: до чего  бежать-то легко стало!  А на
холмах  деревья, а тень  от них  резная  да  бегучая:  солнце  сквозь листья
играет, на мураве пляшет. А он бежит  себе да смеется: вот до чего же легко,
рассказать бы  кому!  А  никого и  нетути,  все  будто попрятамшись.  А тоже
ничего: когда надо,  выйдут, вместе с  Бенедиктом  смеяться будут! А куда он
бежит, он  не знает, а только ждет его  кто-то и  радуется, похвалить хочет:
хороший Бенедикт, хороший!..
     А то будто он вроде  как летать умеет. Невысоко, правда,  и недолго, но
все-таки. Это тоже на дороге, но вроде темно. И тепло. Лето, стало быть. Вот
будто  на Бенедикте штаны белые, и рубаха белая тож. И вот будто  он  понял:
ежели ногой  от земли оттолкнуться, а потом спину-то эдак прогнуть, а руками
в стороны  разводить по-лягушачьи,  то  прямо по воздуху  плыть можно, аршин
десять можно проплыть. А потом сила эта  вроде как иссякает, дак опять ногой
оттолкнуться,  и опять плыви.  И  будто  Бенедикт  это  кому-то  показывает,
разъясняет. Вот, дескать, как это просто, только спину прогнуть, а животом к
земле, а  руками, дескать, вот эдак.  Проснешься - вот  жалость:  умел  ведь
летать-то, а к утру забыл.
     А  раз приснилось, будто хвост у  него  вырос кружевной да резной, весь
белый,  как  у Княжьей Птицы. Вот  он голову через  плечо  обернул и на свой
хвост смотрит...  А  в  горнице  темновато и  прохладно,  и окошко низкое. И
солнце в  окошко  утренним  светом бьет  и по  белым перьям  мелкой  радугой
дробится, дрызгами искристыми. А он хвост то распустит, то снова подберет, и
смотрит, как искры по  белому играют, как вот снег бывает пушистый, летучий.
И уж так ему этот хвост нравится, так уж нравится,  - сейчас  бы пригнуться,
да в окно порхнуть, да  на ветку,  да по ветке пройтись: ко-ко-ко. Да только
хвост этот немного болит, и ходить с ним несподручно. Вот уж он не у окошка,
а  по  лестнице какой-то  спускается,  а хвост за  ним  шуршит, по  ступеням
волочится,  тугой такой, прохладный, и еще  пышнее стал. И входит Бенедикт в
горницу, а там семья. За столом сидят и смотрят... Лаптями елозят. И смотрят
так сурово, с  осуждением, али гневом, на Бенедикта. Бенедикт тоже смотрит -
а он голый. Забыл штаны надеть, али потерял, али что. А надо обедать. Вот он
за  стол садится, и хочет хвостом  срамоту  прикрыть,  и так,  и эдак,  а не
выходит,  потому  как  хвост  короток. Как же так: сейчас ведь  длинный был,
волочился,  а  тут  вдруг  короток.  Он  его  руками-то  нашаривает,  голову
вывертывает,  из подмышки  на него смотрит, а  хвост уж  не тот. Потемнел, и
рябой весь, и перья в руках остаются: тронешь - отваливаются...
     Вот  чудь какая приснится! - не знаешь, что и думать. А когда все книги
с картинками пересмотрел, за другие взялся. Сначала глаз старопечатные буквы
не брал, вроде как соскакивал. А потом приноровился, будто так и надо. Будто
Бенедикт всю жизнь  только  и делал,  что  запрещенные книжки читал! Сначала
хватал все  без  разбора, а  потом решил в  этом  деле порядок навести.  Все
подсчитать и по  порядку расставить. Книги  с полок сгреб на пол и по-своему
все переделал. Первое время по цвету книжки расставлял: в этот  угол желтые,
в тот - красные.  Не то  что-то.  Потом  по размеру книжки ставил: большие -
туда, малые - сюда.  Самому не  понравилось; а почему не понравилось, потому
что на  каждой книжке, слышь,  на коробке ее обозначено:  кто писал. Скажем,
Жюль Верн. Так он и большую книжку, коричневую, сочинил, и малую, синенькую.
Как их в разные  углы пихнешь? - их надо вместе. Потом закавыка вышла:  есть
книжки,  а  называется журнал,  а там не  один голубчик сочинямши,  а  целых
десять, да каждый - свое. Эти журналы надо тоже  вместе, по  цыфрам: сначала
номер один,  потом  номер два,  а  потом, -  что  же? - надо  номер  три,  а
третьего-то  и нет, а сразу семь.  Что такое? А нету! Вот досада-то.  Может,
где завалялось, потом  отыщется.  А журналы разные, а названия у них чудные,
которые понятные, которые нет. Вот "Звезда", это понятно. Это ж дураком надо
быть, чтоб не понять. А вот "Кодры", что за "Кодры"? А должно, ошибка вышла,
а надо: "кадры". А Тетеря так девушек встречных называет. Бенедикт чернил из
ржави  сварил,  палочку обстругал, навел порядок, все переправил.  А в  этом
журнале про девушек, правда, много понаписано.
     А  вот  есть  "Вопросы  литературы".  Бенедикт  посмотрел: никаких  там
вопросов, одни ответы. А  должно, был  номер  с  вопросами,  да пропал. Тоже
жалко.
     А есть  журнал "Картофель и овощи", с картинками. А есть "За рулем".  А
есть  "Сибирские  огни".  А  есть  "Синтаксис",  слово  какое-то  вроде  как
непристойное, а что значит, не понять. Должно, матерное. Бенедикт пролистал:
точно, матерные слова там. Отложил: интересно. На ночь почитать.
     А есть  "Задушевное  слово".  "Вестник Европы". "Весы". Эти какие-то не
такие,  сильно  плесенью пахнут,  но  это неважно,  а  вот  там среди  букв,
почитай, в  каждом слове, еще  какие-то  буквы, науке неизвестные.  Бенедикт
думал, это  не по-нашему,  а  по-кохинорски, а  потом приловчился  читать, и
ничего, перестал лишние буквы замечать, будто их и нету.
     А  некоторые  голубчики  расстарались, сочинили  книги  аккуратненькие,
одинакового  размера и  в одинаковый цвет покрашены, а  называется "собрание
сочинений".  Вот Золя, например.  Или Антонина  Коптяева. А в этих собраниях
еще  чего учудят:  портрет голубчика, что сочинял,  нарисуют. Такие портреты
смешные,   ужасти.  Вот   голубчик   Сергей   Сартаков:   уж   такое  личико
неудобосказуемое,  на  улице  повстречаешь,  - шарахнешься.  А  тоже  сидел,
сочинял. Много сочинил.
     Которые книги трепаные, грязные, листы с них вываливаются, а  которые -
уж  такие  чистенькие, как вчера сделаны.  Любо-дорого  посмотреть.  Скажем,
Антон  Чехов. До  того  книга у  него  трепаная!  Видать, криворукий  мужик,
забулдыга.  Может,  подслеповатый  был. Вон  на  лице  у  него, на глазках -
Последствие: оглобелька, и веревка с нее висит. А вот Коптяева, видать, баба
чистая,  себя  соблюдает.  Уж  такая  книжечка, можно  сказать,  нетронутая.
Коптяеву тоже себе на ночь отложил.
     Тесть пришел, посмотрел, как Бенедикт все переставил, - похвалил:
     - Я смотрю, ты культуру любишь.
     - Культуру страсть как люблю.
     -  Дело  хорошее.  Мы тоже  читать  любим. Другой раз  в кружок  сядем,
читаем.
     - М-м.
     - А то есть которые культуру не уважают, портят.
     - М-м.
     - Страницы вырывают, немытыми руками листают.
     - Ага... Это кто?..
     - Есть такие...
     Постоял, подышал, - вся горница нехорошим пропахла, - и ушел.

     Вот  Бенедикт  с утра,  не  пимши-не емши,  только морду ополоснет, - и
читать. Зовут обедать, -  вот  досада, на  самом интересном  месте  оборвут!
Сначала  он так делал:  быстро сбегает, накидает в рот  чего  ни попадя, - и
опять к  книге. А потом сообразил: можно и за столом читать. Даже вкуснее, и
времени не  теряешь. Семейство,  конечно,  обижается.  Теща  обижается,  что
Бенедикт  ее стряпню  мало  хвалит,  Оленька,  - что  он  в  книжках про баб
вычитывает, а  она сидит одна, как дура. Тесть вступается: оставьте его, это
искусство.
     Оленька воет:
     - Он книжки читает, а на меня никакого внимания!
     Тесть на защиту встал:
     - Не твоего ума дело! Молчи! Читает - значит надо.
     - Чего он там читает-то? Он про баб читает! А  на жену не  смотрит! Вот
порву все книжки-то ваши!
     -  Ничего  не   про  баб!  Вот,  написано:  "Роджер  вынул  пистолет  и
прислушался. Скрипнула дверь". А не про баб.
     - Видишь? Он не про баб.
     - Ну конешно! Не про баб! Чего ж он писдолет-то вынул, срамник?
     -  Дак  сейчас  мистер Блэк  войдет,  а  он его  по  балде  пистолетом.
Роджер-то. Он за портьерой спрятамшись. Не мешай.
     - Какой такой мистер Блэк?
     - Семейный нотариус. Не мешай.
     -  Чего ж  он семейному человеку свой  писдолет выкладывает? Свою семью
заведи да и выкладывай!
     -  Вот  то-то  ты и есть дура!  -  это  тесть ей.  -  Семья  семьей,  а
производственный процесс  знать  надо. Муж твой тебе не для забавы  даден, а
как  есть он  гражданин обчества, кормилец и защитник. Тебе  хиханьки, а ему
учеба. Зять!
     - М?
     - Ты еще "Гамлет" не читал?
     - Нет еще.
     - Прочти. Нельзя пробелы в образовании... "Гамлет" обязательно прочесть
надо.
     - Хорошо, прочту.
     - Еще "Макбет" прочти. Ох, книга хорошая, ох, полезная...
     - Ладно.
     - "Муму" обязательно.  Сужет очень  волнующий. Камень ей на шею, да и в
воду... "Колобок" тоже.
     - "Колобок" я читал.
     - Читал?! Здорово, да?
     - Ага.
     - Как-к  она  его!.. Ам!.. Лиса-то...  Да, брат, лиса  - это, знаешь...
Лиса она и есть... Лисанька... Ам!
     - Да, жалко...
     - При  чем  тут!.. Это  ж искусство!  Тут, брат,  не  жалко, а намек...
Понимать надо... Басни Крылова читал?
     - Басни начал.
     - Хорошие есть... "Волк  и ягненок". Хорошая.  "Ты виноват уж  тем, что
хочется мне кушать!" Поэзия.
     - Я больше люблю с приключениями.
     - А-а,  чтоб  не сразу?..  А вот  "Охотники за  головами",  желтенькая.
Непременно прочти.
     - Слушайте, да не мешайте мне! Прочту я! Вы мне мешаете! Дайте почитать
спокойно.
     - Все, все! Молчим! - Тесть палец к губам  приложил.  - Работай,  учись
спокойно. Молчим, молчим.

ФЕРТ

     Пришла  весна с  большими  цветами.  Проголубело за  окном, - только  и
заметил Бенедикт,  что свету прихлынуло, читать виднее стало. Отвел  пузырь,
что  окошко застил, -  вона! все  луга-поляны  муравой давно покрылися, уж и
лазоревые цветики сходят, черед  желтым. Ветер медовыми волнами налетает,  в
дальние страны зовет,  тридевятые  царства-государства проведать,  долбленую
ладью  на  чистую  речку  спускать, к  морю-окияну  путь  держать! А  только
Бенедикту  этого не надобно. Все у Бенедикта  в  книгах, словно  бы в тайных
коробах,  свернутое,  схороненное лежит:  и  ветер  морской,  и  луговой,  и
ненастный,  и снеговой, и который зефиром звать, и синий, и  песчаный!  Ночи
беззвездные и ночи страстные, ночи бархатные и ночи бессонные! Южные, белые,
розовые,  сладчайшие,  иссушающие!  Звезды   золотые,  серебряные,  голубые,
зеленые, и как соль морская, и бегучие, и падучие, и зловещие, и алмазные, и
одинокие,  и бедой грозящие, и путеводные, слышь, -  и путеводные! Все ладьи
всех  морей, все поцелуи, все острова, дороги все  и  города, куда дороги те
ведут, все городские  ворота, щели  и  лазы, подземелья,  башни,  флаги, все
кудри златые,  все косы черные как  смоль, оружья  гром и  бряцание, облака,
степи, да опять  ветры, да опять  моря  да звезды! Ничего  ему  не надо, все
тута!
     Богач - вот  он кто.  Бо-гач! Бенедикт подумал про себя: "бо-гач", -  и
сам засмеялся. Визгнул  даже. Сам себе мурза!  Салтан! Все у  меня в руке, в
кулаке, в буковках малых: и природа вся неохватная, и жизни людские!  Стар и
млад, и красавицы несусветные!
     А еще что в книгах-то  хорошо: красавицы  эти, что меж страниц платьями
шуршат,  из-за  ставень  выглядывают,  из-под занавесей кружевных,  узорных;
красавицы, что руки белые заламывают, с распущенным с  волосам под ноги коню
бросаются, гневными взглядами  вспыхивают, - сама в слезах, а  талия в рюмку
какую-то; что разметываются с сердцебиением  на  лежанке,  а  вскочив, диким
взором поводят окрест; что семенят боязливо,  потупив синие очи;  что пляшут
пляски огневые с розой в волосах, - никогда эти красавицы по нужде не ходят,
никогда оброненное с полу, кряхтя, не подбирают, не пучит  красавиц-то этих,
ни прыща у них не вскочит, ни ломоты в  пояснице не бывает. Перхоти в златых
кудрях у  них  не водится, вошь малюткам своим гнездышка  не  вьет, яичек не
откладывает, стороной  обходит. Да и кудри те златые -  они ж  у них цельные
сутки кудрявятся,  а того не сказано,  чтоб полдня с колобашками  сидеть. Не
случалось  им  ни  чавкать, ни сморкаться,  спят  тихо,  щеками не булькают,
никакая  Изабелла али Каролина со сна не опухши; зевнув - зубами не клацают,
вскакивают  освеженные  и  распахивают занавеси.  И все радостно  кидаются в
объятия избраннику, а избранник-то  кто же? избранник -  Бенедикт, зовись он
хоть дон Педро, хоть Сысой.
     А то: весна!  Зачем ему весна? Весной одно хорошо: читать светлее. День
длинней, буквы видней.
     Летом велел гамак себе на галерее подвесить. Над гамаком навес  легкий,
от блядуниц защита.  Никакой у них совести, у блядуниц, ни самомалейшей: где
карниз увидят, там и сядут, оттуда и курлычут и гадят. Ладно  если в волосья
попадет, а ну как на  книгу? Двух холопов по бокам приставил, чтоб опахалами
помавали  и  всякую  мошку  али  комарье  от  него  отгоняли.  Девку-качалку
приставил, чтоб гамак качала, али  сказать,  колебала,  но не сильно, а так,
чуть-чуть.  Другую  - чтоб беспрестанно  прохладительные запивки  подносила:
ягоду  кизил  толкла,  канпот  с ее варила  и  колотого леду  туда  побольше
пехтала, а этого  леду еще с зимы запасено, всю зиму  работники на  реке лед
рубили и в холодном подполе хоронили.  А этот канпот  хорошо через соломинку
пить:  срежут траву какую, если не ядовитая,  высушат, а внутри ее  трубочку
видать, а через ту трубочку напитки пить.
     Вот уж муха  пошла злая и крупная, крыло у ней в синеву отливать стало,
глазки радужные, а нрав неуемный; два работника  умаялись отгонямши,  третий
на  подмогу  прибежал;  стало  быть,  осень. Поднял  глаза: и правда  осень,
брызнет дождем из тучи, не дай Бог книгу намочит. Перебрался в терем.

ХЕР

     День был  обычный,  четверг.  Падал снежок,  ничто не предвещало. А и в
книжках  так:  ежели  ничто  не  предвещает,  всегда  особо  оговаривают: не
предвещало. А уж ежели предвестит, то держись: и птица каркнет, и ветер эдак
завывает,  и зеркало треснет, а зеркало  это  у старинных людей  вроде доски
было,  и  они, в  ту доску глядя, себя видели, вроде  как  мы,  когда в воду
смотрим.
     Сели обедать.
     Бенедикт  раскрыл  "Северный   Вестник",  седьмой  номер,  на  редкость
крепенький,  нитками  прошитый  и  проклеенный,  разломил  журнал,  чтоб  не
закрывался, и локтем нажал, и еще миской с супом придавил.
     Теща:
     - Доедай, зять, каклеты стынут.
     - М-м.
     - Каклеты хорошие, жирные.
     - М-м.
     - С грибышами упарены. Поди, час в печи томила.
     Оленька:
     - А еще хорошо к каклетам пюре с репы.
     Тесть:
     - Пюре, почитай, ко всему хорошо.
     - Нет, к каклетам - особливо.
     - Ну да и то сказать: не кажный день каклеты парим.
     - Не кажный.
     "..........",  -  читал  Бенедикт,  бегая  уже  привычными  глазами  по
строчкам, - "..........".
     - А о  прошлом годе, помните, кусай-травы набрали  да с репой масседуан
сварганили.
     - А то.
     - А еще бы для духу козлякового  сыру в  масседуан-то наблякать, оно бы
еще вкусней было.
     - А то.
     - А еще вермишель хорошо.
     - А еще бы не хорошо.
     - А  кабы в  вермишель маслица, да травок  лесных, да кваску чуток,  да
запечь, да протомить, а как заскворчит - на стол.
     - А сверху - грибышей толченых.
     - Ага.
     - А к этому вертуту рассыпчатую, орешками фаршированную.
     - С папоротом.
     - Но.
     - Опосля пряники. Плетеные.
     - Зачем плетеные. На поду лучше.
     - Ща, на поду. На поду они с горчинкой.
     - Но? И чего? Оно и хорошо.
     - Чего ж хорошего? Плетеные куды лучше. В их яйцо кладут.
     - Что ты понимаешь. Плетеные!.. Еще скажи: блины!..
     - А что блины? Что блины-то?
     - А то, что неча!.. Блины!.. Тоже мне!..
     - А чего тебе?
     - А ничего! Вот чего!
     - Ну и ничего! А то: блины!..
     - А вот и блины!
     - Сама ты "блины".
     - Да я-то вот блины. А ты-то что?
     - А ничего!
     - Ну и молчи!
     - Сама молчи!
     - Ну и помолчу!
     - Ну и помолчи!
     - Ну вот и помолчу! "Блины!"
     - Ну и молчи! Тише будет!
     Помолчали. Жуют.  Бенедикт страницу перевернул, миску переставил, опять
журнал придавил.
     - Каклеты-то ешь, зять.