Хуже  собаки  эти  перерожденцы, собаку  обматеришь,  -  ей и  ответить
нечего. Гав, гав, - и  весь ее  ответ;  стерпеть можно.  Эти  же говорят без
умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не
такая,  и  переулок  паршивый,  и  перекресток  перегорожен,  и  государство
неправильно управляется, и мурзы не  с теми рылами, и что бы он с кем сделал
вот ужо погоди дай ему волю,  и кто виноват, и как он в древности с братаном
пил,  и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как
рыбу удил у матери  в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко,
свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и  что всех их давить надо,
чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил,  и как  одна Генеральша  без него
жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а  она: нет,
мое  сердце разобьется,  проси,  что  хочешь;  и что  почем когда стоило,  а
послушать,  -  так  ничего  не  стоило, хватай  да уноси;  а  еще  замечания
прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля  всего и выходит,
что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем.
     Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама  горит. Где же видано,
чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится
вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а
в глазах у них, будто  в воде, огонь  плещет,  отражается;  а сами-то  стоят
столбом,  замеревши, как околдованные, -  вот тогда да; ну дак это же морок,
наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что
пришли Последние Дни?.. - не может того  быть, и думать не хочу... А другое,
что год  объявлен  високосный.  А, должно  быть,  так: знамения нехорошие, и
метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит.

     Отворил забухшую  дверь;  чмокнула,  как поцелуй;  за  ней  вторая: меж
дверями сенцы у  ней. Маленько постоял, склонив ухо;  прислушивался. Балахон
надевать  не стал, хоть  и положено: маленькое своеволие допустил; что  ж...
служба,  конечно, государственная, но  на  всякой  службе  своему  человеку,
близкому, али родственнику послабление допускается.
     Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу  с собой взять? Тут ведь
как:  ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик;
а где  крик, там и  суета: кто об стол  головой  бьется, кто  об тубарет али
печку; помещение  тесное,  особо не  развернешься, стало быть  в  руке  того
размаху,  свободы той нету. Это  хорошо на воздухе науку  отрабатывать,  али
сказать,  тренироваться;   ведь  как  санитаров   учат?   -   кукол  больших
нашьют-навертят,  идолов  из  ветоши; вот  на траве-мураве  и  отрабатываешь
приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что.
На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно
уж не так. Нет.
     Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает,  верно? истошным голосом
не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не
внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик -
он живой, он суетится.
     Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное.
Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка.
     Так  что  не  всегда  есть  возможность  соблюдать  все государственные
правила;  отсюда и послабления; конечно, можно  спорить, но  - "суха теория,
мой друг, а древо жизни пышно зеленеет".
     Бенедикт  поразмыслил  и  оставил  крюк  в  сенцах.  Приотворил  вторую
дверь-то, всунул голову:
     - Ку-ку-у! А кто к нам пришел!..
     Ни звука.
     - Варвара!..
     - Кто там? - шепот тихий.
     - Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт.
     Никакого отзыва, шорох один.  Бенедикт вдвинулся в горницу,  огляделся:
чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что
Варвара Лукинишна:  один глаз из тряпья виден, а  остальное  - все гребешки,
гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что
Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало.
     - Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не
хожу...
     - Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое?
     - Не знаю, голубчик.  Слабость что-то... В глазах темно... Еле  хожу...
Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем.
     У  Бенедикта тоже ничего с  собой  не  было. Без приношения нельзя, это
правда, но он не придумал, что бы  такое подарить-то. Книгу - ни  за что,  с
книгами расставаться,  - уж  лучше  смерть.  Вот  подарил сдуру  "Виндадоры"
Истопнику, потом так жалел, так  жалел! Все представлял, какая книга-то была
хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она,
бедная,  в неприбранной  избе,  унылой и  прокуренной, у Истопника валяется;
может, на  пол свалилась,  а старик сослепу  и  не заметил; может нечем  суп
прикрыть было, - он и...; а то  Лев Львович, срамник, выпросил  ее, забрал к
себе, от людей заперся,  свечку затушил и ксерокс ей делает: желаю, говорит,
размножаться! есть же такие неуемные ходоки, что бабы им мало! и с  козляком
шутки шутят, и с  собакой,  прости,  Господи, и с валенком! Так жалел,  -  и
головой об стенку бился, и руки заламывал, и ногти грыз; нет, никогда больше
ни одной книги никому.
     Цветки, - а это бывает, идут  к  бабам  в гости  с цветками:  нарвут  в
огороде чего поярче, али чтоб дух  от них хороший, побольше вместе сложат, -
и выйдет букет; вот этот букет бабе и сунут: дескать, и вы так же прекрасны,
и дух от вас  тоже ничего.  Держите крепше и будем  шутки шутить.  Но  зимой
какие ж цветки?
     Оттого-то, чтоб голову  не ломать, принято, когда в  гости идешь, нести
ржавь, а лучше брагу из ржави сваренную. Потому что сам же тоже пить будешь.
     Польза  тут двойная: брагу сразу же пить можно, а  не  дожидаться, пока
там еще  ее сварят! да процедят! Да через угольки перегонят! да  упарят!  да
уварят! Да остудят! да опять процедят! - а тут готовое, пей сразу.
     А второе,  это если ты в гости пришел, а гости, бывает,  не задалися, -
ну,  повздоришь  с хозяином, что пригласимши, али  подерешься, оплюешь кого,
али тебя оплюют,  али еще что, - так хоть, думаешь,  успел выпить, не все же
пропало.
     Но хозяйства своего  Бенедикт давно не вел, своей браги у него не было,
а вся кудеяровская, начнешь нацеживать... нет, лишние вопросы ни к чему. Вот
и пришел с пустыми руками.  И крюк в сенцах оставил. Взял тубарет, подсел  к
лежанке, на лицо сочувствие напустил: брови вверх, рот вниз. Без улыбки.
     - Как  живете? -  Варвара  слабым  голосом.  - Я  слышала,  вы  женаты.
Поздравляю. Замечательное событие.
     - Мезальянс, - похвастался Бенедикт.
     - Как это  должно быть  прекрасно... Я всегда мечтала... Скажите мне...
скажите что-нибудь волнующее.
     - Хм. А, вот: год объявили, что високосный.
     Варвара Лукинишна заплакала. Да уж, веселого мало.
     Бенедикт поерзал,  не знал что еще  говорить.  Где она книгу-то прячет.
Под кроватью? Бенедикт выставил ногу, как бы невзначай, просунул под лежанку
и обтрогал ногой, чего там спрятано. Вроде короба.
     -  Вот,  знаете, читаешь в книгах:  флердоранж, фата... букетик фиалок,
приколотый к поясу... фимиам...
     - Да, эти все на  букву "ферт",  - сказал Бенедикт.  - На  этот ферт, я
заметил, ни одногошенька слова не понять. - Через валенок плохо было слышно,
что за короб и где у него крышка. Вот ведь: без крюка - как без рук.
     Варвара Лукинишна плакала единственным глазом.
     -...алтарь... певчие... "голубица, гряди"... паникадило...
     - Да-да. Ни слова не разберешь!
     Бенедикт просунул вторую ногу под кровать, наступил  валенку на пятку и
потянул ногу из обуви.  Портянку заело, - видать, слабо намотано; нет, лучше
оба валенка  сбросить. Ведь до чего  неудобно без рук! Ну?  Ведь чтоб первый
валенок снять, надо  вторым пятку прижать, а чтоб второй снять, надо  первым
отдавливать; ну а если первый снял, так он будет снятый?  Чем же  давить-то?
Вот это вопрос  научный,  а ведь  ни  в  одной  книге ответа на  него еще не
сыскалося. А если из природы  наблюдение взять,  то надо ногами, как муха, -
быстро-быстро  друг об  дружку перебирать; тогда ноги  вроде как запутаются:
которая первая, которая вторая; ан, глядь, обувь и слетит.
     - ...ведь и юность пролетела без любви! - плакала Варвара Лукинишна.
     - Да-да! - согласился Бенедикт. Теперь надо портянку отмотать: путается
и мешает.
     - Возьмите меня за руку, друг мой!
     Бенедикт примерно  решил,  где  у  Варвары  Лукинишны рука, взял это  и
подержал.  Теперь  руки заняты,  ноге уж  точно помочь  нечем.  Значит  надо
крутить ступней, чтоб портянка отматывалась,  а что отмоталось,  - второй-то
ногой придерживать да отодвигать. Вспотеешь, умаямшись.
     - Не трепещите  так, друг мой!  Поздно! Судьбе не угодно было скрестить
наши пути!..
     - Да-да, верно. Я тоже заметил.
     Босая-то нога  насколько же  ловчей обутой! Она ж все равно как зрячая!
Вот стенка короба, шершавая, но без заноз: от бересты заноз не бывает, это ж
не древесина, а луб! А не всякий луб на короба идет: который тонкий, так его
больше  на письмо берут, а который  потолще -  это  уж на корзины; столярное
дело понимаем; а тута крышка, так крышку-то пальцем приподдеть...
     - Вы тоже волнуетесь? Друг мой! Неужели?..
     Бенедикт крепче ухватил  руку  или что там  у  Варвары  Лукинишны,  для
опоры;  растопырил пальцы  на  ноге, оттянул  большой палец, поддел  крышку.
А-а-а-а! Тудыть!..
     ...В  глазах  померкло,  взвился  весь  и  упал,  хватаясь  за  что-то:
судорога, проклятая! Забыл, что ноги-то - не руки, тудыть!!!
     ... Отошло. Фу-х.
     ...Варвара Лукинишна лежала не  шевелясь, с открытым глазом, смотрела в
потолок. Бенедикт удивился и присмотрелся. Чего это? Вроде заехал ей  локтем
куда-то... не разбери поймешь. Зашиб, что ли?..
     Посидел, подождал.
     - Э-э, - позвал.
     Молчит.  Никак  померла?..  а  знать, померла.  Эвон!..  Отчего  это?..
Неприятно-то как... Помирать - не в помирушки играть.
     Посидел на тубарете, опустив голову. Нехорошо... Вместе работали. Шапку
снял. Женщина ведь не старая, еще  жить бы да жить. Книги переписывать. Репу
садить.
     ...Родственников  вроде  не  было  - кто же хоронить  будет?  По какому
обычаю? По нашему, али как у Прежних принято?..
     Матушку -  по  Прежнему обычаю  хоронили.  Навытяжку. Если по-нашему, -
надо потрошить, коленки подгибать, руки с ногами связывать, фигурки глиняные
лепить,  в могилу  класть.  Никогда  Бенедикт сам  этих дел не делал, всегда
любители набегали, он только в стороне к стенке жался.
     - Тетеря! - крикнул в дверь. - Поди сюда.
     Перерожденец охотно забежал в избу: тепло в избе.
     -   Тетеря...   Вот  баба  помре.  Сослуживица...   Сослуживицу  пришел
навестить... Вот прямо сейчас и помре. Что делать-то надо?.. А?..
     - Так,  -  засуетился Тетеря, -  руки ей на груди  сложи крестом... вот
эдак...  да  не так!.. где у  ней  грудь-то?.. хрен  ее знает... должна быть
пониже  головы... руки - крестом, в руки, конечно, икону;  глаза  закрыть...
где у ней  глаза-то?..  а, один есть! Спартак - ЦСКА, один  -  ноль; челюсть
подвязать; где у  ней челюсть-то?! где че... - неважно; вот так пущай лежит,
а ты, значит, народ созывай, пирогов,  блинов, всего  напеки, и главное чтоб
выпивки до хуища.
     - Хорошо, иди, дальше я знаю.
     -  Винегрету главное, винегрету побольше!  Красного, знаешь,  с лучком!
Эх!
     - Вон отсюда!!! - заорал Бенедикт.
     ... Сложил руки крестом,  если это у  ней руки, глаз  закрыл... надо бы
камушком? -  откуда зимой камушек!  - теперь икону? Это что  они на  бересте
рисуют? идола-то?
     Мышиная  синеватая свечка трепетала на столе;  это еще Варвара зажигала
свечку; отворил печную заслонку,  там полешки: огонек перескакивает, пляшет;
это Варвара совала полешки в печку; разожгла огонь, - и горит он в  пустоте,
а  ее и нету. Подбросил еще  щепочек, чтоб огонь гудел,  чтоб  свету  в избе
больше было.
     На столе - берестяные листы стопочкой, письменная палочка, чернильница:
сама  ржавь  на  чернила  варила,  свои  палочки ладила,  любила,  чтоб  все
аккуратно...  Домашнее,  -  говорила,  -  оно  лучше  казенного.  Приходите,
говорит, ко мне на суп, разве казенный суп с домашним  сравнишь?.. Не зашел,
гребешков ее побоялся...

     Ах, этот миг, ах, горькое борение...
     Пусть пиво бродит в бочке вместе с солодом;
     Ведь жизнь могла быть - чистое парение, -
     Но небо пролилось дождем и холодом...

     `Бенедикт  заплакал. Слезы  защипали  глаза,  быстро-быстро  набрались,
перелились через  край, потекли, налились  в бороду.  Утерся рукавом. Добрая
была. Чернила всегда свои  давала, если у тебя вышли. Слова объясняла. Конь,
- говорит, - это не мышь, - золотые слова. Идола ей в руки...
     Хлюпая  носом,  Бенедикт  сел за  стол,  взял бересту,  повертел. Идола
надо... Размял письменную палочку - а давно в руках  не держал, - обмакнул в
чернила. Идола. Как его рисовать-то...
     ...Головку вывел ссутуленную. Вокруг головки - кудерьки: ляп, ляп, ляп.
Вроде буквы "С", а по-научному: "слово". Так... Нос  долгий. Прямой. Личико.
С  боков  -  бакенбарды.  Позакалякать,  чтобы  потолще.  Точка,  точка,   -
глазыньки. Сюда локоть.  Шесть пальчиков. Вокруг: фур, фур, фур, - это будто
кафтан.
     Похож.
     Вторнул ей идола в руки.
     Постоял, посмотрел.
     Вдруг  будто что  вступило в  грудь, ворвалось,  лопнуло, как  бочка  с
квасом:  зарыдал,  затрясся, зашелся, завыл, - матушку вспомнил? жизнь свою?
весны былые? Острова в море? непройденные дороги? птицу белую? ночные сны? -
спроси, не ответит никто!.. - высморкался, надел шапку.
     ...Да! Да. Так чего  я приходил-то?.. А,  книга!..  Где же книга у нее?
Бенедикт стал на коленки и заглянул под лежанку, светя свечкой. Вот короб-то
этот.  Выволок,  порылся  -  бабья дрянь,  ничего ценного.  Нет  книги.  Еще
посветил - пусто,  мусор обычный. Руку  глубоко  запустил,  все  обшарил,  -
ничего.
     На печи. Нету.
     За печью. Нету.
     Под печью. Нету.
     В  чулане,  -  посветил, - одна  ржавь; ловкой  рукой подхватил крюк, -
насколько ж крюком сподручнее! - протыкал все насквозь, - нету.
     Стол  - может,  ящик  какой,  - нету; тубарет  -  двойное  дно? - нету;
постоял, обводя избу глазами;  сарай! - выбежал со  свечой в сарай;  то  же.
Бани у нее нет, некому было баню сложить. Вернулся в избу.
     Матрас!!!  Запустил руки под  Варвару;  мешала; прощупал  весь  матрас;
мешала; стащил ее на пол, чтоб не мешала; прощупал матрас, подушку, протыкал
крюком; перебрал  торопливыми пальцами одеяльце,  перинку вороньего пера,  -
ничего.
     Чердак!!!  Где  лаз-то? Вон там; полез  на  тубарет, второпях  немножко
толкнул  Варвару-то, идол  выпал из рук; нагнулся, вторнул идола в Варварину
середину.
     На  чердаке  -  ничего.   Только  лунный  свет  лежит  рваной  полосой,
просунулся через слуховое оконце.
     Надо бы забить: год високосный, мало ли...
     Луна светит, ветер дует, облака идут, деревья качаются. В воздухе водой
пахнет. Опять весна, что ли? И пустота, и бессмысленность, и шорох какой-то,
- сенная труха с потолка сыплется, крыша рассыхается. Нет, еще что-то.
     А! - мыши шуршат. Шуршат мыши. Мыши у ней в избе. Жизни мышья беготня.

     Что - прелесть ее ручек!..
     Что - жар ее перин!.. -
     Давай, брат, отрешимся,
     Давай, брат, воспарим!

     ...Бенедикт  вернулся  к  саням;  перерожденец  посмотрел  с  вопросом.
Бенедикт  размахнулся ногой и бил,  бил,  бил  Терентия  Петровича, пока  не
онемела нога.

ЕР

     Есть хорошее  правило: скотину в дом не пускать, не приучать. Собаке во
дворе конуру ладят, пущай там и сидит, хозяйство сторожит.
     А если какой голубчик ее пожалеет, - дескать, мерзнет псина, али что, -
пустит ее в дом на зиму, - нипочем собака в конуру не вернется, ей уж в избе
понравилось. Чуть отвернешься, а она опять норовит в дверь протиснуться.
     Правило научное,  для всякой твари  верно;  то  же  и с перерожденцами.
Перерожденцу место где?  - в хлеву. Потому как  есть  он  скотина, а скотина
должна водиться на скотном дворе, само название подсказывает за это.
     Вот и Тетеря: побывал пару разочков у  людей в  дому, - сначала  Никита
Иваныч хулиганил, сажал  тварь  за стол, мнениями  его интересовался;  потом
Бенедикту пришлось  кликнуть его,  - давеча,  у Варвары-то, а это он, знать,
из-за  душевного  расстройства  подзабылся, - побывал перерожденец в дому  и
теперь норовил чуть что, - в дом.
     Сначала предлоги выискивал: помочь  поднести, дверь открыть, канплимент
теще,  Оленьке  канплимент,   потом  с  советами  на  кухню,  дескать,  знаю
наипервейший рецепт,  как  грибыши  сушить, - эвон! Да мы грибыши  со времен
царя Гороха сушили, сушим, и до Последних Дней сушить будем! На нитку повесь
да и суши! Наука тут нового слова не скажет!
     Потом будто ему от тестя охота указание  выслушать: как  ловчей на себя
бубенцы  приладить,  чтобы  звону от  них  больше,  когда едешь; какие песни
желательно  петь в  дороге: заунывные  али бойкие;  потом, глядишь, а  он уж
старший  по хлеву, сам  покрикивает, чтобы эй! -  навоз почистили; не успели
оглянуться, а он уж  свой в доме. Только и слышишь: "Терентий Петрович  это,
Терентий Петрович то".
     Бенедикт ногами топал, ярился, взывал, стыдил, убеждал, грозился, тащил
за рукав, - нет, Беня, оставь,  как же без Терентия Петровича? И достанет, и
принесет, и посмешит, и форшмак состряпает, и румяна похвалит, и белила.
     Увидит  Оленьку в колобашках, в  сметане, и будто в  сторону, будто сам
себе, не сдержамшись: "Ну до чего ж баба красивая, е-мое!"
     В  санях катает  с посвистом, с  песнями;  узду  заплел косичками, шлею
разукрасил берестяными  картинками: посередке  идола прибил  рисованного,  -
усищи в обе стороны; с одного краю баба голая с сиськами, с другого надпись:
ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ Головатых Терентий Петрович. Пригласил Оленьку полюбоваться,
Оленька сразу: "все, Бенедикт, это сани мои! Бери себе другие!" - плюнул, но
отдал ей сани-то, и с Тетерей вместе, - уж больно зол на него был,  противно
было даже и бить его.
     А достался ему перерожденец Иоаким, старец одышливый и с харкотой:  все
у него в грудях клекочет и блекочет, сипит и хрипит; еле ноги тащит, пройдет
два забора, да и остановится:
     - Ох, Господи,  царица небесная... Грехи наши тяжки...  Ох, прибрал  бы
Господь...
     И - кашлять, да с сипом, да с мокротой; да харкать, да сплевывать; пока
свое не отплюет, с место его кнутом не стронешь.
     - Матушка небесная... и  сорок святых мучеников... забыли меня... Забыл
Никола-то угодник... грехи мои тяжки...
     - Давай, дед, давай, трогай! Дома поплюешь!
     - О-ох, смерть нейдет... прогневил Господа...
     - Песню давай! Удалую!!!
     - Христо-о-о-ос воскре-е-е-есе из меееееееееееертвых...
     Стыдно было: вдруг кто из знакомых увидит? Зубоскалить начнет? Дескать,
гляньте, гляньте на Бенедикта! Что за кляча-то у него? да где таких берут? а
то еще и прозвище дадут!
     И ведь как  боялся, так и случилось: тащился на Иоакиме мимо пушкина  -
охота поглядеть было, как он там стоит-то, -  а тут как  раз Никита  Иваныч:
залез на наше все и отвязывает ему от шеи бельевую веревку, - ну как всегда.
Увидел Бенедиктов позор и - так и есть! - закричал:
     - Да как тебе не стыдно, Бенедикт!!! На старом-то человеке ездить!!! Ты
вспомни,  чей ты сын!!! Полины Михайловны!!! Где же это видано?!?!?! Быстрей
пешком дойдешь!!!
     Позор  несусветный; Бенедикт отвернулся, сделал вид, что  не видит,  не
слышит, дома наплакался  тестю:  эвон, на меня  даже Прежние пальцами кажут,
тычут, что резвее надо, мать позорю!  Давайте Тетерю назад, хрен с ним! -  а
уж все, уж Тетеря  на других  работах занят: возвысился до кухонного мужика,
чистит реп