ще и в двери не взошла, ждать надо.
     - А  это, - тесть говорит, - супруга наша Феврония. Роду стариннейшего,
из французов.
     - Така у нас семейная легенда, - говорит теща.
     Бенедикт теще в ножки  упал, рукой поклон  отмахнул, другой рукой букет
колокольчиков сунул.
     - Кушанья стынут, - говорит теща. - Откушайте, не побрезгуйте.
     Сели за  стол,  на  лавки. Бенедикт напротив Оленьки, тесть с  тещей по
бокам.
     - Накладывайте, - теща говорит.
     Бенедикт  опять  заробел:  как себя  держать-то?  Ежели  он  себе много
наложит, подумают: о, какой зять прожорливый! Такого, небось, не прокормишь!
А  если мало возьмешь, подумают: о, какой зять слабосильный! Небось и гвоздя
не забьет. Пирожок, что ли, взять. Потянул руку к пирожку, и все на эту руку
посмотрели. Отдернул.
     - Мы  любим много кушать,  -  теща  говорит.  Наложила  себе. И  Кудеяр
Кудеярыч  наложил. И Оленька. Бенедикт опять  руку потянул,  - к оладьям,  и
все: раз! - и посмотрели. Опять отдернул.
     Жуют.
     - Стало быть, - говорит тесть, - жениться хотите.
     - Хочу.
     Опять молчат да жуют.  Бенедикт в третий раз  думал чего-нибудь себе на
тарелку наложить, только руку приподнял,  а они опять - глядь!.. И у тестя в
глазах будто огонь какой блеснул. Что такое...
     - Жениться - дело сурьезное... Я вот, когда на  супруге своей  Февронии
женился, так ей и сказал: это дело сурьезное.
     - Да, мы на свадьбе много поели, - теща.
     - Хорошо поели на свадьбе, - тесть.
     Намекают они, что ли? У Бенедикта хвостик от волнения стал  легонько об
лавку постукивать.
     - Почему плохо кушаете? - теща опять.
     Ай, была не была. Руки вытянул, козляка ножку отхватил, на тарелку себе
плюхнул,  и еще  вермишели  сверху.  И хвощей взял. И как он это сделал, так
вдруг  у них  у всех в  глазах-то опять  будто  свет какой мелькнул, как все
равно луч.
     - Стало быть, к семейству нашему присоединиться желаете, - это тесть.
     - Желаю.
     - Трудностев семейных не боитесь? Хозяйство вести - не бородой трясти.
     - Не боюсь. Я на всякое дело сподручный.
     - На всякое?
     - Ага.
     Тут под столом чего-то прошуршало. Мышь, должно быть.
     - Ну а ежели дело очень сурьезное?
     - Готов. Пожалуйста.
     - О как.
     Тут  за  столом вроде  бы  опять чуток  светлее  стало.  Бенедикт  себя
пересилил,  глаза поднял, посмотрел, - а  у тестя  в глазах, точно,  чего-то
светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал.  И в горнице, - вечер
уже смеркаться начал, -  от  этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если
на  нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка
лунная.  Смотрит тесть в свою  тарелку, а  все,  что  в  ней  наложено,  и в
сумерках  видать. Смотрит  на  стол,  -  и  как  огнем  шарит, освещает.  На
Бенедикта  посмотрел,  -  еще  больше  свету  подпустил,  так  что  Бенедикт
отморгнулся и головой дернул.
     А Оленька тестю:
     - Папенька, контролируйте себя.
     Бенедикт  покосился вбок, - такие же лучи теща пускает.  И  Оленька. Но
послабже.
     И опять под столом прошуршало. И хвостик у него забился пуще прежнего.
     -  Вы  себе побольше накладывайте,  - говорит теща. -  У нас  вся семья
очень много кушает.
     - Стариннейшего роду, из французов, - подтвердил тесть.
     - Вермишельки еще возьмите.
     - Благодарствуйте.
     - Но а мыслей у вас каких неподходящих не водится? - опять тесть.
     - Каких мыслей?
     - Всяких мыслей неподходящих, - своеволия, али злоумышления какого...
     - Никаких таких мыслей у меня не водится, - испугался Бенедикт.
     - Ну а насчет душегубства как?
     - Какого душегубства?..
     - Мало ли... А не думается ли: вот женюсь, да тестя  с тещей изведу, да
сам себе все их добро и заберу?..
     - Вы что?..
     -  Нет?..  А не думается ли: вот бы их загубить, а самому  на их  место
засесть, да день-деньской яства кушать?..
     - Да что же  вы это такое говорите?.. Да с чего?.. Кудеяр Кудеярыч?! Да
я...
     - Папенька, - Оленька опять голосок подала, - контролируйте себя.
     А  под столом опять что-то заскреблось, - ну просто вот  совсем  рядом.
Бенедикт  не  выдержал,  локтем  кусок хлеба  нарочно  со  стола спихнул,  и
нагнулся, будто  поднять. А под  столом  - ноги тестя в  лаптях. А сквозь те
лапти -  когти,  длинные  такие, серые,  острые.  И  теми когтями он пол под
лавкой скребет, и уже наскреб целую горку, - лежит как все равно волосы, али
солома какая кудрявая, светлая. Посмотрел - и у  тещи когти.  И у Оленьки. У
Оленьки поменьше будут. Кучка под ней поменьше наскребана.
     Бенедикт ничего не сказал, - чего  тут скажешь? Взял и оторвал себе еще
козляка кусок. И хвощей цопнул - много. Очень много.
     - Но а  скажите,  -  тесть продолжал,  - а не приходят ли  такие мысли:
дескать, не так живем, неправильно жизнь наша устроена?..
     - Нет, не приходят.
     -  А не приходят ли мысли:  найти виноватого,  да  и удавить его, али в
бочку головой?
     - Не приходят.
     - А то хребтину переломить, али с башни оземь сбросить?..
     - Нет, нет!
     - А что это так стучит-то? - Теща голос подала. - Вроде стук какой?..
     Бенедикт быстро под себя руку сунул и хвостик зажал.
     -  А не приходят ли мысли: дескать, мурзы  во всем виною, а  сковырнуть
их?..
     - Нет!!!
     - А Самого-то Набольшего Мурзу никогда сковырнуть не замышлялось?..
     - Нет!!! Нет!!! Не понимаю вашего разговору!!!
     -  Как  же  не  понимать?.. Самого-то  Набольшего Мурзу, говорю, Федора
Кузьмича, слава ему, сковырнуть мечтаний не было?..
     - Кудеяр Кудеярыч!!!..
     - Контролируйте себя, папенька...
     - Ну хорошо... А вот чего покажу...
     Тесть из-за  стола встал,  в другую горенку сходил, и  - книгу выносит.
Старопечатную. Бенедикт обе руки под себя заложил и крепко там держал.
     - Чего покажу... Это видел?
     - Никогда!!!
     - А что это, знаешь?
     - Нет!
     - А если подумать?
     - Ничего не знаю, ничего не видел. Не  слыхал. Не понимаю, не хочу,  не
мечтал.
     Тесть  книгу  на  коленях  разложил,  свет  на  нее  пустил и  страницы
переворачивает.
     - Хочешь такую?.. Подарить тебе?.. Хорошая!..
     - Ничего не хочу!!!
     - А жениться?..
     Жениться!.. Бенедикт чуть  не забыл,  - от страха,  тоски, непробудного
позора,  зажатого в кулачках под туловом, - что ему жениться надо. Жениться!
-  как  ему и  в  голову-то это  дело  прийти могло!  Вознесся, дубина,  пес
приблудный!   Мало   ему   было   Марфушки,   Капитолинки,   Верки   Кривой,
Глашки-Кудлашки  да  и других многих!  Ишь,  на какую  девушку  размахнулся:
глазки долу, личико белое, коса в пять аршин, подбородок с ямочкой, на ногах
когти! Бежать! Право, бежать, -  котомку за плечо да и бежать, на восход ли,
на  юг ли, без  оглядки, до самого до  Море-окияна,  до  синего простора, до
белых песков!
     А Оленька глаза подняла, да свет-то глазами пустила, красноватый такой,
слабенький, словно ложный огнец  на  темном  стволе повернулся, да бровки-то
возвела под самую ленту, да усмехнулась красным ротиком, да блузу белую свою
на грудях оправила, да плечиком повела:
     -  Экий вы, папенька, шалун  неуемный.  Все  уж  промеж нами сговорено.
Обнимайте зятя.
     -  Так... Сговорено.  За  папенькиной  спиной  сговорилися...  Папенька
день-деньской  трудится,  рук не  покладает... Все хочет  как лучше...  Всех
насквозь вижу! - крикнул вдруг тесть.
     - Право, папенька... Не вы один такой...
     - Не нашей он породы! - крикнул тесть.
     - Папенька, вы не на службе!
     - А что за служба такая? - прошептал Бенедикт.
     -  Как  что за служба?  -  удивилась теща.  - Ужли  не  знаете?  Кудеяр
Кудеярыч у нас - Главный Санитар.

ПОКОЙ

     На работу Бенедикт  ходить бросил. А зачем? Все равно пропадать. На его
счастье, тут и лето настало,  писцам отпуск вышел. А не то забрали бы его на
дорожные работы, как Праздношатающегося. Пора уж было репу  сажать, да тоска
навалилась такая,  что никакого прежнего к  репе  настроения у него не было.
Сходил в  дальнюю слободу, купил  у голубчиков гонобобелю. Нюхал.  Не сильно
полегчало. На лежанке лежал. Плакал.
     К Никите Иванычу  ходил, пушкина из бревна помаленечку резал. Головка у
идола уже  круглилась,  большая,  как котел. Унылая. Нос на  грудь свесился.
Локоть торчал, как просили.
     - Никита Иваныч. Как вы сказали, хвост-то этот называть?
     - Атавизм.
     - А какой еще атавизм бывает?
     - М-м-м... Женщины волосатые.
     - А когти?
     - Не слыхал. Нет, наверно.
     К Марфушке думал сходить. Передумал. Шутить скучно было, а  в воплях ее
да оладьях не было уж того интересу.
     Сходил к дому, где Варвара Лукинишна жила. Посмотрел через забор. Белье
на веревках висит. Во дворе желтунчики выросли. Не зашел.
     Ржави выпил бочки три, хотел забыться. Так и ржавь в голову не  взошла,
зря живот надул. Уши - да, уши  как  бы слегка  оглохли,  это да.  Взор тоже
помутился. Но  в  голове  ясность  невозможная, али сказать,  простор,  и  в
просторе - пусто. Степь.
     Хотел  котомку  собрать, -  и на  юг.  Палицу вырезать  большую,  -  от
чеченцев отбиваться, - и к морю. А какое то море - кто знает. Кто как хочет,
так его себе и представляет. Пешего ходу, говорят, три года. А Бенедикту так
представлялось:  выходит  он  на высокую гору, а с нее окрест далеко видать.
Смотрит  вниз, -  а  там  море: вода большая, теплая,  синяя, и вся  плещет,
вся-то  она играет да плещет! А волна по  ней бежит  мелкая  да  кудрявая, с
белым  завитком.  А  по   морю  тому  все  острова,  острова,  -  как  шапки
островерхие.  Да все зеленые, да той зеленью  аж кипят. А по  зелени  - сады
цветные, невиданные. А в тех садах растет дерево Сирень, про которое матушка
сказывала.  А цветки  у той Сирени как  кипень синяя, колокольцами, до земли
свисают, на ветру полощутся. А на самом на верху, на макушке у тех  островов
- города. Стены белые,  каменные, опояской. А в стенах ворота, а за воротами
дорога мощеная. А  по дороге на гору пройтить, - и будет терем, а в тереме -
лежанка  золотая.  На  той лежанке  - девушка, косу расплетает,  один  волос
золотой, другой серебряный, один золотой, другой  серебряный... А на ногах у
ней когти... Вот она когтем-то зацепит... когтем-то.. .
     ...А то хотел на  восход. Идешь,  идешь... травы все  выше да  светлее.
Солнце  всходит,  да  сквозь них  светом своим просвечивает...  Идешь  себе,
ручейки малые перескакиваешь, речки вброд переходишь. А лес все путаней, как
тканое полотно, а жуки так  и вьются, так  и жужжат.  А  в лесу поляна, а на
поляне цветок тульпан, - красным ковром всю поляну укрыл, так что и земли не
видать. А на ветвях-то хвост белый, резной, как сеть кружевная, то сойдется,
то опять распустится. А  поверх  него того хвоста  хозяйка, - Княжья Птица -
Паулин, глазами смотрит, сама  на себя любуется. А рот красный, как тульпан.
А  говорит  она  ему:  "Здравствуй, Бенедикт, сокол  ясный,  проведать  меня
пришел?..  А  нет  от  меня  вреда никакого, а ты  это знаешь...  Иди  сюда,
Бенедикт, целовать меня будем..."
     ...Не пошел ни  на юг ни на восход. Вроде и ясность в голове, а вроде и
тупость какая. Собрал котомку, а потом опять разобрал, смотрит:  чего я туда
наложил-то?  Ножик каменный,  которым пушкина резал.  Другой  ножик. Долото.
Гвоздей  зачем-то  взял  деревянных. Зачем  ему на  юге гвозди? Вынул. Штаны
запасные, еще  крепкие, почти без заплат... Миску, ложицу уложил. Вынул. Что
из них есть-то? Как еду варить? Без огня?
     Никуда без огня не уйдешь.
     Вот  бы  Никиту  Иваныча   с  собой  взять...  Шли  бы  вдвоем,  беседы
беседовали.  Ночью  -  костерок. Рыбки наловить, если не  ядовитая, - супчик
сварить...
     А  только далеко не уйдешь. Хватятся его.  Как  у  кого печь  погаснет,
сразу хватятся. Забегают:  Никита Иваныч!.. Подать сюды Никиту Иваныча!.. Да
и Бенедикта хватятся. Догонят, по шеям накладут, белы руки за спину заломят:
пожалуйте жениться! Жениться, жениться!..
     А то, может, и  правда: жениться? Ну что когти? - когти постричь можно.
Можно постричь... Не в том дело... Человек - он не без изъяну. У того хвост,
у того рога, у того гребень петушиный, чешуя, жабры... Морда овечья, да душа
человечья. А только не так он  хотел... Думал по саду-огороду гулять, цветки
колокольчики вместе нюхать. Завести разговор какой сурьезный, про жизнь, али
про природу, чего в ней видать... Стихи припомнить какие...

     Но крепче за спиной рука,
     Тревожней посвист ямщика,
     И сумасшедшая луна
     В глазах твоих отражена.

     А  она чтоб  дивилась да  слушала. Глаз  не  сводила. А  вечером  мышку
поймать, в кулачок спрятать, и, игриво так: ну-к, мол, что это у меня тут?..
Отгадай?.. А она эдак покраснеет:
     - Контролируй себя, сокол ясный...
     А  то  на  работу  вернуться.  Книжицы переписывать. Вытянешь  шею  - и
переписываешь...  Интересно... Чего там еще  люди  в  книжицах-то  делают?..
Поехали  куда... Али убивают  друг дружку... Али  любовь какую  чувствуют...
И-и-и-и-и-и,  сколько  их, людей  этих,  в  книжках-то!..  Переписываешь  да
переписываешь. Потом  на палец плюнул, свечу загасил,  - и  домой...  Придет
осень, листья с деревьев осыплются... Снегом покроется земля... Заметет избу
по  самые окна... Зажжет  Бенедикт мышиную сальную  свечку,  сядет  за стол,
подопрет голову рукой, пригорюнится, глядя в тощий огонек: темные бревна над
головой, вой  снежных  пустошей  за стенами,  вой кыси  на  темных ветвях  в
северной чаще: кы-ысь! кы-ысь! Так завоет, будто ей недодали чего, будто нет
ей  жизни,  если не выпьет  живую  душу, нет покоя, голодом  свело кишки,  и
мотает  она незримой  головой,  и  вытягивает незримые когти,  шарит  ими по
темному воздуху, и причмокивает холодными губами, ищет теплую человечью шею,
-  присосаться,  упиться,   наглотаться  живого...  Мотает  она  головой,  и
принюхивается,  и  почуяла,  и  соскочила  с  ветвей, и  пошла, и плачет,  и
жалуется: кы-ы-ысь! кы-ы-ысь!  И снежные смерчи  поднимутся с  темных полей,
где ни огонька  над головой,  ни путника  на бездорожье,  ни севера, ни юга,
только белая  тьма  да  метельная слепота, и  понесутся  снежные  смерчи,  и
подхватят кысь, и полетит  над городком  смертная жалоба,  и заметет тяжелым
сугробом мое слабое, незрячее, захотевшее пожить сердце!..

     ...Оленькина  семья  к свадьбе  готовится.  На осень  назначено.  Жить,
говорят,  к  нам  переедешь.  Отъешься, сил  наберешь, а  там  и к делу тебя
пристроим хорошему. Какие у них  могут быть дела, у санитаров... и думать не
хочется...
     ...Пушкина, что ли, опять пойти подолбить. У Никиты Иваныча, у старика,
сейчас  две  мечты  дурацких:  Бенедикту хвостик  обрубить,  да  пушкина  на
перекрестке воздвигнуть, на Белой Горке.  Дался ему этот пушкин. Дрожит  над
ним,  и Бенедикту дрожать велит,  вроде как благоговеть.  Много, говорит, он
стихов  понаписамши, думал, не  зарастет  народная тропа, дак только если не
пропалывать, так и зарастет. Вон, говорит, что Федор Кузьмич-то,  слава ему,
вытворяет: сел на книжки  сиднем, да с них  и переписывает.  Народную  тропу
мусорит. Всю славу себе  хочет,  а  это мараль. Это нехорошо. Понимаешь  ты,
Бенедикт,  что  это нехорошо?  А  мы с  тобой,  юноша,  идола воздвигнем  на
перекрестке,  и это будет наш вызов  и  протест.  Работай себе вдохновенно и
истово, а если я  иногда покричу, то на мои филиппики внимания не обращай. А
как  из бревна ручка-то с  пальчиками  показалась,  так Никита Иваныч руками
всплеснул: талант  у  тебя,  Бенедикт, право,  талант! Вот тут еще маленечко
подрежь. Пущай он у нас стоит, головку склонимши, слушает, как мышь шуршит,
     как ветерок повевает, как жизнь идет себе куда-то, все идет да идет, да
все идет да идет, день за днем!.. День за днем!..

     ...Лето  в  пышный цвет  оболоклось, дни  длиннее  стали.  Пушкин уж на
кафтан пошел. Днем Бенедикт пушкина тюкал, к вечеру  щепки -  на растопочку,
супчику  разогрели, похлебали,  и  на крыльцо, -  курить. Куришь, вздыхаешь,
вдаль смотришь, голова ничем не занята: опять в ней видения завелись.
     Вот опять, об вечернюю  пору, как заре желтеть  да гаснуть,  как туману
собираться в низинах,  первой звезде выходить на небо, древянице  из дубравы
мякать,  - об  эту  пору опять стала  Бенедикту Оленька представляться.  Вот
сидит он на крыльце, курит, смотрит, как небо  гаснет;  вот  уж воздух синий
становится, холодный;  тишина  подступает, как  если  б  одеяло  кто  на уши
наложил.  В траве прошуршало, -  и опять  тишина. Понизу  все синим-сине,  а
вверху ровно, желто светится,  догорает; а по желтому то розовым мазнет, то,
глядь,  серое облако веретеном протянется,  повисит-повисит, малинову кромку
поверху себя пустит, да и померкнет, и нетути его. Будто кто пальцами водит,
зарю размазывает.
     А из сумерек опять  Оленька выступает,  словно в  воздухе нарисованная.
Сама  чуть  светится  как  огнец, а  сквозь нее все видать,  слабенько  так,
темненько. А головка у ей гладенько причесана, а пробор светится. А личико у
Оленьки  белое-белое, не  шелохнется; а шея в дюжину рядов бусами спеленута,
до самой ямочки  на подбородке; и на лбу, и на ушах все бусы, бусы, висюльки
тож. А глазища у  Оленьки в пол-лица,  поверху ажно  под брови подходят,  по
сторонам до самых до висков, сами темные, а сами блестят, как вода в бочке в
полночь. А глядит  она этими глазищами в  самую  твою  середку, так  глядит,
будто чего  сказать хочет, а нипочем не скажет.  И смотрит, и глаз с тебя не
сводит, и словно усмехается, али вопроса ждет, али словно щас запоет, рта не
раскрымши.  А рот у ей,  у Оленьки, красный,  а сама белая, а от виденья  от
этого таковая жуть,  будто не Оленька это, а сама Княжья  Птица  Паулин,  да
только не добрая, а словно она убила кого и рада.
     И  такой морок на Бенедикта найдет,  словно  он гонобобелю нанюхамшись.
Ноги, седалище  словно  морозом обметало,  а  в  пальцах будто  звон какой и
мурашки. И в грудях, али сказать, в желудке, тоже звон, глухой такой, словно
кто туда каменное ведро вторнул,  пустое.  А морок этот, на Оленьку похожий,
ресницами  поведет и  опять смотрит,  а глазищи  у него еще больше стали,  а
брови союзные, черные, а меж бровей камушек, как слезка лунная.
     Чего она от него хочет, проклятая?..
     Этот пушкин-кукушкин тоже, небось, жениться не хотел, упирался, плакал,
а  потом  женился,  - и ничего. Верно?  Вознесся выше  он  главою непокорной
александрийского столпа. В санях ездил. От мышей тревожился. По бабам бегал,
груши околачивал. Прославился: теперь мы с него буратину режем.
     И мы ничем не хуже. Так? Ай нет?
     - Иммануил Кант,  - наставлял Главный Истопник, -  и тебе, склонному  к
философствованию, полезно это имя  запомнить, - Иммануил Кант изумлялся двум
вещам: моральному закону в груди и звездному небу над головой. Как сие  надо
понимать? - а так, что человек есть  перекресток двух бездн, равно бездонных
и равно  непостижимых:  мир внешний  и мир внутренний.  И подобно  тому  как
светила,  кометы, туманности и  прочие небесные тела движутся по законам нам
мало  известным, но  строго предопределенным,  -  ты меня слушаешь?  - так и
нравственные  законы,  при   всем   нашем  несовершенстве,   предопределены,
прочерчены алмазным резцом на скрижалях совести! огненными буквами - в книге
бытия! И пусть эта книга скрыта от наших близоруких глаз, пусть таится она в
долине туманов, за  семью  воротами, пусть  перепутаны ее  страницы,  дик  и
невнятен  алфавит,  но все же есть  она, юноша! светит и  ночью! Жизнь наша,
юноша,  есть поиск  этой  книги, бессонный  путь в  глухом  лесу,  блуждание
наощупь, нечаянное обретение! И наш поэт, скромный алтарь коему  мы  с тобой
воздвигаем,  знал  это, юноша! все  он знал! Пушкин - наше все, - и звездное
небо, и закон в груди!
     - Ладно, - сказал Бенедикт. Бросил окурок, затер лаптем. - Хрен с