Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
Бенедикт выучил проздравление: прочел, еще прочел; в потолок глядя,
повторил; потом по бересте проверил, потом глаза зажмурил и еще раз
прошептал, чтоб уж накрепко. Варваре Лукинишне все вежливо сказал:
- Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая
Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
Васюк Ушастый локти растопырил и из своего угла тревожно слушал: все ли
правильно Бенедикт говорит, все ли по Указу.
Варвара Лукинишна вся красная стала: приятно ей такие слова слышать.
- Ах, милый, спасибо. А вот приходите ко мне сегодня вечером: у меня
суп сварен.
- Сегодня-то? Не знаю...
- Орешки остались... Мышь запеку.
- Уж я и не знаю...
- Мышь - свежайшая.
Бенедикт колебался.
- Приходите... Я вам кое-что покажу... по секрету.
Вот какая баба настырная. Она и в сарафане страшна, а если одежу скинет
да секрет показывать будет, так оно, небось, и вовсе: шапку хвать да и в
двери? Но, конешно, оно заманчиво... Мало ли...
- Право, заходите... Об искусстве поговорим... Я знаю, вы способны
тонко чувствовать... У вас, мне кажется, огромный потенциал.
Потупила свой глазик единственный. О, какая... Бенедикт даже вспотел.
Какие разговоры волнующие... Прямо на работе...
- Да уж не маленький... Жалоб не поступало... Все чувствую тонко... А
вы откуда знаете?.. Какой у меня пуденциал?
- Ну... этого же не скроешь...
- Сболтнул кто?
- Да, мы часто о вас говорим... в своем кругу, знаете... высказываем
мнения... Все согласны: у вас прекрасное развитие...
- О?!..
- Да... От вас можно многого ожидать.
- Хм... Что за круг-то у вас?
- Свои люди... близкие. Вы с некоторыми знакомы.
Так он и думал. Бабы!.. Сядут в кружок да давай разговоры разговаривать
про свои бабские дела. Кто, да с кем, да когда. И Бенедикта обсуждали!
Хвалили!..
- ...открываем друг другу свои маленькие секреты, - шептала Варвара
Лукинишна. - Делимся.
?!?! Эка! Вон как у них заведено! Понятно... что ж... люди одинокие...
- Много вас там? В кругу-то?
- О, небольшая группа, человек шесть... Нечасто удается собраться, но
общение очень интенсивное, тесное...
- Вшестером-то, конечно, тесно... это вы на полу али как?
- Зачем, кто где...
- Как же вы тогда...
- Как размещаемся? Ну, конечно, избушка у меня миниатюрная, слов нет,
это правда. Когда все соберутся, поверите ли, иногда буквально на головах
друг у друга сидим!
- Ага... Я приду, - быстро сказал Бенедикт. - Приду, ждите.
Так!.. Срочно надо баньку растопить, помыться, потом ржави жбан
прихватить, - не с пустыми же руками в дом, - потом... потом видно будет.
Ой, что будет!.. Сейчас всех проздравить - и домой; Шакал ничего не скажет,
- указано: работать спустя рукава. Бенедикт откланялся Ксене-сироте:
- Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая
Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
Обрадовалась.
- Уж сколько раз сегодня слышу, а все приятно! Вот бы каждый день так!
Шакал на нее из своего угла покосился: своеволие выражает. А сказать-то
и нечего: сегодня велено только проздравлять, а не обижать, ничего. Завтра
ей врежет, надо думать.
- Приходите вечерком на мои оладьи.
- Занят.
- Ах, как жалко. Оладьи у меня такие пышные!
- Не сомневаюсь.
И эта туда же: намекает. Оладьи у нее, вишь, пышные!.. А что если и
туда и сюда?.. В два конца обернуться?.. А Оленька со своего тубарета
посматривает... Надо Оленьку проздравить. С другими-то разговор легко шел, а
с Оленькой как-то боязно стало: оробел, коленки ослабели. Подсел к Оленьке,
пробормотал:
- Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая
Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
А Оленька тихо так засмеялась:
- Какая же я вам жена?..
- Так в Указе...
- А без Указу?..
Бенедикт опять вспотел: вот он, Женский День, Бабский Праздник, вот к
чему все это клонится-то... Ай да Федор Кузьмич, слава ему... Вот она его
сейчас на блины позовет...
- ...без Указу, значит, нет счастья в жизни?
- Оленька... Оленька, хочу счастья в жизни без Указу...
- Ну дак?..
- Предлагаю вам руку, сердце и пуденциал, - прошептал Бенедикт. Сам от
себя таких слов прекрасных, страшных не ждал: вырвалось.
- Беру, - прошептала и Оленька.
- Берете?!..
- Беру... Я все беру...
Помолчали... Что еще надо говорить... Сердце-то так и прыгало... Ой,
решился!.. Решился! Ну и день сегодня!
Федору Кузьмичу - слава!
Прощай, значит, жизнь холостая! Недолго и погуляли, Бенедикт Карпыч! Ну
и хорошо! Надо остепеняться. Бенедикт домой бежал бегом: еще рано, угли в
печи не остыли, набрать да и баньку растопить... Эвона: с прошлого года не
мылся! По новому, конешно, стилю. Раньше Первого Января новый год считали,
по старинке, а теперь перенесли, вот и получается... Бежал, бабам встречным
кланялся, - непривычно, а надо. Проздравление выкрикивал. Всем желал счастья
в жизни. Мимо Никита Иваныч семенил, бревно тащил, - и ему, в шутку,
крикнул: "Мирного неба над головой, Никита Иваныч! Чтоб ни дождичка,
ничего!" - старик даже передернулся, обернулся, плюнул оземь. А-а, думает:
Бенедикт его за бабу принял!.. А это просто шутка!
Оленька в другой слободе живет... не в нашей... Мы вон где, а она -
эвон где. Договорено на Майский Выходной к ней в гости: с родителями
знакомиться. Дай-то Бог, погоды будут хорошие, светлые... Мирного неба над
головой!.. Не то, что сегодня: грязь, и дождичек моросит...
Пробежал мимо завязших саней: безнадега в такую погодку ездить. На
обочине перерожденцы мохнатые: тройка. Отдыхают, валенки скинули, ржавь
покуривают, вслед голубчикам зубоскальничают. Увидели Бенедикта, заржали:
- Убежим от инфаркта!..
- Не догоню, так согреюсь!
- Давай быстрей, гараж закроют!
Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться - себе дороже:
ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами.
С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень
пролезть, путь сократить, - добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в
избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки
туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в
баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае
валялся, да мочалка совсем новая где-то тут... была тут где-то... Вот был бы
сейчас женат, прибежал бы с работы, - а все уж приготовлено, пауки выметены,
веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно... "Ты
куда это, Бенедикт, на ночь глядя?" - "Да тут... надо мне... об искусстве
поговорить..." - "Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!.." И веником его,
веником... Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет
по-хорошему, а иначе зачем.
Да, придешь - все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и
пусть. Зато жена красавица! А свобода - что ж... Вот он сейчас свободен, а
мочалки не видать, - неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка
в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день
сегодня: все ладится.
Вот попарился всласть. Всего себя мочалкой растер, веничком докрасна
исхлестал, обсмотрел себя со всех сторон, куда глаза хватало: красавец!
Случись сейчас сосед какой, загляни он в окошечко, - позавидовал бы.
Бенедикт даже сам себе позавидовал. Немудрено, что бабы его хвалят:
"прекрасное развитие, много от вас ожидаем!" Ожидайте, сейчас оботрусь - и к
вам. А что ж, все шестеро соберутся али как?.. Ничего, Бог даст, управлюсь!
На головах сидят... эка!
Угли сгреб в кучку: так, может, дольше продержатся. Но до утра - вряд
ли. Хотя ведь у Варварки угольков набрать можно. Но только зачем? - утром
все равно на работу. Эх, суета, пустые хлопоты! Бенедикт опять разбросал
угли: не дай Бог, пожар. С этим огнем ведь как: погаснет он, - ложись и
помирай; разгорится не в меру, - все пожрет, уничтожит, как и не было
ничего! Он такой, огонь-то! Он норовистый. Он пищи требует, он, как все
равно человек, всегда голодный. Все дай да дай! А перекормишь его - он тебя
же и съест.
А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех
слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа
агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что
горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят... Молчат, али
перешептываются: "ишь, как пламя столбом-то...", "смотри, вон, вон, с угла
занимается!.." А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а,
сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит,
крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят,
глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой,
переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет,
словно заря на реке; дико так на душе станет, право! никогда вода с огнем не
сходится, а тут вона, сошлися!
А если Прежние рядом случатся, - они бегают, за голову хватаются,
кричат: "Тушите! Тушите пожар!" - а как? Как его потушишь-то? Это малое
пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, - все. Жди до конца.
Ежели другие избы не займутся, - хорошо. Вот как огонь все поест,
ложиться начнет, засыпать, - голубчики двинутся с ведрами, да с горшками,
кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь
теплая, - неважно. Не пропадать же добру.
А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! - начинай жить сначала.
Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся
вспотевши.
- Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились...
Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт.
Миски - две, да ложки - две. Супу горшок.
- Вы присаживайтесь. Я сейчас.
Вытащила из печи противень с мышами.
- Вроде пропеклись...
- А вы лучинкой их потыкайте.
- Верно... В самый раз. Свежие, сегодня ловила.
- Чудно.
Налили ржави. Закусили.
- Ваше здоровье.
Еще налили. Хорошо пошла.
- Какая чудная ваша ржавь. С букетом.
- А это я знаю, где брать .
- А где вы берете, если не секрет?
- А на трясине. За кохинорской слободой.
- Где Садовое Кольцо?
- Ну да.
- В какую даль вы ходите!
- Но дак. Зато и ржавь знатная.
- Надо мне тоже туда наведаться.
Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак.
- Гости-то подойдут, ай нет?
- Нет, я не решилась...
- А обещали?..
- Я подумала... вот... лучше я вам сперва открою свой секрет наедине...
Не знаю, как вы воспримете... волнуюсь...
- Да я вроде тоже...
- Я не знаю, способны ли вы оценить...
- Способен, - сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен.
- Ну хорошо... Но это секрет. Вы, конечно, никому...
- Да-да.
- Ну, закройте глаза.
Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох.
Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было,
вроде, готово, - только от свечи плясали тени на бревнах, - и он опять
зажмурился.
- Пора-не-пора, - выхожу со двора-а! - пропел Бенедикт.
- Да погодите вы... Какой нетерпеливый...
- Мне невтерпеж, - соврал Бенедикт и в голос игривости подпустил. -
Оч-чень даже невтерпеж.
Тут ему на колени тяжесть какая-то опустилась, легкая такая тяжесть, и
плесенью пахнуло.
- Вот... Смотрите...
- Что это?!..
Коробка - не коробка, а вроде того; внутри листы беловатые, похоже на
свежую бересту, но светлее; тонкие-претонкие, и будто мусорком присыпаны,
али маком.
- Что это такое?!
- А вы ближе посмотрите!
Поднес к глазам. Мусорок такой ровненький... как нитки... смотрел,
дивясь... Вдруг словно бы нитка распалась и по глазам ударила: "и свеча, при
которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." Ахнул: буквы! Точно,
буквы! Написано мелко-мелко, до того уж аккуратно, и не коричневые, а
черные... Послюнил палец, потер бересту: сразу протер дырку. Тонкая, бля!
- Осторожнее, попортите!
- Что это такое...
- Это книга... Старопечатная...
- А!!! - Бенедикт сорвался с тубарета, отбрасывая заразу. - Вы что!!!
Заболею!
- Нет! Погодите! Да погодите вы!..
- Болезнь!..
- Нет!..
- Пустите!..
- Да сядьте! Сядьте! Я все объясню! Клянусь! - Варвара Лукинишна
отдирала Бенедиктовы руки от засовов, трясла гребешками. - Совершенно
безопасно... Никита Иваныч подтвердил!
- Он-то здесь каким боком?
- Он знает! Это он подарил!
Бенедикт притих, ослаб ногами, осел на тубарет, вытер нос рукавом,
унимая дрожь. Никита Иваныч. Начальство. И не заболел. Держал книгу - и не
заболел...
- Безопасно... - шептала Варвара. - Вы знаете, он чудесный старик...
такой знающий... Пояснил мне: совершенно безопасно, это просто суеверие...
Знаете, когда Взрыв случился, это все считалось опасным, радиация... ну, вы
слышали... Поэтому запрещалось. От книг - радиация...
- Их послушать, Прежних, так от всего - радиация, - дрожал Бенедикт. -
Нет, тут другое что-то...
- Но Никита Иваныч знает... У него есть... Если бы правда было опасно,
он давно заболел бы, но вы же видите, он здоровее нас с вами...
- Зачем же... зачем же лечат?.. - тьфу, тьфу, тьфу?..
- Это традиция, тьфу, тьфу, тьфу...
Оба постучали по дереву.
...Боже упаси, боже упаси. Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не
заболею, не заболею, нет, нет, нет. Не надо приезжать, не надо, не надо. В
красных балахонах не надо приезжать, тьфу, тьфу, тьфу. Крюком меня не надо,
нет, нет, нет.
- ...Он мне пояснил... считалось очень опасно, потому что бумага
впитывает... вот мы с вами и переписываем, чтобы чисто, чтобы не опасно
народному здоровью... но теперь уже все равно, двести лет прошло... Мы с
вами старые книги переписываем, Бенедикт...
- Как старые? Это все Федор Кузьмич, слава ему...
- Нет... Это все разные люди писали, но все равно считается, что Федор
Кузьмич. Я чувствовала, что тут что-то... Знаете, когда я его увидела,
Федора Кузьмича, я ночь не спала... все думала, думала... Потом решилась,
набралась смелости, пошла к Никите Иванычу. Мы долго говорили. ..
- Он мне ничего такого...
- Ах, Бенедикт, он своеобразный человек... Мы говорили о вас... Он
хотел вам сказать, но не сразу... подготовить... Я знаю, это большой удар...
но, по-моему, лучше знать, чем бродить во тьме...
Бенедикт сидел на тубарете, ссутулившись; мысли вразброд, в голове
тупость. Может, он рано на работу вышел? Может, еще лихорадка не прошла?
Что-то дрожь бьет. Или это после бани?.. К чему ж было умываться, когда не с
кем целоваться...
- Ну и что теперь?
- Теперь? Ничего, просто теперь вы знаете.
- А зачем?
- Ну как... Я думала...
- А зачем думать? Я жить хочу.
- Но при чем здесь... Я тоже... но я хочу знать правду... если это
возможно...
- "В великом знании многая печали"... Что ж, выходит, это тоже не Федор
Кузьмич сочинил, слава ему?
- Наверно, нет.
- А кто?
- Я не знаю... Это у Прежних надо спрашивать.
Варвара Лукинишна подняла с полу старопечатную книгу, положила на стол,
ручками погладила. Странно как-то и дико: такой ужас вблизи видеть.
- Все-таки: зачем вы трогаете... Если мы старые книги переписываем, дак
и подождите, пока велено переписать будет... Тогда и в руки взять можно...
- Но когда еще... может быть не скоро. А жизнь такая короткая, а я
искусство просто обожаю... Это такая книга интересная!..
- Вы что ж - читаете ее?!
- А как же... Бенедикт, у людей много книг интересных... Хотите - я вам
дам почитать?
- Нет!!! - шарахнулся Бенедикт.
- Да что вы так боитесь...
- Я пойду... Голова что-то...
- Подождите!..
Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца, под дождик, в раннюю сырую тьму.
С глаз долой. Голова, и правда, что-то...
...Мартовский ветер шумел в верхушках деревьев, шуршал голыми прутьями,
заячьими гнездами, еще чем-то неведомым, - кто же знает, что там возится,
стонет, оживает по весне? Налетит ветер порывом, - зашепчется, заноет в
деревьях, осыплет голову дождевыми каплями. А то дикий крик сверху, с
ветвей: весь передернешься, бросишься к забору поближе... Может,
древяница...
...Пузыри в окнах слабо мерцают, - голубчики свечки зажгли, суп
хлебают... Переглядываются: у них может, тоже, старая книга под лежанкой
припрятана... Двери запрем и достанем... Почитаем... А может, такая у
каждого, а что?.. в энтой избе... и в той... и вон в той, где помаргивает
бледный свет, - свечка ли чадит, люди ли по горнице бродят, слабым смертным
туловом огонь заслоняют; засовы пошевелят: крепко ли? - тянут с-под матраса,
из вороха тряпиц, пселых людских лохмотьев книжицу... книгу... а он тут
один, как дурак перепуганный... Один на весь город... Буквы такие
черненькие, меленькие... страшно подумать даже...
Наверху все шумело, ныло. Ветер забирался в рукава, продувал насквозь.
Бенедикт постоял у чужого забора, размышляя. Печеная мышь только аппетит
раздразнила. Есть охота. А у него дома, в избе, и огня-то нет: затоптал, в
гости собираючись. Думал, не пригодится. Вернуться, огня взять? Она даст,
она добрая... Нет... Вернуться? - скрипучая дверь... тепло... белое
обрадованное лицо блином, гребешки трясутся, торопливый шепот: сюда, сюда, у
меня искусство... Вот сейчас, только плесень оботру... И свеча, при
которой... полную тревог и обмана!.. Страх какой! "Страх, петля и яма", -
Федор Кузьмич сочинил... Не Федор, говорит, Кузьмич, слава ему... Полную
тревог... И обмана... Не Федор Кузьмич... Другой кто-то, невидимый, древний,
лицо укрывший... Большой, наверное, белый и большой, бледный, старинный,
давно вымерший, высотой с дерево, бородища до колен, глаза страшные... Сам
страшный, стоит среди стволов, не пошевелится, только лицо воротит, а
глазами все смотрит сквозь мартовский сумрак, шарит глазами-то, чтобы
Бенедикта различить во мгле-то: где там Бенедикт-то, чего скрылся, чего
привалился к забору, - а сердце в шее колотится, под язык подступает, уши
глушит, - где Бенедикт, поди сюды, Бенедикт, чего сказать-то хочу, - да как
выбросит руку, да корявым пальцем под ребра-то, со страшным криком
древяницы: "Мя-я-я-я-я-я-я-я-я!!!"
Стукнуло дверью чужой избы, - простой, домашний стук, жизнь простая
стукнула дверью, пьяный говорок да смех в сумерках, знать гости у кого,
праздник нынче, вот и вышли на крылечко, - по нужде ли по малой, али так, -
воздуху свежего вдохнуть, жизнь прожить, песню спеть, коту ногой наподдать!
Не заметили Бенедикта, оползшего под забор, никому он не виден, и
страшный древний житель, что прочитал, а то написал, а то в тряпки припрятал
полную обмана книгу, не заметил его, малого; как привиделся, так и сгинул, и
нетути.
Домой. Темно у него в избе, пеплом пахнет, и до свадьбы еще
далеко-далеко.
МЫСЛЕТЕ
Прежние - они с виду как мы. Мужики, бабы, молодые, старые, - всякие.
Больше пожилых. Но