о померла?
- цельную миску  зараз скушать  изволила. Никита  Иваныч все  ей  говаривал:
"Полина  Михайловна,  что  за  несдержанность?!  Не  ешьте  вы  эти  финики!
Радиоактивные!" - да разве она послушает? Объелась.
     Но  сейчас  Бенедикту про  грустное  даже  начинать думать не хотелось.
Весна  с  юга колобком катит,  Новый  Год  ведет! Праздник  и смех.  Шутки и
веселье.  Вон и слепцы  тоже,  сгрудились  у тына,  - кто на  ложках мелодию
брякает, кто в свиристелку дудит, - поют:

     И хорошее настроение
     Не покинет больше вас!

     - тоже, значит,  весну почуяли. Ихний поводырь  тоже взбодрился,  орлом
глядит, голубчиков строго озирает: а ну, кто песни слушает? - плати, мимо не
пройдешь! А то любителей  послушать да  не заплатить предостаточно.  Слепцы,
они потому и  слепцы,  что ничегошеньки не видят.  Поют себе, разливаются, а
голубчик  другой  раз  послушает, удовольствие свое  урвет,  да и бежать  не
заплатимши. Как его слепцам поймать? - никак!  Им же  темно, слепцам! Им и в
летний полдень темно. Кабы не поводырь, они бы померли с голоду, слепцы-то.
     Бенедикт народные  песни страсть любил. Особливо когда хором. Или когда
задорные. Вот другой раз слепцы грянут:

     Сердце красавицы!
     Склонно к измене!
     И к перемене!
     Как ветер мая!!!

     - так  ноги  на  месте  не  устоят, сами в пляс  пустятся. А и еще есть
хорошие. "Вот  идут Иван да  Данила". "Миллион алых розг". "Из-за острова на
стрежень". "А я люблю женатого". И много еще.
     Нынче  Бенедикт чувствовал себя умным и богатым. Потому  и богатым, что
умным.  Эвон  как он все придумал ладно, -  и все сошлося. Мышей он увязал в
увязочки - о пяти штучках каждая; хвосты косичкой переплел, веревочку продел
и той веревочкой препоясался. Сам идет, сам гордится.  Здорово. И непривычно
как-то.
     Обычно идешь себе, семенишь, по сторонам сторожко поглядываешь:  нет ли
начальства какого? Ежели в санях едут,  - отскочишь на обочину, шапку долой,
кланяешься.  На рыло  улыбочку умильную напустишь, масляную. Глазыньки  тоже
сощуришь,  будто обрадовался. Выражение  в  глазыньках  выразишь: словно  бы
удивляешься,  как  это  тебе,  простому  голубчику,  так  повезло-то,  мурзу
встретить. Хоть и по сорок раз на  дню, да хоть по пятьдесят на него, ирода,
наткнешься,  а все  дивись,  словно  он,  мурза, - не  мурза,  а  бабушка  с
гостинцами.
     Кланяешься,  конешно,  смотря  по  чину.  Если  малый  мурза  -  голову
приклонить, руку к желудку.
     Если  большой  - в  пояс: волосами в снег,  али  в пыль,  а  рукой дугу
отмахнуть.
     Ежели красные сани - ...не приведи Господь.  Нет, нет, нет. Тьфу, тьфу,
тьфу. Нет, нет.
     Проедет  мурза,  напылит, напачкает,  -  можно  опять  шапку  надевать,
рукавом  морду обтереть, и  - на  здоровьичко,  свободен.  Рыло можно  опять
прежнее, простое, злобное, - плюнешь, обматеришь, вслед оскорбление какое, -
пожалуйста.  А  не то просто ворчишь: "Ишь,  расселся...", хотя  чего  ж? не
стоять же ему в санях-то? - или длиннее:  "Ездиют тут!.. ездиют  и ездиют, а
чего ездиют, и сами не знают!", а это  тоже просто так, к слову: уж мурза-то
наверно знает, куда ему ехать.
     А  так говорится  для того, чтоб свою досаду  подольше потешить.  Когда
ворчишь сквозь зубы, да  бормочешь, да набычишься,  да  еще пасть на сторону
свернешь, -  злость, она  хорошо  так,  тепло внутри пощипывает. Чего-нибудь
крепкое сделать  хочется. Ногой  забор  пнешь. Собачонку, если подвернулась.
Ребятенку затрещину. Мало ли. Всяко себя выразить можно.
     А  иногда бывает,  и  злиться неохота. Вроде  как грусть внутри.  Будто
жалеешь кого. Фелософия, должно быть.
     А сегодня с утра новое чувство вступило: чувствовал себя Бенедикт умным
и богатым, и охота было, чтоб  все видели:  вот  он идет, Бенедикт,  умный и
богатый.  И щедрый.  Остановился, слепцов  послушал. Они как раз  старинное,
бойкое грянули: "Два двенадцать  восемьдесят  пять  ноль бэ!  Два двенадцать
восемьдесят  пять ноль  вэ!  Два двенадцать восемьдесят  пять  ноль  гэ!"  -
послушал и кинул им мышей связку. Ага, целую связку! Гуляем!
     После нищим  побирушкам  связку  -  швырь!  Чуть не  передрались,  вмиг
подачку  в  клочья  разнесли.  Потеха!  Потом  по  рядам  пошел,  вкуснятину
покупать. О, сразу уважение... Заметили...
     Кланяются:
     - К нам пожалуйте!.. Чего душа просит?.. Рассольчику, барин, отведайте,
рассольчик у нас самый лучший!..
     Отведал рассольчику. Взял. Всего взял, чего душа  просила - и простого,
и моченого, и фаршированного. Хлебеды взял четверть пуда,  козьего творожку,
огнецов с полдюжины,  - ватрушку  испечь. Вермишели квашеной.  Репы.  Гороху
красного и синего. Квасу кувшин. Туесов накупил, всю провизию в них  поклал.
И еще холопа нанял всю эту тяжесть до дома доволочь, а по правде сказать, не
столько  оно  тяжело  было,  сколько  знатность  свою  охота  было  вволюшку
выказать.  Дескать,  вознесся  выше  я  главою  непокорной  александрийского
столпа, ручек не замараю тяжести таскамши. Обслугу держу. Не вам чета.
     И сейчас же неувязочка вышла:  которые  Бенедикта не знали, думали, что
такой богач  беспременно  в сани сядет, а какие ж у Бенедикта сани?  Так что
некоторые, гниды, в кулачок хихикали. А которые его знали, те  порешили, что
это  не  холоп, а приятель Бенедиктов,  и  дивилися, что ж  это  приятель-то
эдакие короба тащит, аж  раскорячился, а Бенедикт руки  в карманы  засунул и
идет  себе, насвистывает, а не подмогнет? Хотел  всласть почваниться, а нет,
не удалося.
     А по дороге Бенедикт  волновался, чтоб вперед холопа не забежать.  А то
только  отвернись, а он,  может,  шасть в  проулок, - с таким  добром-то, вы
что!!! Ищи  его потом.  Потому  шел Бенедикт  за  холопом шаг  в шаг, только
покрикивал: "Не сюда, тудыть!.. Заворачивай! Заворачивай, говорю, песий сын!
Налево! Все вижу, все вижу! Я тута! Слежу!" - и все такое.
     Тревога  большая была. Но дошли хорошо. Может, холоп,  хоть он и холоп,
тоже соображал, что далеко  с такой тяжестью не убежишь: Бенедикт догонит  и
побьет. Бенедикт, когда его нанимал на торжище-то, в холопском закуте-то,  и
кулачищи свои ему показывал, и  личиком суровился,  и глазами выражал:  гнев
грядущий, подозрение всеохватное, неудовольствие на ведь род людской. Пужал.
     Но  и думать не забывал, пока шли-то: ай, ведь до  чего удача  хорошая,
когда ум к делу приложен: за одну ночь заработал себе  цельный стол еды. А?!
Теперь дальше так: ватрушек  напечь, гостей назвать; хорошо бы Оленьку, ну а
ежели  не выйдет, можно и Варвару Лукинишну, можно и другого кого со службы.
Варфоломеича можно,  он  байки  мастер рассказывать.  Ксеню-сироту.  С  ней,
правда, скучно,  и вида  никакого. Соседей, что ли,  пригласить. Да, позвать
голубчиков  дюжину, избу подмести, свечей натыкать...  Нет, нанять  бабу пол
мести... Чего самому-то горбатиться? Да, и ватрушки пусть тоже баба печет. А
платить опять  мышами. Да,  и  слепцов  нанять!!!  Во,  точно! Всю  артель и
нанять.   Сурприз   гостям!..   Попили-поели-поплясали,   потом,  может,   в
поскакалочки   играть...  Али   в  удушилочку.  Но  не  до  смерти,  а  так,
наполовинку. Так, а объедки  под пол, а мышей опять набежит видимо-невидимо,
-  а опять наловить, - а наловивши, опять еды купить, - а еду опять туда же!
под пол! - а с под пола мышей! - а опять сменять! и еще! И еще!..
     Батюшки!.. Это что  же  будет? А будет,  что таким макаром Бенедикт  до
того  разбогатеет, что, глядишь, и работать не надо! Да!  А начнет  мышей  в
рост давать! Слуг наймет: одних  дом  сторожить,  да и дом-то  надо светлый,
высокий, двухъярусный, с прибамбасами по  кровле-то!.. А  других  слуг, чтоб
сторожей сторожили, следили, чтоб те не взяли чего! А третьих, чтоб за этими
смотрели!.. А  четвертых... Но  это ладно,  это  потом  сообразим...  А  баб
нанять, чтоб готовили... А еще  слепцов, чтоб  постоянно дудели да бренчали,
Бенедикта увеселяли; помост им в углу построить, да  чтоб там и сидели, пели
чтоб день-деньской...  И баню  хорошую  построить...  И в баню  тоже  музыку
провести... других слепцов... Сам  моешься, сам слушаешь...  И девку-чесалку
нанять, чтоб  спину  чесала... А  другую, чтоб  волоса  расчесывала и  песни
мурлыкала... Ну, чего бы еще? Да! Сани!.. И подъезд к дому широкий, и ворота
на  замке...  Эй,  холопы,  отворяй,  барин  едет!..  Вот  все  падают  ниц.
Бенедиктовы сани во  двор въезжают и прямо к терему... А из терема навстречу
Оленька,  белая лебедушка: здравствуй, свет мой, Беня, а попрошу к столу, уж
так заждалася... все-то глазыньки проглядела...
     ...Дошли. Фу-х... Вот  видение-то какое вышло... избенка-то наша, прямо
сказать,  не  терем.  Холоп  туеса поставил  в  снег.  Усмехается.  Бенедикт
отстегнул  плату: мышей  связку.  Посмотрел:  у холопа  на  рыле неуважение,
точно, играет. И сразу разговор пошел такой неприятный...
     Холоп говорит:
     - У кого служишь?
     Бенедикт ощерился:
     - Служу?! Я-те дам: служу! Я государев работник. А не "служу"!
     А холоп:
     - А провиант кому?
     А Бенедикт:
     - Мне провиант! Свое хозяйство! Щас есть буду!
     А холоп:
     - Ща. Свое.
     Плату  взял,  высморкался на снег, прямо  под  валенки Бенедикту,  да и
пошел себе.
     От ведь холопское отродье!!! Холоп он и есть холоп!!! А догнать его, да
плату отнять,  да в рыло ему въехать как следует,  да ногами-то потоптать за
обиду,  за  своеволие!..  Скотина!!!  Бенедикт  дернулся  было,  да побоялся
оставить  туеса  без  присмотру:  уже  голубчики  стали  стекаться,  на  еду
смотреть. Тьфу! Плюнул, вволок туеса в избушку.
     Гадина холопская, сучий потрох! Намекнул, гнида, что и Бенедикт, мол, -
не Бенедикт, а холоп чей да нибудь, как и он сам, что и еду-то  он,  мол, не
себе  купил, а хозяину, что и изба-то  не изба, а  сараюшка,  клеть,  может,
какая перевалочная... И мечты-то его все пустые: сани захотел... Нет, нельзя
оставить!  Догнать по-быстрому,  да  поджопник  ему!!! Бенедикт  бросился на
улицу,  туда-сюда...  Нет,   пропал  холоп,  как  и  не  было...   А  может,
примерещилось?
     Вернулся в стылый, холодный  сумрак  избы. Как время-то пробежало. Пока
туда-сюда, - уж солнце садится.  Пощупал печь:  холодная. Не  должно  бы, а?
Открыл  заслонку  - ясно...  Воры были. Сперли  угольки  с  огоньками.  Одна
холодная зола. Ну что ж...
     Вдруг скучно стало. Расхотелось как-то всего.  Сел  на  тубарет. Встал.
Распахнул  дверь,  постоял, прислонясь к  притолоке. В  груди что-то  кислое
такое взошло,  как слабость.  Да! Вечер уже. Середь дня - вечер; это  и есть
зима. Бледное закатное небо, на небе ветки деревьев словно углем прочерчены.
Гнезда  колтунами. Заяц порхнул.  Понизу  - грустная  синева снежных увалов,
пригорков, сугробов. Чахлый черный тын, как  старый  гребень. Еще  виден,  а
погасни закат - и ничего не увидишь в кромешной тьме. Сразу выступят звезды,
нальется небосвод их молочным, слабым свечением, - как будто издевается кто,
али равнодушен,  али не нам эти небесные огни предназначены:  что разглядишь
при их тусклом, неживом мерцании! А наверно так, а не для нас они!..
     ...А и  все так!  Будто  кто  для  нас, для  людей,  изо всей безмерной
природы  малый кусок выкроил:  вот  вам,  голубчики, солнца чуток,  да  лета
кусок, цветок  тульпан, травки зеленой малость, малых  пташек на сдачу, да и
будя. А всех остальных тварей припрячу, ночью оболоку, тьмою укрою, в лес да
под  пол, как  в рукава, заховаю, малый  свет им  зажгу, звездный,  -  им  и
хватит, им и хорошо. Пущай шуршат, юркают, пищат, размножаются, своей жизнью
живут.  А  вы  их, ну-тко, ловите-ка,  если сумеете. Поймали?  - кушайте  на
здоровье. А не поймали - как знаете.
     Бенедикт вздохнул  тяжело, да  сам свой  вздох и услышал. Вот, опять...
Опять  в  голове раздвоение какое-то.  То все  было просто, ясно, счастливо,
мечты всякие хорошие,  а то вдруг будто кто сзади подошел да все это счастье
из головы и выковырнул... Как когтем вынул...
     Кысь это, вот что! Кысь в спину смотрит!!!
     Бенедикта  даже  затошнило  от  страха,  от  нехорошего,  под  ложечкой
сосущего  чувства.  Он  захлопнул дверь,  не  досмотрев  заката,  не додышав
сырого, синего  вечернего  воздуха; поспешно  заложил  на  крюк,  на засовы;
споткнулся  в  тухлой избяной  тьме о  творог; и  матюкнуться забыл;  ощупью
добрался до лежанки и лег поскорей, не чуя ног.
     Сердце  билось. Кысь  это...  Она. Вот,  значит,  что.  А  не фелософия
никакая. Правильно говорят: кысь в спину смотрит!
     Это она  там, на  ветвях,  в  северных лесах,  в непролазной  чащобе, -
плачет,  поворачивается,  принюхивается,  перебирает лапами, прижимает  уши,
выбирает...  выбрала!..  Мягко, как страшный, невидимый  Котя,  соскочила  с
ветвей, пошла, пошла, пошла, - ползком под  буреломом,  под завалами сучьев,
колючек,  длинным скачком через седой, мохом  обросший, метелями  поваленный
сухостой!.. Ползком  и  скачком,  гибко  и  длинно;  поворачивается  плоская
головка, поводит из  стороны в сторону: не упустить, не потерять  бы  следа:
далеко в худой избе, на лежанке, налитый теплой кровью, как квасом, лежит  и
дрожит, в потолок уставился Бенедикт.
     Ближе, все ближе к жилью!.. Где поземка стелется, пылит по оврагам, где
метель  столбом, где снежный  смерч  с полей поднялся, там  и она:  летит  в
поземке, вьется в метели! Ни следа не оставит лапами на снегу, не спугнет ни
одного подворотного пса, не потревожит домашней твари!..
     Ближе и  ближе,  - и  кривится невидимое лицо ее,  и  дрожат  когти,  -
голодно ей, голодно! Мука ей, мука! Кы-ы-ысь! Кы-ы-ысь!
     Вот она  подкрадывается к  жилью, вот глазыньки-то закрыла,  чтоб лучше
слышать, вот  сейчас прыгнет  на ветхую крышу-то, на остывшую  трубу-то; вот
напрягла ноги...
     ...В дверь  стукнули:  тук-тук-тук.  Бенедикт  вскочил,  как  ударенный
палкой, страшным криком крикнул:
     - Нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
     - Ах,  вы заняты, голубчик?  Так я попозже  зайду, -  из-за двери голос
такой знакомый: Никита Иваныч. Господь послал!.. Господь послал!..

КАКО

     Неделю  провалялся  Бенедикт в лихорадке, -  позорище и стыдобушка. Как
все  равно  дите малое.  Старик  ему  и огонь разжег, и  ватрушек  напек,  и
кипяточку пить подавал. Сами вдвоем все и съели.
     Вот  те и  праздник  Новый Год. Прошел, минул, как  и не  было, - такая
жалость,  все  упустили! А голубчики, видать, веселилися  вовсю, плясали  да
хороводы водили,  да свечки  по Указу жгли, да ржавь  пили: после праздника,
как водится, увечных да калечных в  городке прибавилось.  Идешь  по  улочке,
сразу скажешь: праздник был  да веселье: тот на костыликах клякает,  у  того
глаз выбит али мордоворот на сторону съехамши.
     Бенедикт,  оклемавшись,  сокрушался:  жизнь  стороной прошла,  по губам
мазнула, - как всегда, как всегда! Вот обида-то! Вот черная досада! Он ли не
готовился, он  ли разум в дело не пускал? мышей не ловил, на снедь не менял?
Ведь две недели, почитай, жил в ожидании светлого, радостного: гости, свечи,
музыка!
     Ведь жизнь-то, она какая?  -  труды да холода, да посвист ветра! Так? В
кои-то веки праздник выпадает.
     А он, видать, простыл, да надорвался, али другое что, - али с голодухи,
али несвежего чего в Столовой Избе поел,  - кто  знает?  - да и  свалился  в
жару, в лихорадке, и где вы нынче, дни золотые?
     А  Никита Иваныч говорит,  что Бенедикт не ВРАСТЕНИК. Ну что же, - нет,
так нет, это уж как кому повезло. А только обидно до слез!
     А  еще  он говорит,  что, дескать, слава  Богу, целее будешь, руки-ноги
сохранил, еще пригодятся тебе, юноша неразумный,  пустоголовый, мечтательный
и заблудший,  как  и вся ваша порода, все ваше поколение, да,  в сущности, и
весь род людской! А не любит он наши праздники, не любит!
     Что ж с  того, что иной раз повреждение кому и выйдет? Другой раз и  на
льду  поскользнешься. И  в яму упадешь, и  на сук напорешься, и  съешь  чего
непроверенного. А что ж, нешто от старости не мрут?  Даже Прежние голубчики,
- по триста лет живут, а все равно мрут. Новые голубчики родятся.
     Себя-то, конечно, жалко до слез, чего говорить. Родню, приятелей - тоже
жалко,  но  поменьше.  А  чужих  - как-то не жалко. Они же  чужие. Как можно
равнять?  Когда  матушка  померла,  Бенедикт так плакал, так убивался,  весь
вспух. А  помри,  -  ну  хоть Анфиса Терентьевна, - разве ж он плакал бы? Ни
боже мой!  Подивился бы, расспросил бы, вытянувши шею, возведя брови на лоб:
от чего  помре? Объемшись чего али так? И где хоронить думают?  И женится ли
теперь Поликарп  Матвеич на  ком другом, и  много ли  от  Анфисы Терентьевны
добра остамшись, и какое то добро? - все расспросит, интересно же.
     Да  и  на  поминки позовут  -  развлечение.  Еду  есть  будут.  В  избу
пригласят, - входишь, смотришь, какая у них изба-то,  в каком углу печь,  да
где  окно,  да есть  ли  украшение  какое, - может, лавка  резная  у  какого
затейника, может, полог цветными нитками расшит, а то полку прибьют и на ней
книжицы  держат.  Наешься-напьешься,  по избе  бродишь,  глазами зыркаешь, к
полке подойдешь,  книжицы рассматриваешь. Другой раз интересная попадется, -
к стене  боком  прислонишься,  ногу за  ногу закрутишь,  в затылке скребешь,
стоишь читаешь. Да мало ли!..
     Но самому  помирать  неохота,  кто  спорит. Упаси  Бог!  А  только  еще
страшней,  если  кысь.  Сейчас-то  вроде  она  отступила,  видать,  потеряла
Бенедикта, - может, это Никита Иваныч ей след перебил, она и отступись.
     А почему она страшней смерти: потому что  уж ежели ты помер, так все, -
помер. Нету. А  ежели эта тварь тебя спортит, -  так с  этим еще жить! А как
это? Как  они  себя  мыслят, каково  им, испорченным? Вот что им там  внутри
чувствуется? А?..
     ...А должно  быть, чувствуется  им тоска страшенная,  лютая, небывалая!
Мрак черным-черный, слезы ядовитые, жидкие, бегучие! Вот как иной раз во сне
бывает: будто бредешь себе, волоча ноги, да все влево  да влево забираешь, -
и не хочешь, а идешь, словно ищешь чего,  да чем дальше заходишь, тем больше
пропадаешь! А назад ходу нету! А идешь будто по долинам пустым, нехорошим, а
из-под  снега трава  сухая,  да  все шуршит! Все-то она шуршит! А слезы  все
бегут да бегут, с лица  да на колени, с колен да на  землю, так что и головы
не  поднять! А  и  поднял бы  -  все зазря: смотреть там не  на что! Нет там
ничего!..
     А  случись такое  страшное  дело с  человеком, - что кысь  его  выпьет,
жилочку когтем перервет, - лучше ему помереть  скорей, лучше уж пускай в нем
пузырь лопнет, да  и все тут. А только кто же знает, может ему эти два, а то
три  дня до  смерти  целой  жизнью представляются?  У  себя-то, в голове-то,
внутри, он может, и  в поля какие ходит, и женился, и детей малых народил, и
внуков дождался, и повинность государственную какую несет, дороги чинит, али
ясак  платит? Внутри-то? А только все  со слезами, с криком душевным, с воем
непереносимым, не людским, беспрестанным: кы-ы-ы-ы-ысь! кы-ы-ы-ы-ысь!..
     То-то. А не  то, что:  "зачем увечье": увечье - дело  житейское, выбьют
глаз,  - дак и одним глазом можно солнышку радоваться, выбьют зубы, - дак  и
щербатый счастью своему улыбается, доволен.
     Но у Бенедикта и глаза в порядке, и зубы, и руки-ноги. Так что ж. Оно и
хорошо.
     А вот  другое дело,  что одному жить  вроде как скучно, компания нужна.
Семья. Баба.
     Баба обязательно  голубчику  нужна,  - как без бабы? По этому  бабскому
делу Бенедикт ходил ко вдове, к Марфушке: раз ли,  два ли раза  в неделю, но
непременно к Марфушке завернет.  С  лица она  нельзя сказать, чтобы уж очень
была  хорошенькая.  У  ней, по  правде сказать,  весь мордоворот как  бы  на
сторону  съехамши,  будто  ей кто  оглоблей в  личико  вдарил. И  один  глаз
заплымши.  Фигурка  тоже  не   сказать,  чтоб  очень.  На  репу  похожа.  Но
Последствий нетути: где надо, все у ней выпуклое, где не  надо - впуклое. Да
и