красиво: Генеральный!
     - А еще б  не  красиво! А только двум сразу нельзя!  Генеральный всегда
только один! А ты, хочешь, - будь Зам-по-обороне и морским делам.
     - По морским и окиянским.
     - Да хоть каким. Давай дальше. Указ Второй.
     - Праздников, праздников побольше.
     -   Вот  опять  негосударственный  подход!   Перво-наперво  гражданские
свободы, а не праздники.
     - Почему? Какая разница?
     - Потому! Потому  что так всегда  революцию делают: спервоначала тирана
свергнут, потом обозначают, кто теперь всему  начальник, а потом гражданские
свободы.
     Сели  писать,  шурша берестой.  За  окном  начало  светать. За  дверями
послышался шорох, переговоры шепотом, возня. Постучали.
     - Ну, кто лезет? Чего надо?!
     Ввалился холоп с поклоном.
     - Там это... делегация представителей, спрашивают: ну как?
     - Каких представителей?
     - Каких представителей? - крикнул холоп, оборотясь в сени.
     - Народных! - крикнули глухо из сеней. Вроде, Лев Львович крикнул.  Вот
не успели тирана ссадить, как уже  ходоки досаждают. Прослышали, стало быть.
Ну, люди! Ну ни минуты покоя!
     - Народных каких-то.
     - Скажи:  революция состоялась благополучно,  тиран  низложен, работаем
над указом о гражданских свободах, не мешать, разойтись по домам.
     - Про ксероксы не забудьте! - крикнули из сеней.
     - Он мне  еще указывать будет! Кто освободитель? Я! Гнать его  в шею, -
рассердился тесть. -  Дверь  закрой  и не пускай никого.  Мы тут, понимаешь,
судьбоносные бумаги составляем, а он под руку суется. Давай, Зам. Пиши: Указ
Второй.
     - Написал.
     -  Так...  Свободы... Тут  у  меня записано... памятка... не разберу. У
тебя глаза помоложе, прочти-ка.
     - Э-э-э... Почерк какой корявый... Кто писал-то?
     - Кто-кто, я и писал. Из  книги списывал. Консультировался, все чтоб по
науке. Читай давай.
     - Э-э-э... свобода слева... или снова... не разберу...
     - Пропусти, дальше давай.
     - Свобода... вроде собраний?
     -  Покажи-ка. Вроде так...  Ну да.  Значит, чтоб когда  соберутся, чтоб
свободно  было.  А то набьется дюжина в одну горницу,  накурят, потом голова
болит, и работники с них плохие. Пиши: больше троих не собираться.
     - А ежели праздник?
     - Все равно.
     - А ежели в семье шесть человек? Семь?
     Тесть плюнул.
     - Что ты мне диалехтику  тут разводишь? Пущай тогда бумагу подают, пеню
уплатят, получают разрешение. Пиши!
     Бенедикт записал: "больше троих ни Боже мой не собираться".
     - Дальше: свобода печати.
     - Это к чему бы?
     - А должно, чтоб старопечатные книги читали.
     Тесть подумал.
     - Можно. Хрен с ними. Теперича без разницы. Пущай читают.
     Бенедикт записал: "старопечатные книги читать  дозволяется". Подумал  и
приписал: "но  в меру". Так и Федор Кузьмич, слава ему, всегда указывал. Еще
подумал. Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно
доставай из  загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али
напачкано?  Когда книгу  читать запрещено, так каждый свою  бережет,  чистой
тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так, небось,
и корешок перегибать будут, а то листы  вырывать! Кидаться книгами вздумают.
Нет! Нельзя людям доверять. Да чего там: отобрать их и  все  дела. Прочесать
городок, слобода за слободой, дом за домом, перетряхнуть все, книжки изъять,
на семь засовов запереть. Неча!
     Вдруг почувствовал: понимаю государственный подход!!! Сам, без указа, -
понимаю!!! Ура!  Вот что значит в Красном Тереме сидеть! Бенедикт  расправил
плечи, засмеялся, высунул  кончик языка и аккуратненько  перед "дозволяется"
приписал "не".
     - Так... Свобода вероиспо- ... испо-... исповедания .
     Тесть зевнул.
     - Да чего-то надоело. Хватит свобод.
     - Тут еще немного.
     -  Хватит. Хорошенького  понемножку. К  обороне  переходим.  Пиши: Указ
Третий.

     Провозились с обороной  до полудня.  От тещи присылали спросить,  когда
они домой-то пожалуют: обед простыл. Велено было блинов да пирожков подать в
Красный Терем, квасу бочку, свечей. Бенедикт, как Зам-по-обороне и морским и
окиянским делам, увлекся: интересно. Порешили обнести  городок забором в три
ряда, чтобы  от  чеченцев сподручнее  было  обороняться. Поверху  забора  на
двадцати четырех углах  возвести будки, и в те  будки  дозор поставить, чтоб
днем и ночью  в  обе стороны  зорко  наблюдали. На  четырех  сторонах ворота
поставить тесовые. Ежели кому в поля пройтить надо - репу садить, али  снопы
вязать, - получить в конторе пропуск. С утра по  пропуску выйдешь, вечером -
назад.  Холопы   в  пропуске  дырку  провертят,   али,  как  тесть  выразил,
проконпастируют,  и имечко  впишут: пропущен,  дескать,  такой-то,  десятину
сдал.  А  еще, - мелькнуло у Бенедикта, - этот  забор против кыси оборона. А
построить его  высоким-превысоким, и не пройдет она.  А  внутри забора  ходи
куда хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил.
     Да!  Потом еще  оборонить  пушкина  от  народа,  чтоб белье на  него не
вешали.  Каменные цепи выдолбить,  и с четырех сторон вкруг него на  столбах
расположить. Сверху, над головкой - козырек, чтоб птицы-блядуницы не гадили.
И холопов по углам расставить, дозор ночной и дозор дневной, особо. В список
дорожных повинностей  добавить:  прополка народной тропы.  Зимой чтоб тропку
расчищали, летом можно цветками  колокольчиками  обсадить. Укроп запретить в
государстве, чтоб духу его не было.
     Еще  посидел,  еще  подумал,  рассердился:  пушкин - это ж наше все!  А
Бенедикт,  тем более,  Зам по  морским и  окиянским.  Вот  что надо сделать:
выдолбить ладью большую, да  с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У
речки  поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой
в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
     Пущай стоит там крепко  и надежно,  ногами в цепях,  головой в облаках,
личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
     - Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, - вздохнул Бенедикт.
     - Больше меня? - нахмурился тесть. - Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать
Восьмой. "О мерах противопожарной безопасности".

ФИТА

     -  Папа жалуются, что ты  от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь
папу-то...
     - Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
     - Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
     - Покойником пахнет.
     - Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
     - А мне противно.
     - Но дак и что? Это по работе!
     - А я не хочу. Пусть не пахнет.
     - Скажите, какой нежный.
     Бенедикт отвечал  рассеянно, привычно, не  подымая глаз,  - он сидел за
просторным столом, в  светлой палате Красного Терема. На потолке, - помнил и
не глядя, - роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, - те
вроде  коричневые,  которые  тертыми ракушками,  - зелененькие,  ну а  синим
камнем  если, -  так те аж  синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные
окна, на дворе  лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето.  Бенедикт ел
сладкие жамки и читал журнал "Коневодство". Спокойно читал, с удовольствием:
журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из  журнала,
а потом  "Одиссею"  немножко,  потом Ямамото какое, или  "Переписку из  двух
углов", или  стихи, или  "Уход  за  кожаной  обувью",  а  то Сартра,  - чего
захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.
     Делами государственными заниматься совершенно  не хотелось:  скукотища.
Дали  голубчикам  свободы, дали  им Указы,  -  чего еще  народу нужно?  Даже
Инструкции дали, уж чего больше? Работай не хочу.
     Оборону укрепить,- укрепили: заборы,  частоколы,  тыны, - все как могли
подправили,  залатали, дырья позатыкали тряпками, ветошью,  у кого что. Враг
не пройдет, разве  что через Екиманское болото, дак на то оно и болото, чтоб
не пройти. Кто ж в своем уме через болото сунется?
     Кохинорскую слободу сначала думали от города особым забором отгородить,
чтоб они к нам  не совались, но потом еще  раз подумали и постановили: не-а,
ни пяди земли не отдадим.
     Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный  конфликт с
иноземным государством, да и победим, - а есть  ли оно где, про то неведомо,
- какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный,  али понедельный,
али, может, ежеквартальный?
     Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
     Особо  указали,  чтобы   чародеям,  ворожеям,  зелейникам,  обаянникам,
кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам,  лихим бабам, и  тем, кто чакры
открывает-закрывает, - ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не  заниматься
волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо,  - облакопрогонникам,
- считаться государевыми людьми и всегда  спать в одежде в ожидании срочного
вызова.
     Титло тестю длинное, парадное разработали:  в  казенных  бумагах велено
стало называть его:  Кудеяр-паша,  Генеральный  Санитар и  Народный Любимец,
жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария и-Санчес-и-Хименес
Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
     Тетеря  захотел   называться   Петрович-сан,   Министр   Транспорта   и
Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей  Промышленности. А что это значит, а
это  значит, что он воду  пинзин с-под  земли  велел ведрами да  ушатами всю
повычерпать да  в подвал  перетаскать. А  вода  красивая, ничего не скажешь,
поверху словно радугой отливает. Но на  вкус поганая, да и запах не очень. И
над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
     А Оленька  с  Февронией никак называться не захотели, а  только нарядов
себе навертели,  чтобы  каждый раз в новом платье на публичные казни ездить:
на колесование, али усекновение языка, али еще что.
     Скушно.
     -  ...Дак папа  обижаются,  говорят, ты  морду воротишь.  Бенедикт!  Ты
морду-то не вороти!
     - Пошла вон. Я читаю.
     Бенедикт  подождал, пока  вся Оленька, целиком,  без остатка, выйдет  в
широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.

     - Я смотрю, ты от меня морду воротишь, - сказал тесть.
     - Глупости.
     - А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
     - М-м.
     - Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
     - Ну что, что?
     Семья  сидела за столом, ела  канареек-гриль  и смотрела на Бенедикта с
неудовольствием, - все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали
под столом, скребли пол когтями.
     - Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
     - Да на здоровьичко.
     -   Двигатель  внутреннего  сгорания  мы  тут   с  Петровичем  задумали
спроворить.  Пинзин  есть,  искру я  глазами  буду,  остальное  - в  рабочем
порядке. - Бог в помощь. Я тут причем?
     - Консолидация нужна небольшая, - ввинтился Петрович-сан.
     - У меня нету.
     - Эть!.. Подмога, подмога нужна!
     - Главного Истопника извести желаю, - сказал тесть.
     Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
     - Куда извести?
     - Куда,  куда,  -  казнить!  Уши-то  протри! - вспылил тесть.  - Совсем
зачитался,  в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его
желаю, как вредный  пожароопасный  элемент!  В  согласии  с  Государственным
Указом, вступившим в силу еще эвон  когда! И экономике  от него урон:  народ
распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
     -  Нам  теперь  с  бензином  открытого  огня  держать  никак  нельзя, -
подтвердил   Тетеря,    -    это    я    как   Министр   Нефтедобывающей   и
Нефтеперерабатывающей заявляю.  Мы  ж теперь  страна  ОПЕК. Нам  про экспорт
думать надо, а не хухры-мухры.
     -  Да  еще он  раскопки  вредные делает, под государство подкапывается.
Утром встанем, а страна и провалимши.
     - И  столбы ставит,  мешая свободному  проезду, это  уж  я как  Министр
Транспорта.
     - Революция  продолжается, тут и  рассуждать нечего,  -  сердито сказал
тесть. - За чистоту рядов надо постоять? -  надо. Я ж медицинский  работник,
не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую  клятву даем? Не вреди.
А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой.  К
столбу там  или куда примотай, только покрепше. Я бы  людей послал, да он же
хыхнет - и отобьется. А на тебя не хыхнет.
     - Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! - закричал Бенедикт.
- Старый друг... ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и... это... вообще!!!
     Про хвост афишировать не стал.
     -  Позволю -  не  позволю,  твово  разрешенья  никто не  спрашивает!  -
закричал и тесть. -  Ты Зам по  морской  и окиянской  обороне, а  энти  дела
сухопутные!  Двигатель построим, по  дорогам ездиить будем!  Твое  дело  его
доставить, чтоб не убежал!
     - А хрен вам в жопу заместо укропу!
     - Ах, так?! Космополит! - крикнул Тетеря, толкая стол.
     - От косматого слышу! Чучело четвероногое!
     - Ты как с  Министром  разговариваешь?! -  тесть перегнулся и вырвал из
Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.
     - Блин!.. а вы, папа, вообще вонючка!
     - Ах, так?!  А ну! - тесть рывком  бросился  через  стол, роняя посуду,
хватая  Бенедикта цепкими, холодными  руками за  горло.  -  А  ну,  повтори!
Повтори, говорю!!! Щас я тебя огнем-то...
     И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим
пламенем.
     - Кончайте безобразие! При детях! - прикрикнула теща.
     - Контролируйте себя, папенька!
     - Чего вы вообще?.. Вы вообще... вы... вы... вы - кысь, вот вы кто!!! -
крикнул Бенедикт, сам пугаясь - вылетит  слово  и не поймаешь; испугался, но
крикнул. - Кысь! Кысь!
     -  Я-то?..  Я?.. - засмеялся тесть и  вдруг разжал пальцы и отступил. -
Обозначка вышла... Кысь-то - ты.
     - Я-а?!?!?!
     - А кто  же? Пушкин, что ли? Ты!  Ты и есть...  -  Тесть смеялся, качал
головой,   разминал  затекшие  пальцы,  погасил  в  глазах  свет,  -  только
красноватые  огни  перебегали  в  круглых  глазницах.  -   А  ты  в  воду-то
посмотрись... В воду-то... Хе-хе-хе... Самая ты кысь-то и есть... Бояться-то
не надо... Не надо бояться... Свои все, свои...
     Теща  тоже  засмеялась,   Оленька  захихикала,   Терентий  Петрович-сан
осклабился.  И   детки  бросили  скрести  пол,  подняли  плоские  головки  и
взвизгнули.
     - В воду посмотрись...
     Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.

     Что  говорят-то!  Что  сказали-то!.. Вот амбар,  вот бочка  с  водой, -
заслонясь руками от света, всматривался в  темную, пахнущую тиной воду. Нет,
вранье! Ложь!!! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и
поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я  человек! Человек
я!.. Да! Хрен вам!..
     Ополоснул  морду  водой:  кожа горела, саднила там, где  тесть  жег  ее
лучами, и  на ощупь стало  шероховато, вроде  как  мелкие волдыри, али сыпь.
Вдруг подступила тошнота, как если б сыру  поел. Отбежал к двери, вырвало на
косяк. Желтым  чем-то.  Это  от канареек,  должно.  Переел  канареек.  Фу-у,
слабость.

     ...Пройтись надо, а? Продышаться. Сто лет пешком не ходил. Из городских
ворот. Цыкнуть на стражу. Под горку. К реке. Через мосток - в лес, и дальше,
дальше, по  колено,  по  пояс, по плечи в  траве, туда, где  цветы и мухи, и
потаенная поляна, и медовый ветер, и белая Птица... Ага, жди...
     ...Брел, волочил  лапти на отвыкших, квелых  ногах  и знал ясным, вдруг
налетевшим знанием: зря. Нет  ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены
тульпаны, а Паулин, - что ж, Паулин давно поймана силками,  давно провернута
на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера.
     Знал,  - а все же  брел, брел, почти равнодушно, как перед смертью, или
сразу после  смерти, - когда все  уже совершилось и  ничего не  поправишь, -
брел  мимо полей, засаженных синеватой репою,  по оврагам с отвалами красной
глины,  через  канавки и  бочажки  с  червырями,  тяжело всходил  на  холмы,
оскальзываясь на разросшихся грибышах, - далеко было видно с холмов: поля, и
снова поля, с прополотой и непрополотой  репой,  и новые  овраги,  и  темные
перелески,  где  таится  слеповран,  и  неправдоподобно  далекие  дубравы  с
огнецами, и еще поля, куда хватало  глаза. Туго и тепло дуло  ветром родины,
серенькие облака мутили  небосвод, а на горизонте синей стеной стояли облака
темные, готовые расплакаться летними ливнями.
     В зарослях ломких августовских хвощей нашел зеркальце темной  воды, еще
раз как следует  обсмотрел  свое  отражение. Пощупал уши. Обычные.  Глупости
семья  говорит.  Глупости.  Обхлопал   щеки,  -  на   ладонях  сукровица  от
полопавшихся волдырей.  Ладони тоже обычные,  шершавые;  через всю ладонь, с
переходом на пальцы - широкая мозоль от крюка. Снял лапоть, проверил ногу: и
нога  обычная,  сверху белая, понизу темноватая  от грязи,  так на то она  и
нога. Живот. Зад. Ни тебе хвоста, ни...
     ...Так.  Минуточку. Хвост. Был же  хвост.  Был, блин, хвост.  А у людей
вроде не должно... Так что же?..
     Опять стошнило, опять канарейками. Нет, я не кысь. Нет!!!
     ...Нет, ты кысь.
     Нет!
     ...Вспомни-ка.
     Нет!  Не  хочу!  Так  не  бывает!  Я сейчас  пойду,  я побегу домой,  в
кроватку, в належанное тепло, к книжечкам моим ненаглядным, к книжечкам, где
дороги,  кони,  острова,  разговоры,  дети  с санками,  веранды  с  цветными
стеклами, красавицы с чистыми волосами, птицы с чистыми глазами!..
     ...Ах, зачем, Бенедикт, ты с мово белого тела каклеты ел?
     Я не хотел, нет, нет, нет, не хотел, меня окормили, я хотел только пищу
духовную, - окормили, поймали, запутали, смотрели в спину! Это все она - нет
ей покою... Подкралась  сзади -  и уши  прижаты, и  плачет, и морщит бледное
лицо, и облизывает шею холодными губами, и шарит когтем, жилочку зацепить...
Да,  это она! Испортила  меня,  аа-а-а,  испортила!  Может,  мне  все только
кажется, может, я лежу у себя в избе с лихорадкой, в матушкиной избе; может,
матушка надо мной склонилась, трясет за плечо: проснись, проснись, ты кричал
во сне, Боже, да ты весь мокрый, проснись, сынок!
     Я только книгу  хотел,  - ничего больше, - только книгу,  только слово,
всегда только слово, - дайте мне его, нет его у меня! Вот, смотри, нет его у
меня!.. Вот, смотри,  голый, разутый, стою перед тобой, - ни  в портянке  не
завалялось, ни  под  рубахой не таю!  Не  спрятал подмышкой! Не запуталось в
бороде! Внутри, - смотри - и внутри нет его, - уж всего вывернуло наизнанку,
нет там ничего! Кишки одни! Голодно мне! Мука мне!..
     ...Как же нет? А чем же говоришь, чем плачешь,  какими словами боишься,
какими  кричишь во  сне?  Разве не бродят в  тебе ночные  крики,  глуховатое
вечернее бормоталово, свежий утренний взвизг? Вот же оно, слово, - не узнал?
- вот же оно корячится в тебе, рвется вон! Это оно! Это твое! Так из дерева,
из камня,  из коряги силится, тщится наружу глухой, желудочный, нутряной мык
и  нык,  - извивается обрубок  языка, раздуты  в муке вырванные  ноздри. Так
гуняво  гундосят  заколдованные,  побитые,  скрюченные,  с  белыми  вареными
глазами, запертые  в чуланах, с вырванной жилой,  с  перекушенной хребтиной;
так, верно, и пушкин твой корячился, али кукушкин, - что в  имени тебе моем?
- пушкин-кукушкин, черным кудлатым идолом взметнувшийся на пригорке, навечно
сплющенный заборами,  по  уши заросший  укропом,  пушкин-обрубок,  безногий,
шестипалый, прикусивший язык,  носом  уткнувшийся в  грудь,  -  и  головы не
приподнять!  -  пушкин,  рвущий  с себя отравленную рубаху,  веревки,  цепи,
кафтан, удавку, древесную тяжесть: пусти, пусти! Что, что в имени тебе моем?
Зачем кружится  ветр  в овраге? чего,  ну чего тебе надобно,  старче? Что ты
жадно глядишь на дорогу? Что тревожишь ты меня? скучно, Нина! Достать чернил
и  плакать! Отворите мне темницу! Иль мне в лоб шлагбаум влепит  непроворный
инвалид? Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я