Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
с места на место, чего-то там шуруют. Внизу охрана
с бердышами. Бенедикт тяжело, по частям восстал с саней, глянул страшными
очами сквозь багряные прорези, поднял крюк, - охрана пала ниц, в твердый
морозный наст. Вступил в башню. Пахнуло псиной от нечистых зипунов, тяжким
духом дешевой ржави: курили сырую, неочищенную, с остьями и соломой.
Деревянные ступени гремели под ногами. Винтовая лестница с желтой наледью, -
тут справляли нужду, затаптывали окурки; на стенах, посверкивающих
изморозью, выцарапывали матерное, привычное. Бездуховность... Восходил
долго, опираясь на крюк, на площадках отдыхал. Изо рта выходил пар, да так и
оставался висеть клубком в стылом, сраном воздухе.
На верхней площадке испуганно дернулись, обернулись на красный балахон
государевы работники.
- Вон! - приказал Бенедикт.
Работники дрызнули прочь, бросились вниз, толкаясь, грохоча восемью
ногами.
С башни видно далеко. Далеко!.. - да и слова такого нет в языке, чтоб
сказать, докуда видно с башни! А кабы и было такое слово, так вымолвить его
страшно! У-у-у, докуда! - до дальней дали, до крайнего края, до предельного
предела, до смерти! Весь блин земной, вся небесная крыша, весь холодный
декабрь, весь город со всеми своими слободами, с темными кривыми избушками,
- пустыми и распахнутыми, прочесанными частыми гребнями санитарных крюков и
еще заселенными, еще копошащимися бессмысленной, пугливой, упрямой жизнью!..
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой!..
Закат желтый, страшный, узкий стоял в западной бойнице, и вечерняя
звезда Алатырь сверкала в закате. Маленькой черной палочкой в путанице
улочек стоял пушкин, тоненькой ниточкой виделась с вышины веревка с бельем,
петелькой охватившая шею поэта.
Восход лежал густо-синим пологом в другом окне, укрывая леса, и реки, и
опять леса, и тайные поляны, где под снегом спят красные тульпаны, где
зимует, вся в морозных кружевах, в ледяном узорчатом яйце, с улыбкой на
пресветлом лице вечная моя невеста, неразысканная моя любовь, Княжья Птица
Паулин, и снятся ей поцелуи, снится шелковая мурава, золотые мухи,
зеркальные воды, где отражается ее несказанная красота, - отражается,
переливается, зыблется, множится, - и вздыхает во сне Княжья Птица
счастливым вздохом, и мечтает о себе, ненаглядной.
А на юге, страшно подсвеченном двойным светом, - желтым с запада и
синим с восхода, - на юге, заслоняя непроходимые снежные степи с свистящими
смерчами, с метельными столбами, на юге, бегущем, все бегущем, все убегающем
к синему, ветреному Море-окияну, на юге, за оврагом, за тройным рвом, во всю
ширину окна распластался красный, узорный, расписной, резной,
многокупольный, многоярусный терем Федора Кузьмича, слава ему, Набольшего
Мурзы, долгих лет ему жизни.
- Га-а! - засмеялся Бенедикт.
Радость брызнула квасом, пенистым, искристым.
Радость, дочь иного края,
Дщерь, послушная богам!!!
Все вдруг стало ясно, прозрачно, как в весеннем ручье. Все открылось,
как в полдень. Вот же! Вот!.. Вот, прямо перед ним, нетронутый, нетраченый,
полный до краешка ларец, волшебный сад в цветах и плодах, - в бело-розовом
кипенье, истекающий сладчайшим соком, как миллиард спелых огнецов! Вот,
набитый от гулких подвалов до душистых чердаков, дворец наслаждений! Пещера
Али-Бабы! Тадж-Махал, бля!
Ну да! На юге, верно! Вот запад-то и помог! Свет-то с запада, звезда-то
путеводная! Все и осветила! Догадался, вычислил, понял намеки, притчу понял,
- все и сошлося!
Он зажмурился от счастья, крепко стиснул веки, помотал головой; вытянув
шею, высунулся в прорезь бойницы, чтобы лучше чувствовать; он вдыхал аромат
мороза и дерева, сладких дымков, кудрявившихся из печных труб Красного
Терема; с сомкнутыми веками он словно бы видел лучше, слышал острей, чуял
явственней; там, там, совсем рядом, совсем близко, за оврагом, за рвом, за
тройной стеной, за высоким частоколом, - но ведь через стену можно
перепрыгнуть, под частокол проскользнуть. Вот сейчас бы мягко, мягко,
неслышно и невидимо соскочить с башни, перенестись в вихре метели, легкой
пылью через овраг, снежным смерчем в слуховое окно! Ползком и скачком, гибко
и длинно, но только не упустить, не потерять следа; ближе, все ближе к
терему, ни следа не оставить на снегу, ни подворотного пса не спугнуть, ни
домашней твари не потревожить!
И упиться, упиться, упиться буквами, словами, страницами, их сладким,
пыльным, острым, неповторимым запахом!.. О маков цвет! О золото мое
нетленное, невечернее!
- Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!.. - крикнул в блаженстве Бенедикт.
- Что, зятек, созрел? - тихо засмеялись сзади, над ухом. Бенедикт
вздрогнул и открыл глаза.
- Ну вас совсем, папа! Напугали!
Тесть подкрался бесшумно, даже половицы не дрогнули. Видно, когти
втянул. На нем тоже был красный балахон, на голове - колпак, только по
голосу да по вони слышно было, что, - да, тесть, Кудеяр Кудеярыч.
- Дак как? - шепнул тесть. - Ковырь?
- Не понял...
- Сковырнуть тянет? Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть готов?
Злодея-мучителя? Карлу проклятого?
- Готов, - твердо шепнул и Бенедикт. - Папа! Я бы его своими руками!..
- Сердечко твое золотое!.. - радовался тесть. - Ну?! Наконец-то!..
Наконец-то!.. Дай обниму!
Бенедикт с Кудеяр Кудеярычем стояли обнявшись, смотрели на город с
высоты. В избах затеплились синие огоньки, закат погас, проступили звезды.
- Давай друг другу клятву дадим, - сказал Кудеяр Кудеярыч.
- Клятву?
- Ну да. Чтоб дружба навек.
- А... Давайте.
- Я тебе - все. Я тебе дочь отдал, а хочешь - жену уступлю?
- Н-н-необязательно. Нам нужен кант в груди и мирное небо над головой.
Закон такой, - вспомнил Бенедикт.
- Верно. И чтоб вместе - против тиранов. Согласен?
- А то.
- Разорим гнездо угнетателя, лады?
- Ох, папа, там книг как снега!
- И-и, милый, больше. А он картинки из них дерет.
- Молчите, молчите, - заскрежетал зубами Бенедикт.
- Не могу молчать! Искусство гибнет! - строго высказал тесть. - Нет
худшего врага, чем равнодушие! С молчаливого согласия равнодушных как раз и
творятся все злодейства. Ты ведь "Муму" читал? Понял притчу? Как он все
молчал-молчал, а собака-то погибла.
- Папа, но как...
- Ништяк, все продумано. Революцию сделаем. Только тебя и жду. Ночью
полезем, он ночью-то не спит, а стража будет умаямши. Лады?
- Но как же ночью, ночью темно!
- А я на что? Али я не светоч?
Тесть пустил глазами луч и засмеялся довольно.
Чисто и ясно, льдисто было на душе. Без неврозов.
ЯТЬ
В Красном Тереме запах такой с плеснецой, - знакомый, волнующий... Ни с
чем не спутаешь. Старая бумага, древние переплеты, кожа их, следы золотой
пыльцы, сладкого клея. У Бенедикта немножко подкашивались и ослабевали ноги,
будто шел он на первое свидание с бабой. С бабой!.. - на что ему теперь
какая-то баба, Марфушка ли, Оленька ли, когда все мыслимые бабы тысячелетий,
Изольды, Розамунды, Джульетты, с их шелками и гребнями, капризами и
кинжалами вот сейчас, сейчас будут его, отныне и присно, и во веки веков...
Когда он сейчас, вот сейчас станет обладателем неслыханного,
невообразимого... Шахиншах, эмир, султан, Король-Солнце, начальник ЖЭКа,
Председатель Земного Шара, мозольный оператор, письмоводитель, архимандрит,
папа римский, думный дьяк, коллежский ассессор, царь Соломон, - все это
будет он, он...
Тесть освещал дорогу глазами. Два сильных, лунно-белых луча обшаривали
коридоры, - пыль то загоралась и плавала в столбах света, то погасала на
миг, когда тесть смаргивал, - голова у Бенедикта кружилась от частых
вспышек, от запаха близких книжных переплетов и сладковатой вони, шедшей из
тестевой пасти, - тот все подергивал головой, словно его душил ворот. Тени,
как гигантские буквицы, плясали по стенам, - "глаголь" крюка, "люди" острого
колпака Бенедикта, "живете" растопыренных, осторожных пальцев, ощупывающих
стены, шарящих в поисках потайных дверей. Тесть велел ступать тихо, ногами
не шуркать.
- Слушай революцию, тудыть!..
Революционеры крались по коридорам, заворачивали за углы,
останавливались, озирались, прислушивались. Где-то там, у входа, валялась
жалкая, теперь уже бездыханная, охрана: что может бердыш или алебарда против
обоюдоострого, быстрого, как птица, крюка!
Прошли два яруса, поднимались по лестницам, на цыпочках пробегали
висячие галереи, где сквозь оконные пузыри сильно и страшно светила луна;
черными валенками бесшумно пробежали по лунным половицам; раскрылись
внутренние, высокие и узорные сени, где похрапывала, - ноги взразвалку,
шапки на грудях, - пьяная внутренняя охрана. Тесть тихо заругался: ни
порядку в государстве, ничего. Все Федор Кузьмич развалил, слава ему!
Быстро, сильно тыкая, обезвредили охрану.
После сеней опять пошли коридоры, и сладкий запах приблизился, и,
глянув вверх, Бенедикт всплеснул руками: книги! На полках-то - книги!
Господи! Боже святый! Подогнулись колени, задрожал, тихо заскулил: жизни
человеческой не хватит все перечитать-то! Лес с листьями, метель
бесконечная, без разбору, без числа! А!.. А!!!.. А!!!!!!!!! А может... а!..
может тут где... может и заветная книжица!.. где сказано, как жить-то!..
Куда идтить-то!.. Куда сердце повернуть!.. Может, ту книжицу Федор Кузьмич,
слава ему, уже нашел, разыскал да читает: на лежанку прыг, да все читает,
все читает! Вот он ее нашел, ирод, да и читает!!! Тиран, бля!
- Не отвлекайся! - дохнул в лицо тесть.
Коридоры ветвились, загибались, раздваивались, уходили в неведомые
глубины терема. Тесть крутил глазами - только книжные корешки мелькали.
- Должон простой ход быть, - бормотал тесть. - Где-то тут простой ход
быть должон. Быть того не может... Где-то мы тут сбилися...
- "Северный Вестниииииик"!!! Восьмой номееееееер!!! - завопил Бенедикт.
Рванулся, толкнув Кудеяр Кудеярыча; тот споткнулся, ударился о стену; падая,
уперся рукой; стена подалась и оборотилась полкой, полка рухнула и
посыпалась, и се, - раскрылась взгляду палата большая-пребольшая, по стенам
все шкафы да полки, а в палате столы без счету, книгами завалены, а у
главного стола, в полукольце тысячи свечей, тубарет высокий, а на тубарете
сам Федор Кузьмич, слава ему, с письменной палочкой в деснице; личико к нам
оборотил и ротик разинул: удивился.
- Почему без доклада? - нахмурился.
- Слезай, скидавайся, проклятый тиран-кровопийца, - красиво закричал
тесть. - Ссадить тебя пришли!
- Кто пришел? Зачем пропустили? - забеспокоился Федор Кузьмич, слава
ему.
- "Кто пришел", "кто пришел"! Кто надо, тот и пришел!
- Тираны мира, трепещите, а вы мужайтесь и внемлите! - крикнул и
Бенедикт из-за тестева плеча.
- Чего "трепещите"-то? - Федор Кузьмич понял, скривил личико и
заплакал. - Вы чего делать-то хотите?
- Кончилась твоя неправедная власть! Помучил народ - и будя! Сейчас мы
тебя крюком!
- Не надо, не надо меня крюко-ом! Крюком больна-а!
- Ишь ты! Он еще будет жалкие слова говорить! - закричал тесть. - Бей
его! - И сам ударил наотмашь. Но Федор Кузьмич, слава ему, горошком скатился
с тубарета и отбежал, так что попал тесть по книге, и книга та лопнула.
- Зачем, зачем вы меня ссаживаете-е-е-е?
- Плохо государством управляешь! - закричал тесть страшным голосом.
Бросился с крюком к Набольшему Мурзе, долгих лет ему жизни, но Федор
Кузьмич, слава ему, опять нырнул под тубарет, оттуда под стол, и перебежал
на другую сторону горницы.
- Как умею, так и управляю! - заплакал с той стороны Федор Кузьмич.
- Развалил все государство к чертовой бабушке! Страницы из книжек
выдираешь! Лови его, Бенедикт!
- У пушкина стихи украл! - крикнул тоже и Бенедикт, распаляя сердце. -
Пушкин - наше все! А он украл!
- Я колесо изобрел!
- Это пушкин колесо изобрел!
- Я коромысло!..
- Это пушкин коромысло!
- Я лучину!..
- Вона! Еще упорствует...
Бенедикт бросился ловить Федора Кузьмича с одной стороны стола, тесть
кинулся в обход с другой стороны, а Набольший Мурза, долгих лет ему жизни,
опять нырнул под стол и перебежал назад.
- Не трогайте меня, я добрый и хороший!
- Юркий, гнида! - закричал тесть. Рукой о стол оперся и прыгнул, прямо
одним прыжком столешницу перемахнул. Федор Кузьмич, слава ему, визгнул,
порскнул под шкаф и забился там в глубину куда-то.
- Лови его! - хрипел тесть, шаря и тыкая крюком под полками. - Уйдет!
Уйдет! У него тут ходы всюду прорыты!
Бенедикт подбежал на подмогу. Вместе, мешая друг другу, тыкали крюками,
шарили, запыхались.
- Чего-то держу, вроде попался... Ну-к, ты помоложе, нагнись погляди...
Не подцепить никак... Он, нет?..
Бенедикт встал на четвереньки, завернул голову под шкаф, - темно,
клочья какие-то.
- Не видать ничего... Кудеяр Кудеярыч, вы бы посветили!
- Выпустить боюсь... Ну-ка, крюк перехвати у меня... Ч-черт, не
пойму...
Бенедикт перехватил крюк; тесть встал на карачки, пустил под шкаф свет,
кряхтел .
- Пылишша... Не видать ничего... Пылишшу развел...
Под крюком дернулось, вроде как одежда треснула, Бенедикт тыкнул с
поворотом, но поздно: туку-туку-туку, - мелкие шажочки перебежали вдоль
стены за полками куда-то вглубь палаты.
-Упустил, чорт! - крикнул тесть с досадой. - Учил ведь тебя, учил!
- А чего всегда я!.. Вы сами за одежу зацепили!
- Придавить надо было! Где он теперь... А ну, выходи, Федор Кузьмич!
Выходи по-хорошему!
- Нечестно, нечестно! - крикнул Федор Кузьмич, слава ему, из-под полок.
- Там он! Давай!
Но Федор Кузьмич опять перебежал.
- Не надо меня ловить, маленького такого!..
- Тыкай!.. Тыкай сюда, тудыть!..
- Почему настаиваете?.. Уходите отсюда! - пискнул Федор Кузьмич из
третьего места.
- ...Плохие люди! - крикнул из четвертого.
Тесть озирался, Бенедикт озирался, вытянув шею, склонив голову, - вот
шуркнуло под дальним шкафом; повернул голову к дальнему шкафу; вот
прошелестело под полками; мягким длинным прыжком Бенедикт прыгнул к полкам;
если закрыть глаза, звуки лучше слышно; закрыл глаза, поводил головой из
стороны в сторону; еще бы уши прижать, - совсем хорошо бы: ноздри раздулись,
- можно и по запаху... где он пробегает, там его запах... Вот он!
- Вот он! - крикнул Бенедикт, прыгая, наваливаясь и крутя крюком; под
крюком пронзительно, тонко завизжало. - Держу-у-у-у!
Лопнуло что-то; звук такой тихий, но отчетливый; на крюке напряглось и
обмякло. Бенедикт крутанул и выволок из-под полки Набольшего Мурзу, долгих
лет ему жизни. Тельце чахленькое, а сколько возни было. Бенедикт сдвинул
колпак, обтер рукавом нос. Смотрел. Видать, хребтина переломилась: головка
набок свернута, и глазки закатимши.
Тесть подошел, тоже посмотрел. Головой покачал.
- Крюк-то запачкамши. Прокипятить придется.
- Ну а теперь чего?
- А счисть его вон хоть в коробку.
- Руками ?!
- Зачем руками? Боже упаси. Вон бумажкой давай. Бумажки-то тут полно.
- Э, э, книги не рвите! Мне читать еще!..
- Тут без букв. Картинка одна.
Тесть вырвал портрет из книжки, свернул кульком, руку просунул и
счистил Федора Кузьмича, слава ему, с крюка. И крюк обтер.
- Так вот, - бормотал тесть. - Никому тиранить не дозволено! Ишь, моду
взяли: тиранить!
Бенедикт что-то вдруг устал. В висках заломило. А потому что нагибался
с непривычки. Сел на тубарет отдышаться. На столе книг куча понаразложена.
Ну, все. Все теперь его. Осторожно открыл одну.
Весь трепет жизни, всех веков и рас,
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Стихи. Захлопнул, другую листанул.
Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.
Тоже стихи. Господи! Боже святый. Сколько еще всего не читано! Третью
открыл:
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
Четвертую:
Все ли спокойно в народе?
- Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
Чего-то все про одно. Видно, тиран себе подборочку готовил. Открыл
пятую, из которой портрет-то попортимши об Федора Кузьмича, слава ему:
На всех стихиях человек -
Тиран, предатель, или узник.
Тесть вырвал книгу у Бенедикта, бросил.
- Занимаешься чепухой! Сейчас о государстве думать нужно!
- А, о государстве?.. А чего?
- Чего! Мы с тобой государственный переворот сделали, а он: чего.
Порядок наводить нужно.
Бенедикт оглянул палату: верно, все перевернуто, тубареты кверху
днищем, столы сдвинуты, книжки валяются как ни попадя, с полок попадамши,
пока они за Набольшим Мурзой, долгих лет ему жизни, бегали. Пыль оседает.
- Дак чего? Холопов прислать, - и приберут.
- Вот то-то ты и есть шеболда! Духовный, духовный порядок нужен! А ты о
земном печешься! Указ надо писать. Когда государственный переворот делают,
всегда указ пишут. Ну-к, бересту чистенькую мне подыщи. Тута должна быть.
Бенедикт порыскал по столу, подвигал книжки. Вот свиток почти
чистенький. Видать, Федор Кузьмич, слава ему, только писать начал.
Указ
Вот как я есть Федор Кузьмич Каблуков, слава мне, Набольший Мурза,
долгих лет мне жизни, Секлетарь и Академик и Герой и Мореплаватель и
Плотник, и как я есть в непрестанной об людях заботе, приказываю.
% Тута у меня минутка свободная выдалась, а то цельный день без
продыху.
% Вот чего еще придумал для народного бла...
А дальше только черта да клякса: тут мы его, знать, и спугнули.
- Так. Ну-ка, давай, чего тут?.. Это все позачеркни. Пиши, у тебя
почерк лучше: Указ Первый.
Указ Первый.
1. Начальник теперь буду я.
2. Титло мое будет Генеральный Санитар.
3. Жить буду в Красном Тереме с удвоенной охраной.
4. На сто аршин не подходи, кто подойдет - сразу крюком без разговоров.
Кудеяров
Подскриптум:
Город будет впредь и во веки веков зваться Кудеяр-Кудеярычск. Выучить
накрепко.
Кудеяров
Бенедикт записал.
- Так. Покажи, что вышло. "Кудеяров" надо крупнее и с завитком.
Зачеркни. Перепиши давай, чтоб фамилия большими буквами, эдак с ноготь.
После "в" давай крути так кругалями вправо-влево, вроде как петлей. Во. Ага.
Тесть подышал на бересту, чтоб подсохло; полюбовался.
- Так. Чего бы нам еще?.. Пиши: Указ Второй.
- Кудеяр Кудеярыч! Вы укажите, чтоб праздников больше.
- Эка! Подход у тебя какой негосударственный! - осерчал тесть. - Указ
подписан? Подписан! Вступил в силу? Вступил! Вот и зови меня: Генеральный
Санитар. Обращайся как положено. А то позволяешь себе.
- А добавка? Заклинание-то?
- А, добавка... Добавка... А давай так: "жизнь, здоровье, сила".
Генеральный Санитар, жизнь, здоровье, сила. Впиши там. Так... Тебе тоже
надо... Хочешь быть Зам-по-обороне?
- Я хочу Генеральный Зам-по-обороне.
- Это что, уже подсиживать?! - закричал тесть. - Подсиживать, да?!
- Да при чем тут? Вот вечно вы, прям как я не знаю кто! Ничего не
подсиживать, а просто