ние
Ирина Роднина! Двойной тулуп... Майя Кристалинская поет. Тебе мешала, да?
     - Я... - возражал Лев Львович.
     - Я,  я! Все "я"!  "Я"  -  последняя буква  алфавита! Распустились  при
Кузьмиче, слава ему! Всех распустил, карла гребаный! Книги читают, умные все
стали! Небось при Сергеиче бы не почитали!..
     - Но помилуйте!.. позвольте!  - рвались наперебой Лев Львович с Никитой
Иванычем, - при Сергей  Сергеиче был полный  произвол!..  -  потоптал  права
личности!..  -  аресты  среди  бела  дня!..  -  вы  забыли,  что больше трех
запрещали собираться?.. -  ни петь,  ни  курить  на  улицах!.. комендантский
час!.. - а что было, если опоздаешь на пересчет?!.. - а форма одежды?..
     - При Сергеиче порядок был! Терема отстроили! Заборы! Никогда выдачу со
Склада не задерживали! Пайки на праздники, у меня паек пятой  категории был,
и открытка от месткома!..
     - Вы  путаете, вы  путаете, открытки, -  это было  до Взрыва!..  Но,  -
вспомните, - еще каких-нибудь сорок лет назад запрещали частный излов мышей!
     - ... кооператив в Скообл... в Свиблове, -  заплетался языком Тетеря, -
от метро пять минут. Район зеленый,  понял? Мы  не рабиновичи, чтоб в центре
жить!.. И правильно вас всех сажали!
     - Позвольте... мы же говорим о Сергей Сергеиче!..
     -  ...очки напялят и  расуждать! Не позволю...  крапивное семя! Вдарить
монтировкой... Не  тряси бородо-о-ой! Абрам!  Ты абрам! Тебе  от государства
процент  положен,  и  соблюдай!..  е-мое...  а  не  с  иностранцами  хвостом
вертеть...
     - Но...
     - Расплодились, бля!  Два процента  вам быть велено!.. чтоб у трудового
народа на  шее  не засиживался!..  Кто  все мясо съел?  Эпштейн!  А?!  Сахар
скупили, а мы  белое из томат-пасты гони, да? Так?.. Гитлер ты! Жириновского
на тебя нет!
     - Но...
     -  ...сыну  костюмчик  васильковый  чистсшщч...  чистошерстяной!.. А ты
сговорился Курилы Рейгану продать!.. Ни пяди!..
     - Терентий Петрович!
     - Сказал: ни пяди!.. Курилы не отдадим...  А столбы свои в задницу себе
засунь!  Развели  музей в  государстве,  паразиты! Бензином  вас  всех...  и
спичку!.. и ппппппарламент ваш, и книжки, и академика Ссссссахарова! И...
     - А вот  тебе, скотина! - вдруг ударил наотмашь багровый Лев Львович. -
Не трогай Андрей Дмитрича!!!
     Никакого  Андрей Дмитрича  в  избе  не было; а это  бывает, когда лишку
выпьешь: в глазах все как бы двоится, и из углов  фигуры неведомые, али лица
смотрят; смигнешь, - и нету их.
     - Мерзавец! - кричал и Главный Истопник. - Вон отсюда!
     - Не тро-ожь! - бушевал Тетеря,  отбиваясь мохнатыми локтями. - Русских
бью-у-ут!
     - Урка!.. Беспредел!.. Вяжи его!
     Повалили стол, покатился жбан; Бенедикт  тоже накинулся, помогал вязать
вожжами  пьяную  скотину;   скрутили,  выбросили  наружу,  наподдали   пинка
напоследок.
     - ...в Свиблове смеситель хромированный стоял! - неслось из метели. - А
у вас ничего на хер не стоит, у пидарасов!..
     Если этот смирный, каков же Потап?

ША

     Вздымаются светлые мысли
     В растерзанном сердце моем,
     И падают светлые мысли,
     Сожженные темным огнем...

     - При Сергей Сергеиче порядок был, - сказал Бенедикт.
     - А то! - отозвался тесть.
     - Больше трех не собирались.
     - Ни в коем случае.
     - А сейчас  все умные стали, книги читают,  распустились. Федор Кузьмич
всех распустил, слава ему.
     - Золотые слова! - обрадовался тесть.
     - Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что?
     - Верно!
     - Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла!
     - И не говори!
     - Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху!
     - Ни самомалейшего.
     - На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин - наше все!
     - Все до нитки.
     - Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич!
     - Ни в коем разе.
     - Он выше александрийского столпа!
     - И-и, мил человек, куда до него столпу!
     -  А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, -
Набольший Мурза, долгих лет  ему  жизни! Оленьке  на  коленки садится, как у
себя дома!
     - Ну, ну!..
     - А что "ну"?..
     - Думай дальше!
     - Чего думать?
     - Что тебе сердце подсказывает?..
     Ничего  сердце  Бенедикту не  подсказывало, темно было в сердце, как  в
избе  зимой, когда свечи  все  вышли,  наощупь  живешь; была  где-то  свечка
запасная, да поди найди ее в кромешном мраке!
     Шаришь,  шаришь руками,  а  руки-то,  - они  слепые, пугливые:  найдешь
невесть чего, обтрогаешь, не видючи,  душа-то  и  обомрет: что  это?!  А  ?!
Отроду такого в избе не водилося! Что это?!
     Со  страху  все   внутри  вдруг  как  оборвется!  Отбросишь  это,  чего
общупывал-то...  Стоишь,  замерев,  вздохнуть  боишься... Боишься шагнуть...
Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО...
     Осторо-ожно...  бо-о-оком...  по  кра-а-аешку... по  сте-еночке... туп,
туп, - и выберешься к двери. Рванешь дверь, - и бежать без оглядки!
     ...Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо
побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если  дадут
свечку-то, - уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это
было такое, - а ничего вроде и нет.
     Нету ничего.
     А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не
знам  чего,  чтоб  ты  со  страху  разумом повредился; а  пока ты  туда-сюда
бегаешь, огня добываешь, они это-то,  чего  подсунули, и заберут, вот и нету
ничего, и не узнаешь, что это было-то.
     Сердце ничего не подсказывало, а голова - да, голова подсказывала, - на
то в ней  и разум, в голове, -  а подсказывала она, что  давно  еще, еще  до
свадьбы -  йэх!  когда это было-то! - когда был  еще Бенедикт  юношей диким,
некультурным,  необразованным  был  молокососом,  с хвостом и без понятий, -
видел он у Варвары Лукинишны книгу.  Теперь уж и не вспомнить, какая то была
книга, большая или малая, и как  называлась: от страху,  с непривычки ничего
он тогда не понял, а только и понял, что страшно.
     Теперь-то,  конешно,  как человек образованный, тонкий,  можно сказать,
искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел,  посчитал, сколько
страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и,
прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.
     Теперь-то, трепетный,  умудренный,  он уж  знал,  что  книга,  - нежная
подруга, белая птица, маков цвет, - боится воды.
     Милая!  Воды боится, огня  боится, от  ветра трепещет; корявые,  грубые
пальцы  человеческие  оставляют  на  ней  синяки, и  не пройдут  они! Так  и
останутся!
     А есть которые рук не помывши!..
     А есть которые чернилом подчеркивают!..
     А есть которые страницы вырывают!..
     И  сам он прежде был так дик  и  нелеп,  такой кроманьон, что  слюнявым
пальцем  протер дырку! - ..."и свеча, при которой она читала полную тревог и
обмана жизнь..." - протер, болван, дырку,  Господи! прости! -  как  если бы,
чудом  каким разыскав в лесу  тайную поляну, - всю в алых тульпанах, золотых
деревах, - обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая,  тыкнул бы  ей
грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..
     Варвара Лукинишна  говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, - а  вот и
попался,  старик,  на вранье!  Есть,  есть у  тебя книги, у старого пьяницы,
где-то ты их  прячешь, хоронишь,  людям  добрым не  даешь... В избе их нету,
Бенедикт ту избу знал, сиживал... В сарае нету, в сарае мы пушкина резали...
В чулане - одна ржавь... В баньке?..
     Бенедикт  подумал про  баньку и осерчал,  сам  почувствовал, как личико
вздулось от гневливости:  в  баньке сыро,  любая  книга отсыреет. Вот  ведь:
приходил,  просил,  меняться  предлагал,  подарок  ценнейший  принес,  -  не
пожалел;  сидел с ними,  с Прежними, полдня, чепуху  их  слушал, -  так нет,
врали, притворялись, за нос водили, рыло  от него воротили, руками отрицание
делали: нету, мол, у нас книг! нету!.. не взыщи!..
     А  вонючую  скотину,  перерожденца,  за  стол   усадили:  "да  Терентий
Петрович, да  как  вы считаете, да не угодно ли ржави..." Напоили-накормили,
потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок... поделом, конешно,
вору и мука.
     Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись  да  и выставили несолоно
хлебавши...
     А еще старик-то говорил: на небе  и в грудях, говорит, одно  и то же, и
ты это  запомни.  А на  небе-то  что? - на  небе мрак  да  метель,  да вихри
мятежные; а в летнее время - звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки,
да Пупок, да сколько  их  еще! А все они, говорил, в книгу записаны, а книга
та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все
перепутаны... И буквы не наши... А ищи, говорит, - пушкин искал, и ты ищи...
     Да уж я ищу, уж сколько народу  перетряхнули:  Феофилакт, Малюта, Зюзя,
Ненила-заика,  Мафусаил  с  Чурилой,   -   близнецы-братья;  Осип,  Револьт,
Евлалия...  Авенир, Маккавей,  Зоя  Гурьевна... Януарий,  Язва, Сысой,  Иван
Елдырин... Всех  крюком зацепили,  по  полу  протащили,  все  за  столы,  за
тубареты цеплялись, все  истошно вопили, когда на лечение-то  их забирали...
Не-е-ет! - дескать, - не на-а-ада-а-а!..
     А как  же  не надо-то, -  ведь сказано:  книг дома не  держать,  а  кто
держит, - не прятать, а кто прячет, - лечить.
     Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную
книгу зажал и держит,  - главную-то, где  сказано,  как  жить?.. Вот у  Клоп
Ефимыча  были же книги с ненашими буквами,  -  на  виду, две дюжины  сухих и
чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, - говорит: за семью воротами, в
долине туманной... Значит, думай, Бенедикт...
     Пойти  Тетерю  запрячь.  А  чтоб не  разорялся попусту, лишних  слов не
говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил  ему Бенедикт и  тряпочку, а иначе
сказать,  кляп; а  ветошь свернешь  руликом, веревочку  проденешь, да рот-то
болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И - с Богом,
галопом, но без песен!
     - Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?
     - Да тут... надо мне... об искусстве поговорить...

     Пускай глядит с порога
     Красотка, увядая, -
     Та добрая, та - злая,
     Та злая, та - святая;

     Что - прелесть ее ручек!
     Что - жар ее перин! -
     Давай, брат, отрешимся,
     Давай, брат, воспарим!

     А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто  с
водою, а снег уж не  искрится,  как бывало, а как бы липнет. А  на углах, на
перекрестках, на площадях народ кучками, - больше  трех зараз, - собирается,
то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно.
     Отчего беспокой в народе?.. Вот  прошли мимо двое - на личиках  забота,
взгляд  бегает.  Вот другие  пробежали, руками  машут.  А вон те -  каким-то
разговором обменялись, да  в дом,  да  ворота запирать.  Бенедикт привстал в
санях, высматривал знакомых: промелькнул,  как  колесо,  Полторак,  да и нет
его: он на трех ногах, его разве догонишь.
     Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в  грудь бьет,
вскрикивает: "Ахти мне! Да ахти мне!.." да все оседает. Что такое...
     -  Константин  Леонтьич!!!  -  крикнул  Бенедикт.  -  Стой,  Константин
Леонтьич!.. О чем волнение?
     Константин Леонтьич,  расстроенный, без шапки, зипун не на ту  пуговицу
застегнут, не своим голосом:
     - Только что объявили: год високосный!
     - Как, опять?..
     - Да-да! Мы все так расстроены... Нас пораньше отпустили.
     - Отчего  же  это?  -  взволновался  и Бенедикт. -  Причина  какая,  не
сказали?
     - Ничего пока не знаем... Спешу, голубчик, простите великодушно... Жена
еще ничего  не подозревает.  У нас скотина  не  убрана, слуховое окно забить
надо, что говорить...
     Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше.
     Вон  оно  что...  Високосный  год:  жди  несчастий!  Волосатые  звезды,
недород, худой скот... Злаки в полях  вырастут тощие, -  это  если засуха; а
коли, наоборот, наводнения, бури, - попрут хвощи в рост, словно  бы их водой
раздует, вырастут  выше деревьев, корнями взроют  глины, на которых  городок
наш стоит:  пойдут оползни, новые овраги... Леса обсыплет ложными  огнецами;
только зазеваешься, - ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето
выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии  проснутся!
Не приведи Господь!
     А отчего  одни года  случаются високосные, а другие - простые, обычные?
Неведомо! А что делать? Ничего не поделаешь, терпеть!
     А только в народе всегда волнение поднимается, злоба, неудовольствие, а
почему?  а  потому что  нет,  чтобы год-то  этот плохой как-нибудь  покороче
сделать, так  наоборот:  нарочно  издеваются, делают его длиннее.  Вставляют
лишний день: вот, дескать,  вам! на-ко! А  ведь лишний день -  это  и работа
лишняя, и налоги лишние, и всякая людская тягота, - хоть  плачь! А вставляют
его, день-то этот, в феврале, и стих есть такой:

     Февраль! Достать чернил и плакать!

     -  ну,  это  про  писцов,  но  и другие  работники  плачут,  -  повара,
древорубы,  а  уж  кто  на дорожные работы  призван, о  тех  и  говорить  не
приходится!
     Но есть и такие, которые  говорят: оно конешно так,  работа лишняя, это
да,  но  ведь  и  жизни  прибавляется, верно?  Лишний день  на  белом  свете
поживешь, лишний блин съешь,  али там пирожок! Разве плохо? Так бы, глядишь,
помирать надо, - ан нет, еще восход встретишь, солнышко,  а вечером сплясать
да  выпить! Только  вот  лучше прибавляли бы этот день не  зимой, когда жить
тошнехонько, а летом, в хорошую погоду.
     Сейчас,  прям!  Жди!  В  хорошую!  Кабы они  хотели  облегчение  народу
сделать, они бы день-то этот прибавляли не в високосный год, а в простые, да
не день, а два, ну три, а то и неделю, да объявляли бы выходной!
     ...Меж тем доехали до избы, где Варвара Лукинишна жила.
     - Стой тут.
     Тетеря помычал под кляпом, глазами поворочал.
     - Я сказал: стой и молчи.
     Нет, опять мычит, валенком показывает.
     - Ну что тебе? Что?
     Валенок снял, руку выпростал, кляп отвязал, цыкнул плевком:
     -...говорю: знаю это место.
     - Ну и что? Я тоже знаю.
     -  Ты знаешь, как груши околачивать,  а я  знаю,  что  тут бензоколонка
была.
     - Мало ли где чего было.
     - А где бензоколонка, там горючее. Под землей. Спичку бросить, бздык! -
и летим.
     Бенедикт подумал.
     - Зачем?
     - Не зачем, а куда. К такой-то матери.
     Бенедикт  открыл  рот,  чтобы напомнить:  "закрой  пасть, твое место  в
узде", но знал  ответ и не стал нарываться на обидные грубости; у него уже и
мозоль на ноге  наросла  от пинков, а скотине хоть  бы  что, пинай его -  не
пинай, он привыкши; так  что  говорить он не  стал, подержал рот  открытым и
снова закрыл, как было.
     - Бензин, говорю. Тут его хоть жопой ешь... Бензин, бензин, ферштейн? -
вода такая, но - горит.  - Тетеря  засмеялся. - Гори, гори  ясно,  чтобы  не
погасло! Птички летят, колокольчики звенят... Цыгарку-то оставь мне, пока ты
там того-этого.
     - Еще чего!
     - Ну и хрен с тобой. Фашист.
     Хуже  собаки  эти  перерожденцы, собаку  обматеришь,  -  ей и  ответить
нечего. Гав, гав, - и  весь ее  ответ;  стерпеть можно.  Эти  же говорят без
умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не
такая,  и  переулок  паршивый,  и  перекресток  перегорожен,  и  государство
неправильно управляется, и мурзы не  с теми рылами, и что бы он с кем сделал
вот ужо погоди дай ему волю,  и кто виноват, и как он в древности с братаном
пил,  и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как
рыбу удил у матери  в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко,
свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и  что всех их давить надо,
чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил,  и как  одна Генеральша  без него
жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а  она: нет,
мое  сердце разобьется,  проси,  что  хочешь;  и что  почем когда стоило,  а
послушать,  -  так  ничего  не  стоило, хватай  да уноси;  а  еще  замечания
прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля  всего и выходит,
что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем.
     Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама  горит. Где же видано,
чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится
вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а
в глазах у них, будто  в воде, огонь  плещет,  отражается;  а сами-то  стоят
столбом,  замеревши, как околдованные, -  вот тогда да; ну дак это же морок,
наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что
пришли Последние Дни?.. - не может того  быть, и думать не хочу... А другое,
что год  объявлен  високосный.  А, должно  быть,  так: знамения нехорошие, и
метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит.

     Отворил забухшую  дверь;  чмокнула,  как поцелуй;  за  ней  вторая: меж
дверями сенцы у  ней. Маленько постоял, склонив ухо;  прислушивался. Балахон
надевать  не стал, хоть  и положено: маленькое своеволие допустил; что  ж...
служба,  конечно, государственная, но  на  всякой  службе  своему  человеку,
близкому, али родственнику послабление допускается.
     Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу  с собой взять? Тут ведь
как:  ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик;
а где  крик, там и  суета: кто об стол  головой  бьется, кто  об тубарет али
печку; помещение  тесное,  особо не  развернешься, стало быть  в  руке  того
размаху,  свободы той нету. Это  хорошо на воздухе науку  отрабатывать,  али
сказать,  тренироваться;   ведь  как  санитаров   учат?   -   кукол  больших
нашьют-навертят,  идолов  из  ветоши; вот  на траве-мураве  и  отрабатываешь
приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что.
На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно
уж не так. Нет.
     Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает,  верно? истошным голосом
не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не
внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик -
он живой, он суетится.
     Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное.
Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка.
     Так  что  не  всегда  есть  возможность  соблюдать  все государственные
правила;  отсюда и послабления; конечно, можно  спорить, но  - "суха теория,
мой друг, а древо жизни пышно зеленеет".
     Бенедикт  поразмыслил  и  оставил  крюк  в  сенцах.  Приотворил  вторую
дверь-то, всунул голову:
     - Ку-ку-у! А кто к нам пришел!..
     Ни звука.
     - Варвара!..
     - Кто там? - шепот тихий.
     - Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт.
     Никакого отзыва, шорох один.  Бенедикт вдвинулся в горницу,  огляделся:
чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что
Варвара Лукинишна:  один глаз из тряпья виден, а  остальное  - все гребешки,
гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что
Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало.
     - Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не
хожу...
     - Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое?
     - Не знаю, голубчик.  Слабость что-то... В глазах темно... Еле  хожу...
Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем.
     У  Бенедикта тоже ничего с  собой  не  было. Без приношения нельзя, это
правда, но он не придумал, что бы  такое подарить-то. Книгу - ни  за что,  с
книгами расставаться,  - уж  лучше  смерть.  Вот  подарил сдуру  "Виндадоры"
Истопнику, потом так жалел, так  жалел! Все представлял, какая книга-то была
хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она,