- А есть такие, - слышь, зять? - есть которые листов нарвут да в нужный
чулан  снесут,  а  там  на гвоздок-то  для  надобностев  своих навесят...  А
надобности их известные...
     Бенедикт не выдерживал, вскакивал с тубарета; запустив руки в  волосья,
бегал  по горнице: в  сердце узел тесный, в душе сумятица  и кривизна, будто
наклон какой, будто  пол  под ногами накренился, как во  сне, и  вот сейчас,
сейчас все с него покатится в бездонную яму, в колодец, не знай куда. Мы тут
сидим  себе,  али на лежанке лежим  в  теплом  тереме, все  у  нас  чисто  и
культурно, с кухни  блинами пахнет, бабы у нас степенные, белые,  румяные, в
бане распарены; сами расфуфырены: бусы, да кокошники, да сарафаны с лентами,
да юбки, да вторые, да третьи, да еще что  придумали: шали надели с шорохом,
белые,  из  пера  кружевного,  чистого,  узорчатого; -  а  там  в городке-то
голубчики в неметеных избах, в  копоти да срани своей неизбывной, с побитыми
рылами, со  взорами мутными, хватают книгу, пальцев  не  обтеревши;  рвут  с
треском,  вырывают листы,  - поперек,  пополам; отрывают ноги  коням, головы
красавицам; скомкав,  швыряют морские ладьи в прожорливый огонь; свертывают,
давя, белые дороги в цигарку: завивается путь сизым дымком, трещат, погибают
цветущие  кусты;  под корень срубленное,  со стоном  валится  дерево Сирень,
валится береза  золотая, вытоптан  тульпан, загажена тайная поляна; с  диким
криком, с разорванным  ртом  валится с  ветвей Княжья  Птица Паулин, -  ноги
кверху да головой об камень!
     Сожжешь - не вернешь, убьешь - не воротишь; что бы вынес ты из горящего
дома?.. Я-то? Ай не  знаете?  А еще Истопник! А то  спрашивал  загадку, али,
говорит, дилемму:  кабы  выбирать,  что  б ты  вытащил:  кошку али  картину?
Голубчика али  книгу? Вопросы! Еще  вроде  как  мучился, сумлевался, головой
качал, бородой крутил!.. "Не могу решить, триста лет думаю..."  Кошку, прям!
Кошке,  - али,  по-научному, коту, -  ему  наподдать  надо, чтоб  как плевок
летел, чтоб под ногами не путался, чтоб работу свою знал: мышей ловить! а не
картину!.. Голубчики?!  Голубчики  - прах, труха, кало, дым печной, глина, в
глину же и возвернутся. Грязь от них, сало свечное, очески...
     Ты, Книга, чистое мое, светлое  мое,  золото певучее,  обещание, мечта,
зов дальний, -

     О, призрак нежный и случайный,
     Опять я слышу давний зов,
     Опять красой необычайной
     Ты манишь с дальних берегов!..

     Ты,  Книга!  Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь,  не покинешь!
Тихая,  -  а  смеешься,  кричишь, поешь;  покорная,  - изумляешь,  дразнишь,
заманиваешь;  малая  -  а  в  тебе  народы  без  числа;  пригоршня  буковок,
только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь,  затуманишь,
слезы  вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то  душа  как  полотно  на  ветру
взволнуется,  волнами  восстанет,  крылами  взмахнет!  А  то  чувство  какое
бессловесное  в   груди  ворочается,  стучит  кулаками  в  двери,  в  стены:
задыхаюся!  выпусти!  - а  как его, голое-то,  шершавое,  выпустишь?  какими
словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого, али
у слеповрана, али русалки, -  нет слов, мык один! А книгу раскроешь, - и там
они, слова, дивные, летучие:

     О, город! О, ветер! О, снежные бури!
     О, бездна разорванной в клочья лазури!
     Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!..

     ...али желчь, и грусть, и горесть,  и пустота глаза осушат, и тоже слов
ищешь, а вот они:

     Но разве мир не одинаков
     В веках, и ныне, и всегда,
     От каббалы халдейских знаков
     До неба, где горит звезда?

     Все та же мудрость, мудрость праха,
     И в ней - все тот же наш двойник:
     Тоски, бессилия и страха
     Через века глядящий лик!

     Бенедикт  выбегал  на  галерею,  смотрел  с  верхотуры  на  слободу, на
городок,  на  горки его и низины,  на тропы, протоптанные между заборами, на
занесенные снегом улицы; дуло и шуршало снегом,  с шорохом  сыпалось с крыши
за  ворот.  Стоял,  вытянув шею,  вертел  головой  туда-сюда,  всматривался,
смаргивал иней:  у  кого спрятано? У кого, - в тряпице на печи, в ящике  под
лежанкой, в ямке  земляной, в берестяном коробе,  - у кого? Знать бы!.. Ведь
есть  же, есть, есть!.. Знаю, что есть, вот чую, нюхом чую: есть! - только у
кого? Щурясь, всматривался в слепой полумрак: сумерки, зажигаются  огоньки в
избах; поспешают-семенят там внизу людишки, бегут-торопятся в печное  тепло,
на лавку,  да  за суп за свой,  жидкую мышиную  похлебочку... Как  и едят-то
дрянь такую,  как и  не  противно-то?.. Чуть темная водица,  - вот как  ноги
помоешь, такого цвета... Малые тушки  на дно осевши, червырями для солености
приправлено... Народный анчоус... Никита Иваныч так  червыря звал... Жив  ли
старик-то? А  проведать  его...  Может, книга у него есть?  Может,  почитать
даст? - и лечить его не надо, сам даст...
     А была б моя воля, - весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А
тесть не дает, сдерживает: умерься, зять, всех лечить заберем - кто работать
будет?   Дороги   чистить,  репу  садить,  туеса   плести?   Подход  у  тебя
негосударственный:  все  норовом! Все  рывком! да  сразу! да сейчас!  -  так
только  народ  перепугаешь,  разбегутся! Ты мышей  ловил?  Науку  знаешь?  -
то-то!..
     Верно, ловил  в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А
потом? - сошло все,  как и не бывало! От всего богатства - одни ватрушки,  и
те подгоремши!

     А ноги бы  надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье... Запах  такой
звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями,  как всегда, в  карты
режется:
     - А мы вам вальта!
     - А мы его червонцем!
     - Спятил, что ли?
     - А козырная!
     - Что ж,  что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он,
ребята!
     Как всегда - ни навоз не убрали, ничего.
     - Тетеря! Поди сюда. Запрягайся.
     - Погоди, доиграем.
     - Что значит погоди? У тебя отдых был - предостаточно.
     - Тэк-с... Бабец, и еще бабец! Вот вам!
     - Тетеря!
     - У меня пересменка... Берешь? - и вальта тебе впридачу.
     - Тетеря!!! - затопал ногами Бенедикт.
     - Ну, чего, чего... Разорался... У саней полозья погнумши.
     -  Не ври! Всегда одно и то же!  Обувайся, кататься  поеду. Пять  минут
тебе на сборы!..
     Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая  птица, вроде мыши,  а
вкусная. Только костей много. Тут  соловьи были. Съели соловьев,  надо новых
ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут - что у нас. Тут древяница.
     - Древяница! - позвал Бенедикт. - Выйди!
     Не выходит.
     - Выходи, сукина дочь!
     Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий.
     - А ты громче.
     Крикнул громче.
     - Да ты еще громче.
     - Дре-вя-ни-цааааааааааааааааааааааа!!!
     Не идет, что такое!
     - А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок.
     Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет,
     довольный:
     - Гы! Вы ж ее съели!
     - Разве? Так что ж ты мне тут!..
     Шутки  дурацкие...  Так  и  голос сорвешь на морозе.  Бенедикт  оглядел
клети. Вся  птица,  что послабей,  в  дупле хоронится. Слеповран нахохлился,
голову  под  крыло.  Птицы-блядуницы в  стайку  сбились, друг  друга  греют.
Страдают! А, то-то!  Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего  птица
мусорная! И  мясо  у  нее  мусорное, жилистое,  это уж только  перерожденцев
кормить,  а люди не едят. И в лесу она жить  не  хочет, а только  в  городе,
блядуница эта.
     В дальней клети,  где дерево  голое, сук голый тож, - никого не видать.
Кто в ней жилец -  незнамо. А он в дупле.  А может,  и  нету  никого:  клеть
чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его.
     ...Эвон, древяницу-то съели!  А он и не  заметил, читамши. Так он  и не
разглядел ее толком. Теперь  когда еще другую поймают. Она в руки не дается,
древяница.
     - Поехали, - поторопил Тетеря. - Мерзну.
     - Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо - так и померзнешь!
     Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.
     - Пшо-о-ол! Галопом - и с песнями!

ЧЕРВЬ

     ...Никита Иваныч  и с ним другой Прежний,  Лев Львович, из диссидентов,
сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики
красные, бормочут чепуху.
     Бенедикт снял шапку.
     - Доброго здоровьичка.
     - Беня?! Беня! Да ты ли это?! - Обрадовался, засуетился. - Сколько лет,
сколько  зим!  Нет, правда?  Год,  два?.. С  ума  сойти... Знакомы? Бенедикт
Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.
     Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то
пушкина нести не помогал; личико покривил:
     - Кудеяровых зять?
     - Ага.
     - Слышал, слышал про ваш мезальянс.
     - Спасибо, - поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит.
     Сел, Прежние  подвинулись. Теснота, конечно. Вроде  избушка  с прошлого
раза меньше стала. Свечка  чадит, натекает, тени пляшут. Стены  закопченные.
На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
     - Ну, что  же ты?.. Как?.. Ну ты подумай... А мы сидим вот, выпиваем...
О жизни беседуем... О прошлом... То есть, конечно, и о будущем тоже... Вот о
Пушкине  нашем...  Как мы  его  ваяли,  а?  Как воздвигали!  Какое  событие!
Эпохальное! Восстановление  святынь!  Историческая веха!  Теперь он снова  с
нами.  А ведь Пушкин,  Беня, Пушкин  -  это  наше все!  Все! Вот ты об  этом
подумай,  запомни  и  усвой... Но  -  представляешь, жалость  какая.  Он уже
требует реставрации...
     - Чего он требует?!.. - привстал Бенедикт.
     - Чинить,  чинить его надо! Дожди,  снег, птицы... Вот  если  б он  был
каменный!  О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо... И потом народ -
народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье!
Исподнее, наволочки, - дикость!
     - Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч!
А теперь жалуетесь.
     - Ах, Боже мой, Беня... Ну это же в переносном смысле.
     -  Пожалуйста, перенесем  куда скажете. Холопов  пригоню. На санях тоже
можно.
     - О Боже мой, Господи, царица небесная...
     - Нужен ксерокс, - это Лев Львович, мрачный.
     - Не  далее,  как сто лет назад вы говорили, что  нужен факс. Что Запад
нам поможет. - Это Никита Иваныч.
     - Правильно, но ирония в том...
     - Ирония в том, что Запада нету.
     - Что значит нету! - рассердился Лев Львович. - Запад всегда есть.
     - Но мы про это знать не можем.
     - Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
     - Для вас это новость?
     Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
     - Сейчас главное - ксерокс.
     - Да почему же, почему?!
     - Потому что  сказано: плодитесь  и размножайтесь! - Лев Львович поднял
длинный палец. - Размножайтесь!
     - Ну как вы мыслите, - Никита Иваныч спрашивает, - ну будь у вас и факс
и  ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы
с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
     -  Помилуйте. Да  очень  просто. Беру  альбом  Дюрера.  Это к  примеру.
Черно-белый,  но это не  важно.  Беру  ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру
факс,  посылаю  копию  на  Запад.  Там смотрят:  что такое! Их  национальное
сокровище. Они мне факс: верните  национальное сокровище сию минуту! А я им:
придите  и  возьмите.  Володейте.  Вот  вам   и  международные  контакты,  и
дипломатические  переговоры,  да  все  что  угодно!  Кофе,  мощеные  дороги.
Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции...
     - Конфронтации...
     - Гуманитарный рис шлифованный...
     - Порновидео...
     - Джинсы...
     - Террористы...
     - Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки.  Международный суд
в Гааге.
     - Гааги нету.
     Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
     -  Не  расстраивайте  меня, Никита Иваныч.  Не  говорите  таких ужасных
вещей. Это Домострой.
     - Нет Гааги, голубчик. И не было.
     Лев  Львович заплакал  пьяными  слезами,  стукнул  кулаком  по столу, -
горошек подскочил на тарелке:
     - Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
     - Сами должны, собственными силами!
     -  Не  первый  раз замечаю  за  вами националистические настроения!  Вы
славянофил!
     - Я, знаете...
     - Славянофил, славянофил! Не спорьте!
     - Чаю духовного возрождения!
     - Самиздат нужен.
     - Но Лев Львович! Но самиздат  у  нас и так цветет пышным цветом. Вы же
сами  в свое время  настаивали,  не правда ли,  что  это  основное.  И  вот,
пожалуйста, - духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
     - У меня жизнь духовная, - кашлянув, вмешался Бенедикт.
     - В каком смысле?
     - Мышей не ем.
     - Ну, и?. .
     - В  рот не беру. Только  птицу. Мясо. Пирожок иногда.  Блины. Грибыши,
конечно. Соловей "марешаль" в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей.
Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля - сыр и фрукты. Все.
     Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
     - А сигару? - осклабился наконец Лев Львович.
     - Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония,
за столом не велит.
     - Помню  Хавронью, - заметил  Лев  Львович. - Папашу ее  помню.  Дебил.
Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка - тоже.
     -  Совершенно  верно,  - подтвердил Бенедикт.  - Стариннейшего роду, из
французов.
     - Плодились и размножались, - захихикал пьяненький Никита Иваныч. - Вот
вам! А? Лев Львович!
     - А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!
     Налили ржави.
     - Ну ладно... За возврат к истокам, Лев Львович!
     - За вашу и нашу свободу!
     Выпили. Бенедикт тоже выпил.
     -  Отчего бы  это,  -  сказал Никита  Иваныч, - отчего  это  у нас  все
мутирует,  ну  все!  Ладно  люди,  но язык, понятия,  смысл! А? Россия!  Все
вывернуто!
     -  Не  все, - поспорил Бенедикт. - Вот  разве если сыру съешь,  то  да,
внутрях  мутирует  и  выворачивает.  А если пирожок  -  то ничего...  Никита
Иваныч!.. А я к вам с подарком.
     Бенедикт пошарил  за  пазухой и  вынул, в  чистую  тряпицу  завернутые,
"Виндадоры",  -  жалко  было,  по-честному,  до  слез,  но  -  нельзя же без
приношения.
     - Вот. Это вам. Книга.
     Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:
     - Это провокация!.. Никита Иваныч!..
     - Это стих, - пояснил Бенедикт. - Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы
вот спорите,  сейчас подеретесь,  - а  вы  читайте.  Я  наизусть  выучил.  -
Бенедикт  завел  глаза в  темный  потолок,  - а так всегда вспоминать легче,
ничего не  отвлекает, - "Поросеночек яичко снес! Куропаточка  бычка  родила!
Виндадоры, виндадоры..."
     - Не надо, - попросил Лев Львович.
     -  Сами любите?  Я тоже  больше сам, глазами...  чтоб никто не мешал...
Канпоту себе нацедишь, - и читать!
     - Где взял? - поинтересовался Никита Иваныч.
     Бенедикт   выразил   неопределенность:  челюсть  выдвинул  вперед,  рот
завинтил, будто для поцелуя, брови поднял  повыше, сколько кожа позволила, и
глаза   скосил  на   плечо;  руками   тоже  пошевелил  туда-сюда  в   разных
направлениях.
     - Взял... и взял. У нас вообще библиотека большая.
     Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не  смотрели, да и друг на друга
не смотрели, а в стол.
     - Спецхран, - сказал Лев Львович.
     - Духовная сокровищница, - поправил Никита Иваныч.
     -  Но я  уже все прочел, - сказал  Бенедикт.  -  Я, это... с  просьбой.
Может,  у вас  что почитать  найдется, а? Я аккуратно... ни пятен, ничего. Я
книгу уважаю.
     - У меня книг нет, - отрекся Никита Иваныч. Правда нет, ай врет?..
     -  Я  могу  свои  дать,  на  время...  Вроде  как в  обмен...  Если  вы
осторожно... Оберните  там  чем-нибудь...  тряпицей, ветошью... У меня книги
хорошие, ни Болезни от них, ничего...
     - Межбиб с Левиафаном, - сказал Лев Львович. - Я бы не связывался.
     - У вас фаза конспирации... Где же ваш демократизм?
     - Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом...
     Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину.
     - Дык как, Никита Иваныч?
     Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо
пошла...
     - У  меня интересные,  - соблазнял  Бенедикт. - Про баб, про природу...
наука тоже...  всякое сообчают... А вот вы про свободы говорите, - так и про
свободы пишут, про что хочешь пишут.  Учат как  свободу делать. Принести? Но
только чтоб аккуратно.
     - Но?.. - заинтересовался Лев Львович. - Чья книга?
     - Моя.
     - Автор, автор кто?
     Бенедикт подумал.
     - Сразу не вспомню... На "Пле" как-то...
     - Плеханов?
     - Не...
     - Неужто Плеве?
     -  Не,  не...  Не сбивайте... А! - "Плетення".  Да! "Плетення  жинкових
жакетов".  - "При  вывязывании проймочки  делаем две петли  с  накидом,  для
свободы движения. Сбрасываем на правую спицу, не провязывая".
     - Вязать-то у нас всегда умели... - осклабился Лев Львович.
     - Так я привезу? Одобряете?.. - привстал Бенедикт.
     - Не стоит, юноша.
     Бенедикт  слукавил:  он и  сам не  очень  любил  читать  "Плетення",  -
скучноватый эссе;  но думал, может, Прежним  подойдет, кто их знает.  Сам он
больше любил "В объятиях". Накурили,  однако, - невпродых.  Бенедикт, раз уж
встал, толкнул дверь,  - впустить  вьюжного  воздуху. А заодно и  за Тетерей
присмотреть: не допустил ли своеволия, не забрался ли в сани, - там же шкура
медвежья, а скотина другой раз что  делает: заберется  под шкуру греться,  а
после проветривай ее! Дух от перерожденца тяжкий: навоз, сено, ноги немытые.
Нет, не забрался,  но что делает: встал  на ноги, валенок с  руки снял, и на
столбе, где "Никитские ворота" написано, выцарапывает матерное.
     - Тетеря!!! - гаркнул. - Ах, ты, погань волосатая!.. Все вижу!
     Сию же  минуту юркнул назад, на четвереньки, как  будто ничего такого и
не  делал,  и ногу задрал  на столб: дескать, а  что? просто облегчаюсь, как
водится. Пысаю.
     - С-с-скотина...
     Никита Иваныч выглянул из-за Бенедиктова плеча.
     - Беня! Но что же вы не приглашаете своего товарища в дом? Боже мой,  и
в такой мороз!..
     - Товарища?!.. Никита Иваныч! Это  ж перерожденец! Вы что, перерожденца
не видели?!
     Лев Львович,  -  а не  полюбил  он Бенедикта:  взгляды  бросал  как  бы
презрительные  и  рот держал  скривимши на сторону,  -  тоже поднялся  из-за
стола,  толпился  за спиной  Истопника,  заглядывал.  Бормотал:  "чудовищно,
эксплуатация"...
     - Зовите, зовите в дом! Это бесчеловечно!
     - Дак он и не человек! У человека валенок на руках нету!
     - Шире надо смотреть! И без него народ неполный! - назидал Лев Львович.
     - Не будем спорить о дефинициях... - Старик заматывал  горло  шарфом. -
Мы-то  с  вами  кто... Двуногое без перьев,  речь членораздельная... Пустите
меня, я пойду приглашу... Как его зовут?
     - На Тетерю откликается.
     - Ну я не могу так взрослого... По отчеству как?
     - Петрович... Да не сходите  с ума, побойтесь Бога-то, Никита Иваныч!!!
Перерожденца - в избу! Опоганит! Стойте!..
     - Терентий Петрович! - склонился в сугроб Истопник, - сделайте милость!
В избу пожалуйте! К столу, погреться!
     Ополоумевшие Прежние выпрягали перерожденца, снимали  оглоблю, заводили
в избу; Бенедикт плюнул.
     - Вожжи ваши позвольте, я помогу... На гвоздь вешайте...
     -  Шкуру  попрут!  Шкура без присмотра! -  кинулся к  саням Бенедикт, и
вовремя: двое голубчиков уже сворачивали медвежью шкуру  в ковер, взваливали
на плечо, а и всякий бы так сделал, - что же: посередь улицы такое добро без
хозяина  распластамши! Завидев  Бенедикта,  бросились  с ковром в  переулок.
Догнал, побил, отбил добро, запыхался. У-у, ворье!

     -  ...я  домой пришел, все культурно, полы  польским  лаком покрыты!  -
разорялся пьяный Тетеря. - Разулся, сразу в тапки, по ящику фигурное ката