курить.
     Я  подумала,  что люди иногда нарушают свое  слово, но не сказала этого
вслух.
     - Как это все произошло? - спросила я. - Как он там оказался?
     Коля тогда стоял в пальто и без шапки у ворот своего дома, и  почему-то
мы оба не могли пройти за эти ворота.
     Глядя  в землю, Коля рассказал, что в  субботу,  часов в  семь,  Богдан
Осипович сказал, что уйдет ненадолго по делу.
     "Не задерживайся, - сказала ему Елена Евдокимовна.  -  Ты ведь говорил,
что вечером придет Юрий Митрофанович".
     Юрием Митрофановичем звали усатого дяденьку с палкой из нашего дома.
     "Через два часа я  приду. А если чуть задержусь, пусть  Митрофаныч меня
подождет".
     Юрий Митрофанович не пришел, а Богдан Осипович все не возвращался, и  в
одиннадцать  часов вечера Елена Евдокимовна начала волноваться. Она пошла  к
телефону-автомату и позвонила в отделение милиции, где служил Колин папа, но
там сказали, что он  не заходил, но если он появится, то ему передадут,  что
жена беспокоится.
     Елена Евдокимовна так  и  не  ложилась спать,  а  Коля спал  тревожно и
настороженно. Ночью к  ним в дверь позвонили.  Коля  проснулся и понял,  что
что-то случилось,  потому что это был  не отец - у отца был ключ... Вошел их
знакомый  -  дежурный  из  отделения  милиции  - и  еще  какой-то  человек в
гражданском,  и  дежурный  сказал,   что  с  Богданом  Осиповичем  случилось
несчастье. Елена Евдокимовна и Коля поехали с ними. "Я матю одну не пущу", -
сказал им Коля.
     Коля мне не  рассказывал,  что  они  там увидели. "Это такое, -  сказал
Коля, - что об этом нельзя говорить".
     Ну,  а уже потом какая-то  "экспертиза"  показала, что  Богдан Осипович
попал под трамвай по своей вине в нетрезвом состоянии.
     Папа,  мама и я  были  на похоронах  Богдана Осиповича. Когда  выносили
гроб, играл милицейский оркестр, и Елена Евдокимовна, которой, я видела, эта
музыка была совсем  непереносима,  не  плакала, но  и не сказала, чтобы  они
прекратили.
     На кладбище  поехали  три автобуса, и было  много  людей,  которых я не
знала. Коля потом сказал мне,  что  и  он  многих не знает.  Так,  например,
сильно плакала  одна красивая молодая  женщина в синтетической шубке и такой
пушистой  шапке,  как это теперь модно. Коля ее видел  в первый  раз, но она
говорила, что  ей известно, каким хорошим человеком был  Богдан Осипович,  и
когда она узнала о том, что с ним случилось, она все бросила и прибежала.
     А потом были  поминки. Нас позвала  Елена Евдокимовна, и мы пошли, даже
мама, хотя она шепнула папе, что, по ее мнению, поминки - обычай уродливый и
нелепый.
     Я  с  ней  вполне  согласна.  К  чему  это?  Чтобы еще  больше  ощутить
преимущество живых перед мертвыми?  Или  доказать самим  себе,  что  нам все
безразлично?  Даже смерть? И неужели взрослые,  которые  здесь собрались, не
понимали этого? Или они пришли потому, что так принято, а самим им  было так
же стыдно, как мие? И так же, как я, они давились каждым съеденным куском?
     Юрий  Митрофанович - дяденька с  усами и палкой из нашего дома  - налил
себе в стакан водки, поднялся и сказал:
     - Помянем  же покойного нашего друга  Богдана Осиповича  Галегу. Не для
того, как говорилось в церковной службе:  если  мертвые не  встают снова, то
будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем, а для того, что это  мужественный
обычай. Умер наш  товарищ, наш друг, и каждому тяжела его смерть.  Но мы  не
лицемеры, мы знаем,  что жизнь продолжается и что покойник был  одним из тех
людей, которые  желали людям счастливой жизни. И помогали им жить счастливо.
И вот мы собрались и действительно едим и пьем и почтим этим его память.
     После него о Колинои отце говорил еще  лысый толстый дяденька в очках и
с одышкой, чем-то похожий на доктора. Он сказал:
     -  Мы с покойным Богданом  Галегой были друзьями... Мы вместе  были  на
фронте. Вместе ходили в разведку. И когда нам, разведчикам, однажды пришлось
отходить, а он прикрывал отход...  Мы шли спокойно,  не  оглядываясь. Галега
был  из  тех  людей,  которые стреляют  до последнего  патрона.  Из надежных
людей...
     А  старый  милиционер - его звали  дядя  Семен -  снова  сказал:  "Вот,
значит,  как  выходит..."  и  покивал головой...  Кроме  того, там было  еще
несколько милиционеров, и  соседи из  их дома, и какой-то артист с  бантиком
вместо галстука, и продавщица тетя Вера из нашего гастронома.
     Во  время этих  поминок случилось одно  неприятное происшествие. Я  еще
прежде заметила,  что лицо у Коли как-то очень изменилось, стало напряженным
и злым, как у человека,  который целится, и вдруг он спросил у дяди Семена -
они сидели рядом:
     - Откуда у вас этот нож?
     Дядя Семен  почему-то держал в  руках  такой большой складной  ножик  с
зеленой пластмассовой ручкой.
     -  Что ты,  мальчик,  - смешался  дядя Семен. - Это  мы  вместе с твоим
покойным батей покупали. Одинаковые. Ему и мне.
     Коля покраснел и попросил:
     - Дайте его мне.
     - Ну что ж... Возьми, - не сразу согласился дядя Семен. - На память...
     По-моему,  все-таки телепатия существует в действительности. Мы с Колей
шли все  время молча, но лишь только  я  вспомнила об  этом ноже,  как  Коля
повернулся ко мне и сказал:
     - Знаешь,  нам вернули  батины вещи. Ну, которые  остались... Но такого
ножа, как у дяди Семена, среди них нет. И дома я всюду искал. Его тоже нет.
     - Ты думаешь - это был тот самый нож? - спросила я, пугаясь собственных
догадок.
     - Нет, - сказал Коля. - Не знаю. Просто я теперь ничему не верю.
     Мы уже  дошли  почти до  самого  низа по этой улице  вдоль Владимирской
горки, слева была горка, а справа склон к набережной и Днепр.
     Мимо  нас  вниз шел трамвай.  Вдруг  через  дорогу  побежала  собака  -
крупная, серая,  похожая на немецкую овчарку,  но не овчарка. Она  бросилась
прямо под вагон. Я зажмурилась. Трамвай зазвонил и проехал вниз, а я боялась
посмотреть  на рельсы, потому что думала, что трамвай переехал собаку  и что
это то самое место. Но Коля потащил меня за рукав и сказал:
     - Пойдем. Она пробежала. Под самым  носом у трамвая. Нам - дальше... Ты
смотри, сколько тут собак...
     В самом деле, через  дорогу  в том же месте пробежали еще две собаки  -
одна побольше, а другая маленькая,  с белой грязной шерстью, и обе нырнули в
дырку в заборе, отделявшем от улицы поросший деревьями склон.
     - Это здесь, - сказал Коля и показал мне на рельсы.
     Мимо  нас прошел  трамвай.  Я  со  страхом  посмотрела  на  рельсы. Мне
казалось, что там до сих пор должна быть кровь. Мне  казалось, что это место
должно чем-то отличаться. Но оно было таким же, как и вся остальная улица.
     -  Это  здесь,  - повторил  Коля и посмотрел на  меня  исподлобья очень
серьезно, как бы что-то во мне проверяя. Я никогда прежде не замечала у него
такого взгляда. - А теперь - пойдем. Попробуем все-таки понять, как батя мог
здесь оказаться. Зачем он сюда ходил? Ведь это не его район...
     Мы спустились еще немного и повернули направо, к набережной.
     - Начнем с набережной,  -  сказал Коля.  -  Зачем батя мог  сюда пойти?
Кого-то встретить? Но катера сейчас не ходят. Пойдем дальше.
     Мы  прошли  вдоль  причала  к дощатому  деревянному зданию  с  надписью
"Павильон". Мы вошли внутрь. В павильоне  было грязно, душно и холодно. Люди
в пальто и шапках пили за столиками пиво и ели колбасу. За одним из столиков
мы увидели милиционера дядю Семена. Он сидел один.
     - Что вы здесь делаете, ребята? - спросил он, когда мы подошли к нему.
     - Да так, ничего, - ответил Коля. - Здравствуйте.
     -  Здравствуйте...  Пришли  посмотреть  на это  место?  Ну что ж...  Не
замерзли?..
     Мы молчали.
     -  Ты, Колюшка, не смотри, что я выпил, - сказал  дядя Семен.  - У меня
сегодня отгул. Вот я  и выпил  сто грамм.  И правильно... У нас в  отделении
говорят,  что милиционер  должен  уметь это...  Говорят,  был  бы твой  батя
пьющий, не  случилось  бы  с ним этого. Пьющий человек хоть  и выпьет, а  на
ногах держится. А непьющий, если выпьет, так все с ним может случиться... Ты
только не обижайся...
     - Пойдем, - сказал Коля и потащил меня за рукав, но вдруг остановился и
спросил: -  Дядя Семен,  а вы не  знаете  фамилии этого вагоновожатого?  Ну,
который...
     - Знаю. Его фамилия Стеценко будет. А для чего он тебе?
     - Да так, - ответил Коля, и мы ушли.
     - Что здесь делает дядя Семен? - спросила я у Коли,
     - А ты что, сама не видела? Выпивает.
     - Значит, он  знает этот  буфет.  Может быть, он  бывал здесь  вместе с
твоим папой?
     - Ну что ты в самом деле! -  с досадой посмотрел на меня Коля. - Я ведь
тебе говорил,  что батя ничего не пил. Даже  пива.  Так для чего бы  он сюда
пришел?
     Мы  пошли от  этого павильона сначала вправо, а потом влево. Слева были
какие-то мастерские с нелепым названием "Титан", и Коля сказал, что сюда его
отец уж никак не мог ходить, а дальше были склады, которые мы обошли кругом,
и  Коля сказал, что складами нужно будет еще  поинтересоваться. Было там еще
такое летнее кафе-мороженое,  такая веранда, на которой летом стояли столики
под зонтиками, но сейчас  там было пусто, и  ветер  катал по полу промерзшие
бумажные стаканчики.
     - Вот  что, - сказал Коля, не  глядя на меня.  -  Ты поезжай домой. А я
пойду еще в одно место.
     - Куда?
     - На последнюю остановку... трамвая. Нужно найти этого вагоновожатого.
     Я сказала, что пойду с Колей, и увидела,  что он этим доволен,  хотя он
не подал виду. Наверное, ему было  все-таки  страшно  встретиться с глазу на
глаз с тем самым вагоновожатым.
     Мы пошли пешком на Красную площадь -  это было недалеко. Когда подъехал
трамвай,  Коля спросил  у вагоновожатого, не Стеценко ли он, а вагоновожатый
сказал, что нет и что Стеценко приедет через один вагон.
     Чего только не взбредет в голову,  когда напряженно чего-либо ожидаешь!
Мне казалось, что  я непременно узнаю этого вагоновожатого Стеценко,  что он
окажется  человеком, которого я  прежде  уже видела, что,  скорее всего, это
будет один  из тех двух парней, которые лезли без  очереди в гастрономе, или
старик,  который  когда-то   забрал  мой  фотоаппарат.   Но  на  самом  деле
вагоновожатый Стеценко был совсем незнакомым невысоким пожилым человеком. Он
очень испугался, когда узнал, зачем мы пришли.
     -  Вот, значит, какое дело, - сказал он растерянно. - У меня  график...
Но я спрошу диспетчера... Вагон  на запас!  -  громко крикнул он пассажирам,
которые уже входили в трамвай.
     Он вышел  из  вагона, переговорил с человеком в  черной шинели, который
стоял на тротуаре, вернулся и отогнал вагон на запасной путь.
     - А теперь послушай, мальчик, - сказал он Коле, выходя из своей кабины.
-  Я  не убивал  твоего  отца. Конечно, всякое случается  в жизни.  И всякие
случаи  бывают на транспорте. Но в этом я не виноват. Ты сам пойми -  меня б
не оставили на работе... Да и судили бы меня, если бы я сбил человека.
     - Как это произошло? - спросил Коля.
     -  Ты  видел,  какой  там спуск?  Сразу не  затормозишь. Сильно мело. В
метели мне показалось, что через рельсы переходят на другую сторону вроде бы
три человека. Я даже затормозил  слегка.  А потом вдруг увидел: прямо  перед
вагоном лежит человек.  Понимаешь, поперек  рельсов. Я  стал тормозить... Но
уже было поздно, и  я толкнул его... Но я его не убивал. Ты пойми, у меня  у
самого дети. Двое... Голова у него была за рельсами, в сторонке. Я до нее не
дотронулся... А  при обследовании тут же на месте  судебный  врач обнаружил,
что голова разбита. Значит, его какие-то бандиты бросили на рельсы. Иначе бы
меня  не допустили до работы. И судили бы.  Ты  уже большой парень и  должен
понимать...
     -  Вы  говорили  об  этом  следователю? -  снова  так же, словно что-то
проверяя, посмотрел на вагоновожатого Коля.
     - Следователю? - удивился вагоновожатый Стеценко. - Следователь был при
этом. Сразу бригада приехала из милиции, с врачом и следователем...


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Мне было  очень жарко,  и  я чувствовала, как  у меня по животу стекают
струйки пота. Мне хотелось почесаться, но  я знала, что этого нельзя делать.
В стороне,  справа, стоял  большой телевизор, и на его экране я видела себя,
как  в зеркале. Если бы я почесалась, то это  увидели бы все  телезрители и,
наверное, они бы подумали, что школа, а также семья меня недостаточно хорошо
воспитывают.
     Я никогда даже  не догадывалась,  что тех, кто выступает по телевизору,
освещают яркими лампами, которые обдают жаром, как электрические рефлекторы,
- у нас  дома  включают такой рефлектор,  если  осенью  холодает, а  батареи
отопления еще не действуют.
     Я  выступала  последней.  Ведущий  - высокий  веселый  дяденька с очень
близко поставленными глазами,  о котором я слышала, что он видный критик, по
фамилии Косенко, сказал:
     -  А  сейчас  выступит  самая  молодая  из  наших  молодых  поэтов  Оля
Алексеева.
     Телестудия  захотела, чтобы по телевизору выступили молодые поэты. Меня
прямо с урока физики вызвали в  кабинет  завуча и сказали, что я тоже должна
выступить.  Молодых поэтов  было  пять  человек, я шестая, и среди  них были
люди,  которые  выглядели  ничуть не моложе, чем мои  мама и папа. Стихи они
читали очень хорошие, только все почему-то подвывали на концах строк. Это на
меня так подействовало, и я так волновалась, что и сама начала подвывать  на
концах строк, как они. Может быть, это вообще бывает от волнения?
     Я  прочла стихи про  Буратино и про Тараса Шевченко. Я хотела  прочесть
еще про сколзанки, но тетя, которая заранее слушала все стихи, сказала,  что
про сколзанки  не нужно читать,  потому что  это  стихотворение  телезрители
могут понять неправильно.
     В  другое  время  я, конечно, очень бы радовалась,  что меня пригласили
выступить по телевизору, но сейчас я была занята мыслями об одном загадочном
событии, и мне  казалось,  что мы с Колей приближаемся к  разгадке того, кем
был убит Богдан Осипович. А что он был убит,  а не просто попал под трамвай,
после того что нам сказал вагоновожатый Стеценко, у меня уже не было никаких
сомнений. Хотя вначале, когда Коля сказал мне, что его папу убили, только на
том  основании,  что Богдан  Осипович  никогда  не пил  водки  или  вина,  я
подумала, что этого  не может  быть. То есть не то, что он не пил, а то, что
его убили какие-то люди нарочно.
     Мы с  Колей решили никому об этом  не  говорить, пока  у  нас не  будет
точных фактов,  но Коля сам рассказал об этом фронтовому  другу своего отца,
лысому,  похожему  на  доктора,  дяденьке,  который  так  хорошо  говорил на
поминках о Богдане Осиповиче. Фамилия его была Соколов. Коля встретил его на
улице,  на  Подоле. Я не  присутствовала при этом разговоре. Соколов  сказал
Коле, что  это вполне возможно,  что, возможно, Богдан Осипович встретился с
кем-нибудь из своих старых фронтовых друзей.  Что  вспомнил войну  и нарушил
свой обычай не пить алкогольных напитков. А потом, возможно, Богдан Осипович
увидел  на  улице  каких-то  хулиганов, а  был  он  не  в  милицейском,  а в
обыкновенном костюме. И, возможно, он забыл, что он не  в милицейской форме,
и хотел их отвести в  милицию,  а они ему разбили  голову.  И, чтобы замести
следы своего преступления, бросили его под трамвай.
     Коля  спросил,  с  кем  же  из  фронтовых друзей  Богдан  Осипович  мог
встретиться, и  Соколов  сказал,  что  все  они  порастерялись. Но  где-то в
Черкассах живет  отставной  полковник Романенко, который командовал  частью,
где служил Колин отец.
     Я бы не обратила  на все это такого внимания, если бы не  одно странное
совпадение.  Сегодня мы с Колей  ходили на табачную фабрику.  Именно  там  и
появилась эта загадка.
     Колин папа  не курил. Но  среди вещей, которые отдали Колиной маме, был
похожий  на  мыльницу пластмассовый портсигар с сигаретами. Коля сказал, что
мы должны выяснить, что это за сигареты.
     Для этого мы и отправились на табачную фабрику. Дежурный в проходной не
хотел нас пропускать. Я стала  выдумывать, для чего нам нужно на фабрику,  и
сказала, что мы нашли портсигар и хотим узнать, что за сигареты в нем, чтобы
вернуть этот портсигар хозяину. Охранник  так удивился моему нахальству, что
стал похож  на  рыбу, попавшую на сушу:  он выпучил глаза,  вытянул вперед и
открыл губы, а уши у него и так торчали из-под шапки-ушанки, как плавники.
     Коля посмотрел на меня очень укоризненно и сказал:
     - Вы нас  пропустите... Нам нужно. Мой отец был милиционером. Его убили
бандиты.  Он не курил, но у  него  в кармане нашли  портсигар, и  нам  нужно
узнать, что в нем за сигареты.
     -  Как  фамилия  твоего  отца?  -  спросил  дежурный. Лицо его  странно
изменилось.  Он смотрел  на Колю,  как смотрят  на человека, который  сильно
порезался и у которого течет кровь, - сморщившись и переживая чужую боль.
     - Галега. Богдан Осипович.
     -  Галега? -  повторил  фамилию охранник.  -  Нет, не  слышал... Сейчас
позвоним начальнику цеха. В котором сигареты выпускают...
     Охранник  позвонил  по телефону  и  рассказал  нам, как  пройти  в этот
сигаретный цех.
     На фабрике был очень сильный запах, но не табака, а какой-то неприятный
кондитерский запах. Так пахнут леденцы, если о них забыли и они очень долго,
целый год,  пролежали  в своей железной коробочке.  Сигареты  делала большая
машина.  Из  нее  с  огромной скоростью  вылетала  одна бесконечная  готовая
сигарета. Эта же машина рубила сигарету на части и складывала в пачки.
     Начальник  цеха,  пожилой дяденька с большим  животом, держал  в  зубах
сигарету длиной с карандаш. Он выслушал нас очень серьезно  и,  так  же  как
охранник,  сморщился, переживая  чужую боль.  Потом он  посмотрел  сигареты,
которые ему дал Коля, и сказал:
     - Это - черкасские... Но  подождите-ка еще минутку. Начальник цеха ушел
и  вскоре  вернулся с каким-то дяденькой,  который рядом с ним выглядел  как
Дон-Кихот рядом  со своим оруженосцем - он был высоким и  худым.  Это был их
дегустатор, то есть человек, который по запаху и  вкусу  определяет качество
табака.
     Они разломали  одну сигарету, распушили  табак,  и  дегустатор каким-то
образом  определил,  что  сигареты эти выпущены не  больше,  как месяц  тому
назад, потому что в них есть греческий табак, а табак  этой партии прибыл  к
нам совсем недавно.
     Начальник цеха  сказал нам,  что в сигареты входит  смесь, состоящая из
многих  сортов табака, но настоящий специалист всегда  может разобраться, из
каких именно.
     Но  я  его  уже  не  слушала. Я думала о том, что  в Черкассах жил этот
фронтовой друг Колиного папы - Романенко. И сигареты были из Черкасс.
     - Надо ехать в Черкассы, - решил Коля.
     Вот  обо  всем  этом   я  раздумывала,  когда  возвращалась  в  набитом
троллейбусе домой со  студии, -  об этом и еще  о том,  что мне  не  хочется
домой.
     В те дни, когда у папы  были неприятности, я многому научилась и многое
поняла. Мама  и  папа тогда как бы поменялись ролями. Папа стал раздражаться
из-за  пустяков, редко улыбался, а  мама как-то  ловко умела его  успокоить,
уговорить.  Она  ни разу  не повысила  за  то  время  на  меня  голоса,  она
придумывала то  пойти в кино, то в театр.  И что еще здорово, она ни разу не
вешала носа, все время  шутила,  смеялась. По-моему, она  никогда в жизни не
была такой веселой.
     Но теперь,  когда  у  нас было все  хорошо, когда  папу восстановили на
работе в редакции, когда все его поздравляли и дарили ему консервные ножи, я
старалась, как это ни странно, бывать дома поменьше. Не знаю  почему.  Может
быть,  потому,  что  я  часто  бывала  у  Коли  и видела,  как  плохо  Елене
Евдокимовне.
     А дома  меня ждал  сюрприз. И  очень приятный. Папа купил телевизор. Он
назывался "Харьков". Это, оказалось, даже был не просто телевизор, а комбайн
- в нем были радиоприемник, и проигрывате