ми,  правильно
воспитывали и не  били собственных детей. Детей обманывают для их же пользы.
Чтобы,  когда  они  вырастут  и станут  взрослыми,  они  хорошо  знали,  что
обманывать нельзя.
     И горько мне  было  думать, что это не мой отец, которого я  и не знаю,
оставил нас с мамой, а мама со мной оставила  его, и  что  мой  папа  не был
таким человеком, какой, как я себе представляла, в трудную минуту помог нам,
поддержал  нас, сказал, что не допустит, чтобы моя мама осталась без мужа, а
я без отца, а был тем самым человеком, из-за которого мол мама ушла от моего
отца... Я много  раз  читала о таком в книгах,  но  никогда  не думала,  что
столкнусь с этим сама.
     Конечно,  правильнее всего было  бы сейчас  подняться,  надеть  платье,
выйти  из-за  занавески, которая отгораживает меня от этих  людей, и сказать
им:  "Я  все  слышала. Я не спала. Я  еще прежде об этом догадывалась.  Меня
обманывала мама. Меня обманывал папа. Но  ведь и  вы, родной мой отец,  меня
обманывали, если столько лет молчали. Значит, я вам совершенно не нужна..."
     Но  я  понимала, что этого  нельзя  сделать, что  я тоже втянута в  эту
странную  игру,  которая  больше всего напоминала  мне нелепое  развлечение,
какому  предавались  мы  в  детском  саду: одна из девочек читала стишок,  а
другие ей отвечали. Стишок был такой:

     Барыня прислала сто рублей:
     Что хотите, то купите,
     Да и нет не говорите,
     Белого и черного не покупайте...

     "И так далее,  и  так  далее",  как говорит  мой  отец. Точно так  и  в
человеческой  жизни  -  кажется,  что  можешь  делать  все,  что  хочешь,  а
оглянешься, и выяснится, что и того нельзя, и этого не следует.
     А они тем временем разговаривали, как совершенно чужие люди, о каких-то
давних общих знакомых, о том, как я учусь, и мама сказала, что на "отлично",
как будто что-то изменилось бы, если б она сказала правду. А он говорил, что
у его мальчиков  тройки.  И  я уже  не знала, так ли это, а может  быть, они
отличники и  он  говорит это для того,  чтобы маме  было приятно,  что у нее
дочка-отличница, а у него мальчики-троечники.
     Я им просто не  верю. Все,  что они говорят, нужно принимать с  большой
поправкой, со  скидкой.  И я подумала, что если  бы люди так  поступали не в
духовной, а  в материальной области, то  продавцы в  магазинах взвешивали бы
товары  не на  весах, а просто  на ладони, деньги бы за это платили в крепко
запечатанных и плотно завязанных пакетах, а на книгах бы заклеивали названия
и авторов...
     И под эти разговоры о том, где и кто был в отпуске, и какая температура
в июне в Новосибирске, где живет теперь мой бывший отец, и о том, какие полы
лучше - паркетные или покрытые пластмассовой плиткой, я заснула.
     Утром я проснулась первой - папа поздно встает после дежурства. Я пошла
на кухню с чувством, что в комнате было что-то странное. И вдруг сообразила:
на блюде лежали  все яблоки, груши и виноград так,  как  их с вечера уложила
мама. Их никто не тронул. Им было не до этого.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Я  все это  видела. Своими глазами! Я  ничего не придумала. Сначала это
был дом  с  белыми  колоннами у  входа, со стеной, увитой  плющом  или диким
виноградом,  а  слева  рос  один  кипарис или тополь  - издали  нельзя  было
разобрать. Затем дом  повернулся  как бы боковой стеной,  и за ним открылась
широкая  аллея, обсаженная деревьями и  кустарниками,  а справа  от аллеи  -
канава.  По  аллее поехала старинная карета, она ехала от  меня, и  мне была
видна  только  ее  задняя  часть.  Но  вот карета  повернула вправо,  начала
вытягиваться  и превратилась  в автомашину - длинную, черную,  лакированную,
похожую на  "Чайку",  только длиннее. Затем появился  деревенский  колодец с
журавлем, а мимо него прошли две коровы.
     Я  подвинула голову, и все исчезло. А потом, когда я  попробовала найти
точку, с которой все это было видно, наш физик Борис Борисович сказал:
     - Алексеева, тебе  следует  проветриться. Выйди  из класса,  походи  по
коридору  и  вернись.  Может  быть,  после этого  наука  не  будет  тебя так
усыплять.
     В  классе засмеялись,  хотя  в  том,  что  сказал  наш учитель  физики,
по-моему, не было ничего смешного. Хорошо  было бы,  конечно, в  самом  деле
выйти из класса, но физик  говорил  это не  для того, чтобы я  вышла,  а для
того, чтобы я подняла голову с парты. И я действительно села ровно.
     Конечно, мне следовало бы после урока,  на переменке, спросить у Бориса
Борисовича,  что же такое со  мной  сейчас происходит. Но  он  мне  поставил
двойку и  вопрос мой мог принять за насмешку.  А случай был  и в  самом деле
странный.
     Я  не плакса. Но сегодня, когда физик мне поставил  двойку за то, что я
не сделала домашнего  задания  - у меня было такое настроение, что я  просто
забыла списать его у Сережи, -  я  почувствовала, что у меня закапали слезы.
Тогда я  наклонилась  над  партой и  положила  голову  на руку.  Нечаянно  я
посмотрела на  мокрое выпуклое  пятнышко, которое получилось  на черном лаке
парты, куда капнула слеза, и вдруг увидела, как это пятнышко стало меняться,
словно  маленький цветной  экран.  При  этом  картинки, которые  я  увидела,
получались не по моему желанию и  сменяли одна другую без моего участия, как
в кино. Я думаю, что это явление имеет физическое объяснение, что я невольно
двигала  глазом,  и при  этом  световое пятнышко в капельке соленой  воды на
черном фоне создавало какое-то  подобие разных картин, а я уже воображала их
дальше. Люди в рисунке обоев  или в  облаках видят то людей, то животных, то
танцовщиц, то самолеты.
     Прежде  я  никогда  не  плакала,  если  получала  двойку. Чаще  всего я
получала двойки за сочинения. И не за ошибки - я пишу грамотно и за диктовки
у меня всегда пятерки, - а за содержание.  У меня всегда плохое содержание в
сочинениях. Я не  умею их писать  и  пересказываю то, что прочла в  книге, а
когда  я попробовала  придумать по-своему,  то  получилась  вообще  какая-то
глупость,  и  русачка  сказала,  что мое  сочинение написано по  принципу "в
огороде бузина, а в Киеве дядько".
     Но я понимаю, что двойки ни для одного человека не проходят  бесследно.
Они  унижают  человеческое  достоинство. И я тоже плакала,  не  потому,  что
получила  двойку  по  физике,  а  потому,  что  не  сделала урока  и  забыла
переписать его у Сережи  и что жизнь  у меня  складывается так  плохо и  так
неудачно.
     Мне очень многое  нужно было обдумать.  Жалко все-таки,  что у человека
нет   крыльев.   Я  бы  встала  сейчас  на  подоконник,  взмахнула  большими
темно-синими полупрозрачными крыльями и медленно летела бы по осеннему небу.
Навстречу мне дул бы ветер, у меня бы слезились глаза, и я бы плотно закрыла
рот, и  мне бы совсем  иначе, совсем по-другому думалось...  И  я  бы  тогда
придумала  что-то очень умное и правильное  о том,  как я должна  жить и как
должна относиться к своей маме, и к  своему папе, и к  своему  родному отцу,
которого я не знаю и не люблю и который не знает и не любит меня.
     Я  не уверена,  что  такое сравнение подходит,  но  когда я  училась во
втором  классе, меня  послали  в  детский  санаторий в  Святошино -  это под
Киевом, - и я там пробыла целых два месяца.  И когда  я вернулась домой, мне
наша комната показалась очень  маленькой, такой маленькой, как  коробочка. Я
сказала об  этом папе и маме,  и они очень смеялись.  Там у нас  в санатории
были большие палаты,  в  которых мы  спали, и большие залы и веранды, где мы
играли.
     Мой  родной отец тоже  оказался совсем  не  таким великаном, как я  это
воображала, а человеком обыкновенного роста, может быть, только чуточку выше
папы, с очень полным красным лицом и очень белыми зубами.  Он догнал меня на
улице, когда я шла в школу.
     - Подожди, девочка, - сказал он. - Ты Оля Алексеева?
     - Да, - ответила я. - Здравствуйте. Я его узнала по голосу.
     Я  так растерялась,  что не остановилась, а по-прежнему  шла  в сторону
школы, а он шел рядом со мной.
     -  Я  через час улетаю, -  сказал мой родной отец. - Да  и тебе нужно в
школу. Времени у нас совсем немного, а мне хотелось с тобой поговорить.
     Он  остановился,  взял  меня за плечи,  повернул к себе  и  посмотрел в
глаза.
     - Тебе говорили, что твой отец погиб?
     - Да, говорили.
     - Он не погиб, Оля...
     - Я знаю, - сказала я.  - Я не спала. Я слышала все, что вы говорили  с
мамой. Я еще прежде догадывалась об этом.
     Мой отец был неприятно удивлен моими словами.
     - Ты что же... подслушивала? - спросил он брезгливо.
     - Нет. Я просто не спала.
     - Все равно нехорошо.
     - Что же, мне надо было уши заткнуть, что ли? - сказала я грубо.
     - Иногда не мешает и заткнуть. Ты должна была сказать, что не спишь.
     - В следующий раз я скажу, - буркнула я неожиданно для себя.
     Мой отец растерянно и виновато заморгал глазами.
     - Ты не сердись, - сказал он медленно. - Ты уже большая  девочка. И еще
не раз ты убедишься, что жизнь - очень сложная штука.
     Я  в этом уже  убедилась.  Я  не понимала только,  к  чему  он  все это
говорит. Взрослых часто трудно понять. А иногда и совсем невозможно.
     -  Я очень уважаю и очень люблю  твою  маму... Хотя если ты  не спала и
слышала разговор, то понимаешь, что она меня когда-то очень обидела. Но я ее
не осуждаю.
     "Чего он хочет? - думала я. - Зачем он все это говорит?" И сказала:
     - Извините, но я опоздаю в школу.
     - Да, да, ты можешь опоздать, - пробормотал мой  отец. - Короче говоря,
я... вот  что...  Я хотел спросить: не обижает тебя  отчим?  Ты уже  большая
девочка  и  понимаешь  -  бывает до-всякому...  И  можешь  уже  сама  многое
решать... Может, надумаешь переехать ко мне... Я живу  в Новосибирске. Так в
любую минуту...
     - Нет, - сказала я. - Папа меня никогда не обижает. Мне почему-то вдруг
показалось очень обидным, что он о моем папе сказал "отчим".
     - Ну что ж, - сказал мой отец. - Тем лучше. И все-таки  помни: я всегда
приму тебя, всегда помогу...
     Нужно  было сказать "спасибо".  Нужно было улыбнуться. В конце  концов,
мои родители плохо  поступили с моим родным отцом, и,  в конце  концов,  это
совсем не  дело, что даже  поговорить  со  своей дочкой  он может только  по
дороге в школу.
     Но я не улыбнулась и не сказала "спасибо". Может быть, он очень хороший
человек, но он мне не нравился, и я радовалась, что у меня другой папа. Если
бы  можно было выбирать себе родителей,  то из всех людей, которых я знаю, я
выбрала бы себе в папы только моего.
     - Ну что  ж, Оля, до свидания,  - сказал мой отец, так  и не дождавшись
ответа. - Жалко, что  встреча  у нас  получилась такая горбатая... Ну, да уж
тут ничего не поделаешь. А  маме  лучше не говорить,  что мы виделись...  Не
расстраивай  ее напрасно. Однако смотри  сама. И  еще одно:  вот  мой адрес.
Напиши мне.  Да и прибереги этот адрес. Он еще может пригодиться... В жизни,
знаешь, по-всякому случается.
     Мы попрощались, он мне крепко пожал руку, и я пошла в школу, раздумывая
о том, какая  страшная  угроза была в  его  последних словах,  какие ужасные
события должны произойти для того, чтобы мне понадобился этот адрес. Неужели
он сам не понимал, что переехать в Новосибирск я могу только, если умрут мои
родители, и сказать "в жизни всякое бывает" - это значит предусмотреть такую
возможность. Нет, не прибавила мне хорошего настроения эта встреча.
     И плакала я не из-за двойки, а из-за всего этого.
     На переменке  ко  мне подошел  Коля Галега, по прозвищу  "Самшитик". Он
выше всех  в классе и  старше всех  - он второгодник,  но лицом  он похож на
первоклассника. Самшитиком его прозвали за тупость. Сначала его звали Дубом,
но когда  оказалось,  что он не помнит как следует таблицу  умножения,  Витя
предложил называть его Самшитиком - самшит еще тверже дуба.
     Коля  Галега  спросил у  меня, не  хочу ли я  обменять марки на царские
бумажные деньги, а когда  я  ответила,  что  не собираю  ни марок, ни денег,
сказал, что  пересядет за мою парту. Мне теперь было все равно, и я сказала:
"Садись".
     В начале  учебного года  я  сидела с  Таней Нечаевой, но мы  болтали на
уроках, и Елизавета  Карловна нас  рассадила. Теперь я сижу одна  на  второй
парте в крайнем ряду у окна. В нашем классе двадцать парт, а учеников только
тридцать семь.  Есть  поэтому  свободная парта и еще одно место, а Елизавета
Карловна, наш  классный  руководитель, очень  любит пересаживать  учеников с
места на место.
     Следующий  урок был русский. Коля сел за мою парту и оглянулся кругом с
таким выражением, какое бывает  на лицах у людоедов в иллюстрациях к детским
книжкам - не посмотрит ли кто-нибудь на это косо, - а затем спросил у меня:
     - Ты по утрам зарядку делаешь?
     - Нет, - ответила я. - Не успеваю.
     - А я делаю. С кирпичами вместо гантелей. Пощупай, какие бицепсы.
     Я  пощупала. Бицепсы  как  бицепсы. Вероятно, здоровые. Мне  не  с  чем
сравнивать.
     - О,  - сказала Елизавета Карловна, когда вошла в класс, - а Галега уже
сел с Алексеевой. Подобное ищет подобного, как говорит пословица, двоечник -
двоечницу.
     Лена Костина захихикала. У нее очень красивое  лицо и мелодичный голос,
а смех неприятный, как у людей, которые смеются только тогда, когда им самим
этого хочется,  как  бы сознательно, а рассмеяться  непроизвольно, просто от
всей души - не умеют.
     - Ну  что ж,  сидите,  -  решила  Елизавета Карловна, - по крайней мере
Галеге не у кого будет списывать контрольные.
     И   Елизавета   Карловна   стала   нам  рассказывать   о   риторических
восклицаниях, риторических вопросах и риторических обращениях,  а когда  она
говорит  о литературе,  можно  услышать,  как пролетает муха. У нас в классе
почему-то нет мух, но если были бы,  можно было бы услышать, как они летают,
такая в классе тишина. Елизавета  Карловна  тогда совсем другая, она говорит
совсем иначе, чем обычно,  и ее маленькие,  свинцового цвета глаза  начинают
светиться за стеклами очков, как звезды. И все ею любуются в такие минуты.
     На переменке Коля загородил мне выход и сказал:
     - Подожди. Я у тебя хотел спросить... - Он замялся. - Как ты относишься
к фашизму?
     - А какое тебе дело? - ответила я.
     -  Да  нет,  я  ничего, -  сказал  Коля. - Я  просто  выменял на  марки
фашистский орден "Железный крест". Так я могу тебе его подарить.
     - Мне не нужно, - сказала я. - Но при чем здесь фашизм?
     -  Да  некоторым не нравится, когда  орден  фашистский. А я думаю - все
равно. Ведь это коллекция. Так что же - вражеские ордена выбрасывать?
     - Нет, - сказала я, - не нужно выбрасывать.
     - А ты какую коллекцию собираешь? - спросил Коля.
     - Консервных ножей, - ответила я. - Только не я, а папа.
     - Брось, из консервных  ножей  коллекций  не  делают.  А кто такой твой
батя?
     - Журналист. Он в газете работает.
     - Зачем же ему консервные ножи?
     Начался третий  урок. Английский. Коля  сидел  рядом со мной и, прикрыв
рот ладонью, шептал:
     - А у меня батя - милиционер. А матя плетет сеточки.
     - Какие сеточки?
     - Ну, авоськи.  Она в  мастерской работает.  Надомницей. Я  ей помогаю.
Тоже плету сеточки. И я тебе скажу один секрет, который никому не говорил. Я
тут только до весны. А весной убегу на Камчатку, там у меня дядька. Моряк. Я
юнгой пойду. Хотя матю, конечно, жалко...
     Я слушала Колин шепот и думала о том, какое большое до-верие к человеку
может вызвать полученная им двойка по физике.
     Перед четвертым уроком - у нас была история - Коля, глядя не на меня, а
на парту, негромко сказал слова, всю важность которых я поняла  лишь  позже,
во  время урока, когда я над ними  как следует подумала  и  когда мне  вдруг
стало жарко в щеках и мокро в глазах. Он сказал:
     - А на уроках ты со мной не разговаривай. И не вертись.
     Я с ним не разговаривала и не вертелась.  У меня было такое настроение,
что мне было не до разговоров. Это он все время разговаривал.
     Коля помолчал, а когда вошел историк и все встали, он добавил негромко:
     - А то они нас рассадят.
     Весь  урок   Коля  молчал,   а  когда   Михаил  Иванович   сказал,  что
"древнерусские князья,  несмотря на  отдельные  неудачи, все время расширяли
древнерусское  государство и в интересах феодалов все  время облагали  данью
трудовое население", он прикрыл рот ладонью и тихо прошептал:
     - Больше тебя никто не обидит. Никогда. Я убью, если кто тебя обидит. И
плакать ты больше никогда не будешь.
     Прежде  мы  возвращались из школы все вместе:  Витя, Сережа, я и Женька
Иванов. Если  у Женьки было пять уроков, а у  нас шесть, то он все равно нас
ждал  и  гонял  пока в школьном  дворе  мяч  или играл  с  пацанами в  самую
запретную игру  "коцы", когда столбиком на земле складываются  полученные от
родителей  на завтрак  монетки и  их нужно перевернуть ударом особого битка,
обычно екатерининского пятака.
     Но в последние дни из нашей компании  при возвращении домой выпал Витя.
Он говорил, что у него заболела  тетка, что  мама поручила ему  навещать эту
тетку после школы,  но  мы-то знали, что он  просто  уходит из школы с Леной
Костиной и провожает ее по бульвару до дома, а потом  они еще ходят возле ее
дома взад и вперед. Но мы не сказали Вите, что знаем об этом:  нам  это было
бы еще более неловко, чем ему.
     Но  сегодня и я откололась от  нашей компании.  Перед последним  уроком
Коля сказал:
     - Я, понимаешь, сплел интересную сеточку. Не из ниток, а из лески... Из
белой,  голубой  и  зеленой.  Батя  говорит, можно  на  Выставку  достижений
народного  хозяйства. Только  я это не  для  мастерской,  а  для  себя...  В
мастерской сеточки нитяные. Так вот, пойдем после школы к моему дому, я тебе
ее вынесу - я сколько хочешь могу таких сплести, а потом я тебя назад к дому
провожу. Если захочешь. Ты не опоздаешь, не бойся.
     Я сказала Сереже  и Женьке, которые  меня ждали,  что иду  с  Колей  за
сеточкой. Я очень боялась, что  они скажут, что пойдут с нами. Но ни Сережа,
ни  Женька не  спросили даже, за  какой сеточкой. Они только не  смотрели на
меня, как не смотрят  хорошие люди на человека, который  врет.  Я много  раз
замечала, что чаще стесняются и стыдятся не те, которые врут,  а те, которые
слушают.
     Сережа и Женька ушли, вернее, не ушли,  а  тут бы больше всего  подошло
слово, которое они  так часто употребляют, "смылись", незаметно исчезли, а я
пошла с Колей в  сторону, прямо  противоположную моему дому. Шел Коля молча,
посапывая носом  и глядя под ноги.  Я тоже молчала и не понимала, для чего я
пошла с Колей, зачем мне  нужна эта  сеточка-авоська. И еще  я думала о том,
что меня ждет папа, что он вчера был "свежей головой" и сегодня мы по  нашей
программе должны были пойти в ресторан, и какая это вкуснючая  штука - судак
в тесте с соусом тартар,  что, как объяснил мне папа, означает адский. И что
очень хочется  есть.  Но что все равно в ресторан мы не пойдем, потому что я
получила двойку но физике, а у нас  когда-то был договор, что  если я получу
двойку - прогулка отменяется. И что мне все равно не хочется гулять с папой,
пока я сама не разберусь во всем этом.
     И еще я думала о том, что Витя разговаривает сейчас с  Леной  Костиной,
и,  может  быть, он уже  выдал ей  нашу  тайну, хотя  мы поклялись никому не
рассказывать, для чего нам нужны реактивы.
     - Ты  меня тут подожди,  - нерешительно сказал Коля, когда мы подошли к
его двору. Очевидно, он не хотел, чтобы его увидели  с  девчонкой.  - А если
хочешь - пойдем к нам. Только тебе будет неинтересно.
     - Нет, я подожду, - ответила я. - Только ты недолго.
     -  Я сейчас же, - обрадовался Коля  и побежал во двор. Он действительно
быстро вернулся,  вынул  из кармана  и  дал  мне  сжатую  в  комок  авоську,
сплетенную из пластмассовых ниточек. Она у меня в руке распрямилась. Это и в
самом деле была уд