В общем, мы довольно долго  простояли в  парадном у Лены, а потом пошли
домой.  Витя  забыл,  что  ему  нужно прихрамывать, и  шел ровно  и нес свою
тросточку в руке, как  шпагу,  но  на нас никто не  нападал. А когда мы  уже
подходили к дому, я  оглянулась и заметила, что за нами идет Коля. Он сейчас
же  скрылся  за спинами  прохожих. По-видимому, он  все время  шел  за нами.
По-видимому, ребята заметили его еще раньше. По-видимому, они его видели, но
ничего не сказали.
     Я подумала, что это нехорошо и что с  Колей нужно что-то решать.  Нужно
сделать так, чтобы  он ходил с  нашей  компанией.  Чтобы он лучше учился.  И
чтобы я лучше училась. Но как все это сделать?
     Я  представила себе, как мы подходим к нашему дому и идем через подъезд
во двор, и в это время выскакивает целая ватага мальчишек во главе с Петькой
из соседнего дома, они нас окружают,  и вот уже меня  хватают чьи-то руки, и
какой-то мальчишка сыплет  мне за шиворот  зернышки шиповника. В  это  время
неизвестно  откуда  появляется Коля  и  своими  сильными  руками, которые он
развил, делая зарядку  с  кирпичами, расшвыривает мальчишек, дает под дыхало
Петьке, который вырвал из рук  у  Вити его тросточку-шпагу, и  мы обращаем в
позорное бегство всю  эту  ватагу. После  этого  Витя  пожимает Коле  руку и
говорит,  что  просит  его  от нашего имени войти в  нашу компанию и принять
участие в поисках катализатора.
     Я знаю,  что  некоторые мечты сбываются, но я никогда  не  думала,  что
такие глупые мечты сбудутся так скоро.
     Только мы подошли к нашему двору, как из-за  газетного киоска выскочили
Петька и еще двое  таких же здоровых мальчишек, и Петька выхватил у Вити его
тросточку и поломал ее на колене, а другой парень дал Сереже подножку, и  он
растянулся на  земле,  а Женька отскочил в сторону и закричал:  "Папа!" - но
это  он  для  того, чтобы  испугать  этих  ребят, потому  что никакого  папы
поблизости не было, - а я все оглядывалась назад, чтобы увидеть Колю, но его
не было видно. И тот мальчишка, который свалил Сережу, закрутил Вите руку за
спину, а  Петька схватил  меня за руку, а третий мальчик, по-моему  какой-то
новый, потому  что мы его раньше не видели, стал сыпать мне за шиворот зерна
шиповника.
     Я  снова оглянулась, но Коли не было. И тогда я применила против Петьки
прием, которому меня научил папа: я  резко наклонилась, ухватила  его руками
сзади под  коленки, а  головой ударила в  живот,  и он смешно  шлепнулся  на
тротуар  и здорово треснулся и хотел меня лягнуть ногой,  но  я отскочила  и
дала портфелем по морде этому новому  мальчику, который мне сыпал за шиворот
шиповник.
     А  Сережа и Витя  вдвоем напали на третьего  мальчика. Но тут вмешались
прохожие и стали кричать на меня: "Хулиганка!" - и мы убежали домой.
     Когда мы отдышались, Витя стал говорить, что если бы Петька не вырвал у
него из рук тросточку, то он бы ему показал, и что  я молодец, потому что не
растерялась, а я сказала, что надо, чтобы с нами вместе из школы ходил Коля,
и все согласились, что это не помешает.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     - Кого ты больше любишь: папу или маму?
     Детям постоянно  задают  этот  нелепый  и бестактный вопрос. Если  бы у
взрослого спросили:  "Кого ты больше любишь: жену  или мать?" -  и он должен
был бы ответить прямо и честно, взрослый очень задумался  бы  перед тем, как
задавать  ребенку такой вопрос.  И  все-таки,  когда  я  знакомлюсь  с новой
подругой или новым товарищем и бываю у них дома, я часто задумываюсь, а кого
он или она  любит больше: мать или отца,  хотя никогда, понятно,  об этом не
спрашиваю.
     Я побывала  дома у Коли. Они живут во  дворе на первом  этаже, в старом
двухэтажном доме. Квартира у них плохая. Дверь с улицы ведет  прямо в кухню,
а  передней нет, а  уже  яз кухни  вход в  комнату. В этой  комнате еще одна
дверь. Коля  сказал,  что там  маленькая  клетушка, где он спит, что там нет
окна и освещается она электричеством.
     - Здравствуй, Оля, - сказал мне Колин отец, Богдан Осипович. - Садись к
столу, пообедаешь с нами. Покажи, где  помыть руки, - сказал  он Коле. - Или
ты, как Колька, не моешь рук перед едой?
     - Как  когда,  -  сказала  я  по правде и почувствовала, что мой  ответ
понравился Богдану Осиповичу.
     Колина мама,  которую,  как и  мою,  зовут  Елена,  только по  отчеству
Евдокимовна,  толстая женщина  с очень  белым  лицом  и шероховатыми руками,
неожиданно  обняла  меня и прижала  к себе. Смотрела  она на  меня при  этом
как-то особенно жалостливо. Я не люблю, когда меня обнимают чужие люди, но я
не отодвинула ее руки, а подождала, пока она сама меня отпустит.
     На обед  был очень вкусный борщ, а потом еще на второе огромные, во всю
тарелку, свиные отбивные, с гречневой кашей.
     - Так чем  занимается твой отец? - спросил у меня Богдан Осипович  так,
словно продолжал уже начатый разговор,
     - Журналист. Он в газете работает.
     - А как его зовут?
     - Николай Иванович.
     - Николай Алексеев? - сказал Колин папа и очень обрадовался. - Как  же,
знаю.  Помнишь,  Лена, - обратился  он к жене,  - я  тебе  еще его  фельетон
показывал. Замечательный фельетон. Он там так по начальнику железной  дороги
врезал, что, я думал, с работы снимут... начальника этого. Здорово пишет.
     Мне было очень приятно, что он помнит статьи моего папы, и вообще очень
приятно в  этом доме, и только немножко смущало,  что Колина мама  все время
смотрела на меня с жалостью, подперев щеку правой рукой и поддерживая локоть
левой рукой, и все время повторяла:
     - Ешь, деточка, какая ты худенькая.
     А я ела и  наелась так,  что когда незаметно пощупала  рукой живот, мне
показалось, что он натянут, как барабан.
     На  третье Колина мама принесла компот  из слив и груш  и очень вкусное
малиновое варенье, которое,  собственно,  не варенье, а просто сырая малина,
перемятая с сахаром. Мне положили  чайное  блюдце этой малины, и только я ею
всерьез  занялась,  как  показался  знакомый. Неизвестно откуда  появился  и
подошел к  столу  тот самый кот, которого  Витя  хотел перекрасить в  черный
цвет. Но теперь он снова был совсем белый.
     - Это ваш кот? - спросила я у Коли.
     - Наш.
     - Он, по-моему, был на нашем дворе.
     - Вот, значит, где он пропадал, - сказал Колин папа. - Кто-то его тушью
облил.
     - А он не слепой? - спросила я. - У нас один мальчик говорил, что белые
коты с  голубыми глазами обязательно бывают слепыми.  Он говорил,  что читал
про это в какой-то научной книге.
     - Этот мальчик перепутал, - сказал Богдан
     Осипович. -  Как  говорится,  слышал  звон, да  не  знает, где  он.  Не
слепыми, а глухими бывают коты с голубыми глазами и белой масти.
     - И ваш кот глухой?
     - Глухой.
     - А как вы это установили?
     - Да очень просто - он ничего не слышит.
     - И мышей он не может ловить?
     - Нет,  мышей он  ловит, -  вступился за кота Коля. -  И  не  хуже, чем
всякий другой.
     - Он когда пропал, так жена все беспокоилась, что не вернется, - сказал
Колин  папа. - А  я  ей  говорил - обязательно  вернется.  Кошки привыкают к
месту, а собаки  к  людям. А вот уж люди по-разному: некоторые, как кошки, а
некоторые, как собаки. А ты кто, кошка или собака? - спросил он у меня.
     - Не знаю, - ответила я. - Скорее собака, но немножко и кошка.
     Колин отец как-то очень по-доброму посмеялся.
     - Так как же это  теперь называется, -  подмигнул он мне на Колю,  - на
буксир, что ли?
     Я не поняла его.
     - Ну, это в мое время, когда  отличник  помогал  отстающему, называлось
"брать на буксир", - пояснил Колин отец.
     - Нет, - сказала я. - Я не отличница. У меня есть тройки и даже двойки.
Мы просто будем готовить вместе некоторые уроки. Особенно по химии.
     -  Хорошо, - сказал Богдан Осипович. - Не оставаться  же ему  на третий
год. Восемь классов нужно закончить. А там  -  на работу. Придет время,  сам
поймет, что  нужно  учиться.  Выберет  специальность  и  - заочно. А  ты кем
собираешься быть, когда школу закончишь? - спросил он у меня.
     - Химиком. Думаю поступить в университет на химическое отделение.
     - Химический факультет, - поправил он меня. - А не раздумаешь?
     - Нет.
     Елена  Евдокимовна  глубоко,  со   всхлипом  вздохнула,   как  вздыхают
маленькие дети, и вдруг сказала:
     - Значит, ты поможешь  Коленьке? Ты не  смотри,  что  он большой...  Ты
помоги ему...
     Она  тяжело задышала,  а  Коля,  не  обращая на нее никакого  внимания,
спросил у меня громко:
     - Ты сколько раз можешь поджаться?
     - Как поджаться?
     - Ну, на руках.
     - Не знаю. Я не пробовала.
     - Пойдем попробуем.
     Коля встал из-за стола и, несмотря на то,  что  я еще пила компот, взял
меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в
землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная  палка -
турник.
     - Я тебя подсажу, - сказал Коля. - Прыгай вверх.
     Я подпрыгнула, а он меня поддержал и  приподнял. Я  уцепилась руками за
шероховатую железную палку и повисла на ней.
     - Подтягивайся, - сказал Коля.
     Может быть, в  другое время  я  бы и подтянулась,  но  борщ, отбивная и
гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле.
     - Эх ты! - сказал Коля. - Слазь. А теперь считай.
     Он  подпрыгнул, ухватился за  турник и стал  поджиматься.  Я  насчитала
десять раз.
     - А теперь смотри.
     Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину.
     - Тренироваться нужно.
     - Нужно, - согласилась я. - Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки?
А то мы так ничего не успеем.
     - Скоро  сядем, - ответил Коля. - Подождем еще немного. -  Он посмотрел
на землю и добавил: - Пусть матя немного успокоится.
     - А что с ней?
     - Больная она. У нее горло перехватывает.
     И Коля рассказал мне, что его мама  очень больной  человек:  как только
увидит  что-нибудь  хорошее в кино, в газете  или в  жизни, так у нее  сразу
перехватывает  горло, и она  задыхается так, что  приходится иногда вызывать
"скорую помощь", чтоб сделали укол.
     - А  ты не  слышала  про  мою матю,  про  медсестру  Елену Лукашенко? -
спросил Коля. - Ведь про нее в газетах писали и в журналах.
     - Нет, - сказала я.
     Коля рассказал, что  отца его  мамы, то есть  Колиного  деда, на глазах
Колиной мамы  расстреляли немцы за то,  что он прятал у себя в хате раненого
советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли
наши  войска,  вступила  в армию,  стала  медсестрой  и  вынесла с поля  боя
семьдесят восемь раненых. Она была  тогда  маленькая,  худенькая и все равно
тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые  из тех, кого  она вытащила
из-под огня,  до сих  пор переписываются  с ней. Но с тех  пор  у нее  такая
болезнь. Достаточно ей  увидеть или услышать что-нибудь приятное,  как у нее
сдавливает горло и словно перенимает  дыхание. Даже от ласкового слова. Коля
говорил, что старается даже разговаривать с  ней погрубее, а поцеловал он ее
как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     -  В  те  далекие  времена,  когда  поезда  ходили  туда,  куда  хотели
машинисты, одна  маленькая девочка с такими же веснушками, как  у тебя, и  с
такими  же  золотыми косичками,  которые  неграмотные дети называют  рыжими,
узнала, что у нее заболела бабушка.
     Жила ее бабушка в далеком  городе, где хорошие люди  с опаской выходили
из своих домов, потому что в этом городе было  очень  много садов, а в садах
этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось
расстреливать людей из своих винтовок.
     А  болезнь у бабушки  была очень  опасная. Как  только  увидит  бабушка
что-нибудь  хорошее  - красивый цветок, или желтого  воробышка, или девочку,
которая отдала подружке ровно половину шоколадки, - так  она сразу  начинает
плакать и так сильно  плачет, что  у нее  вместо слез  течет кровь  и врачам
приходится  делать ей переливание  крови,  чтобы она  не  умерла. А  плакала
бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и
к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало.
     И  вот маленькая девочка пошла на вокзал,  подошла к паро возу, который
уже  шевелил  колесами  и  тяжело  дышал,  собираясь  в  путь,  и  закричала
машинисту:
     "Товарищ машинист, отвезите меня, пожалуйста, к моей бабушке".
     Машинист спросил:
     "А для чего тебе к бабушке?"
     Девочка сказала:
     "Я хочу  отвезти  ей  лекарство,  которое  мне  дали в дежурной аптеке,
потому что моя бабушка больна".
     Тогда машинист сказал:
     "Вообще-то я  собирался поехать  на рыбную  ловлю,  но так как  человек
человеку  друг, товарищ  и брат,  то поедем  сначала наловим рыбы,  а  потом
поедем к бабушке".
     "Нет, - сказала девочка,  - никогда не нужно откладывать на завтра  то,
что  можешь сделать  сегодня. Если  это, конечно, хорошее дело.  А  если это
плохое дело, то лучше его отложить на завтра".
     "Хорошо,  -  сказал машинист, - тогда поедем к твоей бабушке, а  уж мой
белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы".
     Машинист  подал девочке руку, она села рядом с ним на  сиденье, и поезд
помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам.
     "Как же  ты передашь лекарство бабушке? - спросил машинист. - Ведь  это
хороший поступок, а бабушка  от такого поступка может  так сильно заплакать,
что умрет".
     "Действительно, - испугалась девочка, - как же мне быть?"
     Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в  два раза старше Наташки.
Наташка  в  этом году только  поступила в  первый  класс. Она младшая сестра
Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки.  Вообще я люблю возиться с детьми,
мне с ними никогда не бывает скучно.
     Наташка  внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике
возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце
скамейки сидел  очень  худой и очень остроносый человек  с большими очками в
толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была
модная  куртка, сшитая,  как  ватник, но с  "молниями",  и  огромные тяжелые
ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый,  и
хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает,
а слушает  то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке:
"Пойдем  на  другую скамейку",  но  мне  было  неудобно,  потому  что он мог
подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку.
     - "Нужно что-нибудь придумать", - сказал машинист, - продолжала я.  - И
они стали молча думать.
     И вдруг девочка сказала: "Я придумала".
     - Как ты думаешь? Что она придумала? - спросила я у Наташки.
     - Я знаю, - сказала Наташка, - нужно дать лекарство  так, чтобы бабушка
не заметила. Когда я была маленькой,  мне тоже давали лекарство  от кашля  и
говорили, что это - компот.
     - Правильно,  - сказала я. -  То же самое, что ты, придумала девочка. И
машинист так обрадовался  этому ценному предложению, что дал громкий  гудок.
Вот такой.
     Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз.
     - А дальше? - спросила Наташка.
     Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке  совсем оставил газету и
смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать.
     -  Дальше я еще не  дочитала,  - ответила я.  -  Я сегодня дочитаю  эту
книжку и завтра тебе обязательно доскажу.
     - А в какой книжке это напечатано? - спросил у меня человек  в стеганой
куртке высоким, совсем не мужским голосом.
     Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода.
     -  У  нас  дома  есть такая книжка, - ответила я.  - Только я  не помню
названия.
     - А кто автор?
     - Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в
стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне:
     -  Послушай, девочка... Я  вообще  не умею  разговаривать с детьми.  Но
все-таки давай немного походим по садику и побеседуем.
     -  Не ходи! - вдруг уцепилась за мою руку Наташка.  - Может быть,  этот
дядя - садист.
     Дядя,  странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке,
чтобы она не говорила глупостей.
     - Все равно я пойду с тобой, - сказала Наташка, не выпуская моей руки.
     Дядя сказал Наташке: "Молодец, так и нужно!" - и попытался погладить ее
по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику.
     Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:
     - Ну что ж, давайте знакомиться. Меня  зовут Павел Романович. А фамилия
моя Корнилов. Я писатель.
     - Писатель? - сказала я. - А Алексеева вы знаете?
     - Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?
     - Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.
     - Нет, не знаю. Не читал, - сказал, как отрезал,  дяденька. Я подумала,
что он, наверное, плохой писатель,  если не знает статей моего папы, которые
все  читали  и  которые  всем  нравятся,  и   мне  даже  расхотелось  с  ним
разговаривать,  но  я все-таки спросила, где  он  живет, а он ответил, что в
Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он  ответил, что был
только до войны, и тогда я стала  рассказывать,  что  с тех пор  Киев  очень
переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов
жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.
     Павел  Романович  слушал  все  эти  вежливые  разговоры  с  грустным  и
внимательным лицом, а потом спросил:
     - А какого писателя ты больше всего любишь?
     - Шевченко, - ответила я сразу.
     -  Тараса Шевченко?  -  удивился  писатель. -  Больше  Пушкина,  больше
Лермонтова?
     - Да, -  сказала я. - Больше. Хотя, конечно, и Пушкина,  и Лермонтова я
тоже очень люблю.
     - А почему, - спросил писатель, - ты любишь Шевченко больше всех?
     Мне было очень  трудно  рассказать  об этом. Вообще я не знаю, можно ли
объяснить это, но все-таки я сказала:
     -  Потому  что  Шевченко  самый храбрый  поэт. Он ничего не боялся.  Он
всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из "Кобзаря" наизусть.
     - А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко?
     Я ответила, что писала,  затем  немного  поломалась, совсем  немного, и
прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом:

     Он прятал от тюремщиков
     В голенище не нож, а стих.
     Радоваться нечему,
     Но это - его стиль.

     Не самолюбие автора,
     А чистая вера в то,
     Что можно приблизить завтра
     Залпом своих стихов.

     Эта вера рождала
     Песню в зашитых ртах.
     Буду об этом помнить
     И буду писать - так.

     Павел Романович  сказал, что это очень хорошие стихи,  хотя  технически
они  еще  несовершенны, что во  всем  стихотворении  строчки  рифмуются, а в
последней строфе "рождала" и "помнить" без рифмы, и попросил, чтобы я прочла
еще какие-нибудь стихи.
     То ли потому, что до сих пор никто не относился серьезно к моим стихам,
то ли потому, что  Павел Романович был писателем, а я еще никогда в  жизни с
писателем не  разговаривала,  я читала одно  стихотворение за  другим, а  он
больше не делал никаких замечаний и только  кивал  головой и говорил: "Еще".
Так я  читала стихи  очень долго, пока Наташка не сказала, что она уже хочет
домой, и я тоже сказала, что мне надо домой, потому что я не сделала уроков.
     Павел Романович  спросил,  кем  я собираюсь быть,  когда  вырасту, и  я
ответила, что химиком.
     Павел Романович сказал, что это очень хорошо, но что  у  меня будет еще
время  передумать, и  спросил,  не  могу ли  я дать ему  на  несколько  дней
тетрадку со своими стихами.
     И тут  я  сделала большую  бестактность.  Вместо того  чтобы пригласить
писателя к себе домой, я сказала, что сейчас вынесу свою тетра