ль для пластинок, и большой экран.
     Раньше у  нас не  было телевизора,  и  мама не соглашалась его покупать
из-за меня, - чтобы я готовила уроки, а не торчала перед экраном.
     Но сейчас  мама сказала,  что  раз я сама  выступаю  по телевизору,  то
нужно, чтобы он был в доме.
     - А мы с папой смотрели, - сказала мама. -  Молодец.  Хорошо выступила.
Только у тебя был  чересчур  серьезный вид.  Даже  ни  разу не улыбнулась. И
почему ты гладила себя рукой по животу?
     - Я не гладила. Мне просто очень хотелось почесаться, - возразила я.
     - Значит, ты чесалась? - рассмеялся папа.
     Я  рассказала,  как  жарко  было  там  на студии  и  что  я  совсем  не
волновалась.
     А на столе в стеклянной вазе стояли мои любимые пирожные "картошка".
     - Принеси из кухни чайник, будем ужинать.
     Мы сели ужинать, и за ужином папа говорил, что летом мы поедем в Крым и
снова будем плавать,  и гулять, и  собирать гербарий  и коллекцию бабочек. И
еще папа хвалил стихи, которые я читала по телевизору.
     А телевизор поставили  на новый  столик в самом углу комнаты. И пока мы
ужинали,  мы  все  время  поглядывали на  экран.  Показывали  "Телевизионные
новости", и все очень хорошо было видно.
     - Чуть не забыла, - сказала мама. - Тебе письмо. От писателя Корнилова.
     У  меня почему-то сдавило сердце -  мне  вдруг показалось, что в письме
будет что-то  неприятное. Я  взяла  письмо, но не  распечатала  его сразу, а
пошла в  свой угол, села на  кровать, положила письмо  на подушку  и немного
подумала, а уже потом разорвала конверт.
     Странно, но, когда я читаю то, что  написал знакомый  человек, я всегда
как будто слышу его голос. И сейчас письмо Павла Романовича тоже звучало для
меня его голосом - высоким, чуть сиплым и очень приятным.

     Милая Оля! - писал Павел Романович. -  Извини, что так нескоро  ответил
тебе - я был в отъезде, и твое письмо мне только сегодня вручили.
     Я догадываюсь, что день, когда ты мне написала это письмо, был для тебя
днем больших  сомнений. Внезапный  успех, как  и  внезапная неудача,  всегда
оставляет  свой  рубец  на  характере  человека.  И людям  иногда с  успехом
справиться бывает еще труднее, чем с неудачей.
     Вот почему так порадовало  меня твое  письмо: оно  живое  свидетельство
того, что у тебя здоровый организм, который смог  переварить успех. Надеюсь,
что он сможет так же легко переварить неудачи, а они неизбежно будут.
     Теперь о твоих  сомнениях в собственных способностях. Тут уж ничего  не
поделаешь. Ты  всегда  будешь  сомневаться,  мучиться,  и,  как бы  тебя  ни
хвалили, в такие дни ты будешь волком смотреть на мир  и на  людей.  Со мной
это  тоже  часто  бывало и  бывает до  сих  пор,  и  я  в таких  случаях так
расстраиваюсь,  что  всегда  кончаю самоубийством.  Но,  поверь  мне,  милая
девочка,  стихи твои напечатали не потому, что я  их  предложил  редакции, а
потому, что  ты их написала.  И  стихи твои  мне  очень  нравятся.  Я  плохо
запоминаю  стихи, но твои знаю  на  память и с удовольствием  читаю их своим
друзьям.
     А как  я оказался в вашем садике - пусть останется тайной. Но  когда ты
будешь совсем взрослой и даже старенькой и будешь много ходить по городу, ты
обязательно высмотришь по дороге какой-нибудь садик, а в садике какую-нибудь
скамейку и разгадаешь мою тайну...

      Павел Романович  снова  извинялся, что задержался  с  ответом  на  мое
письмо,  просил,  чтобы я ему  написала, как  мне живется,  как  я учусь,  и
прислала ему новые стихи. А в конце письма он передавал привет Наташке.
     Я написала стихи, но не знала, посылать ли их Павлу Романовичу. Когда я
их показала папе, он воспринял их как-то странно.
     Эти  стихи я  написала после  того, как  мы  с  Колей ходили  на Подол.
Вообще-то  я хотела написать о дожде и о мокрых, холодных трамваях, но потом
мне  вспомнилась  собака, которая  перебежала  рельсы, и стихи  получились о
собаках:

     Подол - плохое место для собак:
     Плевать трамваям на собачьи лапы.
     У них дорога, пассажиры, график,
     Она неотвратимы, как судьба.

     Дождливые подольские дворы,
     Изысканные завтраки помоек...
     И, кажется, от моря и до моря:
     Дожди, дворы, помойки и пиры...

     А вечером огромная луна...
     И так все время: бегай и надейся,
     Что, может быть, останется на рельсах
     Не голова, а лапа...

     - Слишком они  у тебя какие-то взрослые получились, - сказал  папа. - И
что ты понимаешь под словом "Подол"?
     -  Как  - что? -  ответила  я. -  Есть такой район  в городе. Там много
трамваев.
     - Нет, - сказал папа решительно. - Мне эти стихи не нравятся.
     Первый раз в жизни он так неодобрительно говорил о моих стихах. И разве
это недостаток, если стихи "слишком взрослые"?
     Я подумала, что у нас с ним просто разное настроение, что если бы я ему
показала эти стихи, когда его несправедливо  уволили из редакции,  то, может
быть, они ему и понравились  бы, а теперь, когда  у  нас  все благополучно и
прекрасно, папе эти грустные  стихи читать  уже неинтересно и даже противно.
Может быть, они ему напомнили о тех днях?
     "Пошлю стихи  про  Подол и про собак Павлу  Романовичу", - подумала  я,
хотя прежде, до того  как я получила  это письмо, я бы не решилась  на  это.
Письмо писателя очень меня подбодрило.
     Я вернулась в комнату и села спиной к телевизору за свой столик у окна.
Я разложила книги  и тетради, будто бы для того, чтобы делать уроки, но сама
занялась совсем другим делом.
     - Что это ты читаешь? - спустя некоторое время спросила мама  и подошла
ко мне.  Она взяла  у меня книжку и прочла вслух,  так, чтобы  слышал  папа:
"Немаловажный интерес  представляет вопрос о  сроках сохранения  цвета волос
после  смерти. Срок этот не подчинен  какой-либо закономерности,  так  как в
каждом отдельном случае зависит от  многих условий. Однако, как правило, при
гниении цвет волос сохраняется довольно продолжительное время..."
     - Что это за гадость? Откуда у тебя эта книга? - удивилась мама.
     - Взяла у товарища.
     - Зачем? Неужели тебе интересно это читать?
     - Да, интересно, - ответила я с вызовом.
     Я говорила неправду. В  действительности мне было очень страшно и очень
скучно  читать  эту  научную  книжку, которая  называлась  "Следы  на  месте
преступления".  Мне  ее  дал  Коля.   Она  принадлежала  Богдану  Осиповичу.
Начиналась  она   словами:   "Осмотр  места   преступления   часто  называют
краеугольным камнем следствия..."


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

       Мне  кажется,  что  теперь  у  них  всегда  холодно.  Хотя,  когда  я
попробовала рукой печку, печка была горячей. У них  печка отапливается газом
-  в  середину  печки  введена  газовая  труба, газ  поджигают спичкой, он с
шипением горит и нагревает булыжники, которые Коля сам положил в печку. Коля
говорил, что от этого печка медленнее остывает.
     Впрочем, скоро они переедут в новую квартиру, и  там уже не нужны будут
эти булыжники и это отопление - там квартира отапливается, как у нас, ТЭЦом.
     Елена Евдокимовна  и  Коля  сидели за столом и  вязали сеточки-авоськи.
Когда я  пришла, Коля положил  свою авоську на стол  и сказал,  чтобы  Елена
Евдокимовна ее не трогала, что он после сам ее закончит.
     Интересно все-таки, почему всякие сложные вещи, ну, кофточки, например,
или даже костюмы джерси вяжут машины,  а авоськи делают вручную? Неужели это
нельзя механизировать?
     - Вот вы и помирились с Колей, - так равнодушно, словно речь шла не обо
мне и Коле, а об очень далеких, незнакомых людях, сказала Елена Евдокимовна.
- Будете опять вместе уроки делать?
     - Будем, - ответила я.
     - Ну хорошо, занимайтесь... А я пока чай поставлю.
     С  тех  пор  как  погиб  Богдан   Осипович,  Елена   Евдокимовна  очень
изменилась. Во-первых, у нее с лица  не сходила какая-то приклеенная улыбка,
а во-вторых, Коля говорил, что она с тех пор ни разу  не заплакала. Я где-то
читала   или  слышала,  что  о  каком-то  человеке  говорили,  будто  бы  он
"окаменел".  Прежде я себе не  представляла, как  это может  быть,  а теперь
понимаю, что так бывает в жизни.
     Елена  Евдокимовна  все  забывала.  Она  уже,  наверное,  в  пятый  раз
говорила,  что мы помирились с Колей. И ничему не удивлялась. Она  ничуть не
удивилась, когда Коля сказал, что  поедет  на  день в Черкассы,  не спросила
даже, для чего.
     Я думаю, что Коле совсем не нужно было выдумывать  целую историю о том,
что  он  хочет  повидать  фронтового  друга  Богдана  Осиповича,  полковника
Романенко, чтобы он помог им получить пенсию. И когда Коля вернулся, она его
не  спросила  о  результатах  поездки. Это  я ждала результатов  с  огромным
нетерпением.
     Но никаких результатов не было. Коля сказал, что побывал в  Черкассах в
адресном бюро. Там ему дали адреса нескольких  Романенко. И все оказались не
те.  Кто-то  из  этих Романенко  посоветовал  ему  пойти  в  военкомат. А  в
военкомате Коле сказали, что полковник в отставке Романенко больше года тому
назад переехал куда-то в Крым, кажется, в Ялту.
     Колю это все так расстроило, он так надеялся на эту поездку в Черкассы,
что он даже со мной перестал разговаривать  о всей этой истории. Но сегодня,
как только я  вошла, по Коли-ному лицу я поняла, что появилось что-то новое.
И действительно, он сказал, почти не разжимая губ:
     - Есть новости. Потом расскажу.
     Когда  Елена  Евдокимовна  вышла  на  кухню,  я подошла  к Коле,  а  он
наклонился ко мне и стал шептать на ухо:
     -   Понимаешь...  Матя  складывает  сейчас  всякие  вещи.   Ну,   чтобы
переезжать...  А я ей, ну, помогал. И в этом шкафу, - мы стояли  в простенке
между шкафом и окном, - у нас там одежда и всякое такое...
     Коля  не  закончил фразы, потому  что  открылась  дверь, и  мы невольно
отскочили  друг от друга,  а в двери показался тот самый дяденька  из нашего
дома с усами и палкой.
     Он как-то нехорошо посмотрел на нас и сказал:
     - Здравствуйте, здравствуйте...
     Я знаю,  что  он подумал.  Он подумал, что  мы с Колей целовались.  Как
только не стыдно ему такое думать, когда у Коли погиб отец, и вообще...
     - Здравствуйте, Юрий Митрофанович, - ответил  Коля. - Я все хотел у вас
спросить  одну вещь... Батя перед уходом говорил, что вы придете, а вы потом
не пришли...
     Я  так насторожилась, что услышала, как  стучат мои маленькие часики  и
как не в лад им стучат часы за дверью на кухне.
     -  А разве я тебе не говорил? - сказал Юрий Митрофанович, усаживаясь на
стуле и ставя свою тяжеленную палку между коленями. - Я его встретил...
     - Где? - быстро спросила я.
     Юрий Митрофанович  с удивлением  и,  как мне  показалось,  с  насмешкой
посмотрел на меня и ответил, обращаясь к Коле:
     - На троллейбусной остановке.
     -  Значит, вы были последним, кто его видел. - Коля помолчал, подошел к
столу, сел против Юрия Митрофановича и спросил: - Что он вам говорил?
     -  Да  ничего  не  говорил...  Сказал,  что вернется  часа  через  два.
Извинялся, что уходит.
     - А по какому делу вы должны были увидеться с ним в тот вечер?
     - Без всякого дела, - не сразу ответил Юрий Митрофанович.  - Мы с твоим
отцом были друзьями. А встреча с другом - сама по себе дело.
     Я знала, что мне теперь следовало спросить. Мне нужно было спросить: "А
куда  вы  пошли  после  того,  как  встретились  с  Богданом  Осиповичем  на
троллейбусной остановке?" Но Юрий  Митрофанович мог ответить: "Пошел домой".
И что я  могла возразить против этого? И, может быть, он действительно пошел
домой...  Но все равно  я  с  отвращением  смотрела  на зажатую между  колен
налитую свинцом толстую бамбуковую палку.
     Елена Евдокимовна принесла чайник, и мы пили чай  с болгарским сливовым
вареньем, которое называется "конфитюр", и за чаем шел  разговор о ближайшем
переезде. Юрий Митрофанович сказал, что он говорил  с Семеном Алексеевичем -
это  с  милиционером  дядей  Семеном - и  что  милиция  даст  машину,  чтобы
перевезти  мебель,  и он тоже придет помогать. А Елена Евдокимовна сказала -
очень спокойно, - что жалко, что Богдан Осипович не дожил до этого времени.
     Я выпила чай очень быстро,  потому что мне хотелось  поскорей  услышать
то, что начал рассказывать Коля, но Елена Евдокимовна налила мне еще стакан,
и  я  его тоже быстро  выпила, хотя чай был  горячий, и мне обварило язык, а
потом не выдержала и сказала:
     - Нам еще нужно выучить географию... Коля меня понял и поддержал:
     - И сделать задачки по физике.
     Юрий Митрофанович посмотрел на нас как-то странно и скоро ушел, а Елена
Евдокимовна тоже ушла на кухню. И тогда Коля сказал:
     - Когда складывали вещи, матя сказала, чтобы я примерил батин пиджак. Я
уже с ним одного роста. Только  худее.  И  в пиджаке лежал этот блокнот... -
Коля  вынул из кармана  небольшую  записную  книжку в  зеленой пластмассовой
обложке... - Тут всего две записи, - сказал Коля, не выпуская книжки из рук.
- Вот.
     Он дал мне блокнот. Довольно разборчиво в нем было написано:
     1. Не допускать загрязнения вещественных доказательств.
     2. Прикреплять ко всем вещественным доказательствам этикетки.
     3.    Указывать   на    этикетке   фамилию   человека,    обнаружившего
доказательство, где оно находилось.
     4.  Волосы,  нитки  и  др. завернуть сначала  в белую  бумагу, а  потом
положить в конверт.
     5. Не употреблять грязную тару.
     6. Пули  и  другие  мелкие предметы сначала  завернуть в вату,  а затем
положить в картонные коробки.
     7. Для записей употреблять только простой графитовый карандаш.
     8. На этикетках к жидкостям не употреблять чернил.
     После  этого на  отдельной страничке  было записано и обведено овальной
чертой слово Титан.  Я  перевернула еще несколько страничек,  но там уже  не
было никаких записей.
     - Дальше пусто, - сказал Коля.
     - Что же это значит?
     -  Кое-что  значит.  Видишь,  запись  про  вещественные  доказательства
сделана пером, чернилами? А "Титан" записан карандашом?
     - Вижу.
     - Значит, они сделаны в разное время. Ну, вещественные доказательства -
это у  них, наверное,  такие занятия  были. Или  лекция.  У бати в тетрадках
много таких  штук  записано.  Я  ж тебе  давал  книжку  про  следы... А  вот
"Титан"... Как ты думаешь, про что это?
     -  Может  быть, про какого-нибудь сильного  человека?.. Который ходит с
пудовой палкой?..
     - Ты что - сдурела? - удивился Коля.  - Юрия Митрофановича матя вынесла
на себе совсем  без сознания... Ее ранили,  когда  она его тащила. Они потом
вместе  в госпитале лежали. У него одного  легкого совсем нету,  а в  другом
осколки.
     Мне стало  очень  стыдно. Мне  стало так стыдно и  жарко,  что  у  меня
выступили слезы.
     - Да ты не реви, - сказал Коля. - Я - ничего... "Титан" - это, помнишь,
мастерские... когда мы на Подол ходили?..
     - Помню.
     - Важно было понять, куда ходил батя. И теперь мы, кажется, это поняли.
     - Нет, - ответила я, - я не понимаю. Вспомни сам, это было в субботу. В
субботу - короткий день... Для чего Богдан Осипович мог пойти после работы в
мастерские, когда там никого нет?
     -  А  если  там что-то хотели украсть?  Ну, вот, скажем, передать через
забор какие-то  вещи, а  батя про  это  узнал и  пошел туда.  А  они на него
напали.
     - Почему же он пошел один, и в обыкновенной одежде, а не в милицейской?
И никому не сказал про это?
     - Да, - согласился  Коля, -  и без оружия?  А кроме  того, это  не  его
район.  Но,  может, там  работают в  две смены?..  В  общем,  в  этом  нужно
разобраться...
     - Послушай, Коля, - сказала  я.  - Когда мы  с тобой поссорились... и я
сказала  на тебя  Самшитик, ну, и вообще... Так я тогда была неправа. Я  это
давно хотела тебе сказать.
     Коля грустно  улыбнулся, осторожно взял меня за косичку и несколько раз
подергал ее. Он прежде никогда этого не делал. А я ему растрепала волосы.  Я
тоже прежде этого никогда не делала. Затем Коля отпустил косичку и сказал:
     - Мне  кажется,  это было так давно, как будто  прошло уже много лет. И
как будто мы тогда были совсем маленькими  и смешными. И все-таки жалко мне,
что этого  больше не  будет... Птицелета, и стихотворений, и другого... Я не
хотел тебе  говорить.  Я и  мате  еще  об  этом не говорил.  Но вот  закончу
четверть и больше не пойду в школу.
     - Как - не пойдешь? - испугалась я.
     - То есть пойду, но в другую. В вечернюю. Мате трудно.
     Нужно  мне  идти  на работу. Дядя Семен обещал помочь устроиться. Нужно
работать.
     Люди, даже когда они стоят рядом, очевидно, все время находятся друг от
друга на разном расстоянии - то ближе, то дальше, в зависимости от того, как
они относятся  друг к  другу.  И если бы  была такая  линейка, которой можно
измерять это расстояние, то  Коля, который, когда подергал  меня за косичку,
был совсем рядом, оказался  бы сейчас за сто километров. Я подумала,  что он
совсем  большой  и  занят  взрослыми и серьезными  мыслями,  а  я со  своими
стихами, со  своими уроками, со своими  выдумками и обидами веду себя совсем
как маленькая девочка.
     - Что это глаза  у тебя  сегодня на  мокром месте? -  сказал Коля.  - Я
теперь  про  все это иначе думаю.  Можешь называть меня  Самшитиком или  как
хочешь, а я все равно на тебя не обижусь...
     На  кухне послышался какой-то  шум, и  в  комнату вошли Витя, Сережа  и
Женька Иванов. Все они держали в  руках шапки,  все раскраснелись, как будто
бежали.
     -  Хлопцы, - сказал Сережа, обращаясь ко мне и давясь от  смеха, - а мы
Петьку засунули в урну.
     - В какую урну? - спросила я.
     - В уличную.  Он, может, там до  сих пор сидит. Петька толкнул Женьку в
снег, а мы как раз наскочили, схватили его и засунули ногами в урну. Знаете,
такую из бетона. У него ноги длинные, а урна узкая, и он там застрял.
     Я посмотрела на Сережу, и  на Витю,  который,  очевидно  вспомнив,  как
Петька застрял в урне, мстительно улыбнулся, и на Женьку Иванова и подумала,
что я тоже стала намного старше.
     Но не понадобилось много времени, чтобы я поняла, что это еще не так.
     Сережа прыснул, вспомнив еще что-то смешное, и предложил:
     - Послушайте... анекдот. У девочки спрашивают: "У тебя есть  братья или
сестры?"  - "Нет, - отвечает девочка, - но зато у меня три папы  моей первой
мамы и две мамы моего первого папы".
     Ребята посмеялись,  а я покраснела. Нет, я  понимала, что Сережа имел в
виду  совсем не меня, да  он  и  не знал, что мой папа мне не родной отец. И
все-таки мне было очень неприятно. Ведь  у меня, почти как у этой девочки из
анекдота, были  два папы, а значит, и две мамы. Правда, эта тетя, на которой
женился мой отец, называется не мать, а мачеха. "Но интересно, - думала я, -
может ли  у  человека  быть  одновременно  и  мать и  мачеха?" Так  какое-то
растение называется, а у людей так не бывает. Мачеха - это когда  нет родной
матери...
     А  как эта мачеха  относится к  моему родному отцу? Любит, как моя мама
папу? Или ссорится с ним? И какой он человек на самом деле?
     В своих письмах мой родной отец подчеркивал, незаметно,  а подчеркивал,
что он там, в Новосибирске, большой начальник. Что у него машина,  что живут
они  в  отдельном  доме  -  это  называется в особняке, а выходные  дни  они
проводят на даче, что  он  занимается  очень  ответственной,  важной  и даже
секретной  работой. И особенно неприятно  было мне  это читать,  когда моего
папу уволили из редакции и он уже не занимался своей важной  и ответственной
работой. Если бы  мой родной отец знал об этом, может быть, он и не  стал бы
мне писать о своих успехах. А может быть, и наоборот. Я его не знаю.
     Несколько раз, и вот теперь снова,  мой  отец писал, чтобы я приехала к
нему гостить на летние каникулы. А мне совсем не хочется ехать. Но почему он
так на этом  настаивает?  У меня есть теория. Вероятно,  ему не  хвата