торши, с
которой  она  работает,  нет, что  в комнату вошел  какой-то  подозрительный
человек в берете и сером пальто с поднятым воротником, что он  хотел закрыть
дверь  изнутри на  ключ,  а она не пускала его  это сделать, но  он все-таки
закрыл дверь и стал ее целовать,  то есть не дверь, а эту Старостенко, и она
его  тоже стала  целовать,  и я понимала,  что  на это нельзя  смотреть,  но
все-таки смотрела и все видела.
     Когда вернулся Витя,  он сказал,  что  в "Москвиче" есть радиоприемник,
который, возможно,  используется  и  как  рация, что  он  сумел  все  хорошо
исследовать, потому  что водитель ушел в "неотложную  помощь",  и  спросил у
меня, что он там делал.
     Значит, это был водитель "Москвича". Я его просто не узнала.
     - Так, ничего, - ответила я. - Разговаривал с этой Старостенко.
     После этого  я начала болтать всякую чепуху и задавать глупые  вопросы,
чтобы  отвлечь  Витю и  не  давать  ему бинокль,  и  Витя,  по-моему,  очень
удивлялся, что со мной случилось и почему я вдруг так поглупела.
     Я решила, что не скажу ребятам о том, что я видела, потому что  об этом
нехорошо рассказывать.
     Каждый вечер мы наспех готовили уроки и подводили итог. Особенно трудно
было  с уроками Женьки Иванова: в пятом классе очень сложные  арифметические
задачки,  мы их решали  все вместе и все  равно ответ не всегда  сходился  с
задачником. А итогов мы  тоже пока никаких не  имели,  и Сережа сказал, что,
может быть, это вообще случайное совпадение: могла же эта  Старостенко пойти
в мастерские "Титан", потому что  там кто-то сильно  порезался, и  он знает,
как это проверить. Он  хотел подойти прямо к Старостенко, громко сказать ей:
"Привет из  "Титана"!" -  и посмотреть, как она на это будет реагировать. Мы
его еле отговорили.
     Сегодня  на большой  переменке я  подумала, что  обо мне  снова  что-то
написали в  газете.  Может быть,  подумала я,  напечатали  еще  какое-нибудь
стихотворение из тех, которые были в тетрадке.  Мне хотелось, чтобы это было
стихотворение про самолет, потому что я до сих пор в душе считала,  что наша
стенгазета  неправильно  сделала, когда не поместила его. Интересно, что  бы
они запели, если бы увидели,  что это стихотворение напечатали не в стенной,
а в настоящей газете. Но я  стеснялась спросить,  что там такое,  потому что
краем  уха  слышала,  как  о  газете  разговаривали  две  мало знакомые  мне
учительницы из  младших классов, и одна из этих учительниц сказала обо  мне:
"Тише, вот она".
     Однако,  как я об  этом узнала позже,  в газете были помещены совсем не
мои стихи, а папин фельетон.  Елизавета Карловна подозвала  меня  и сказала,
чтобы я передала  папе, что  учителям очень понравился  его новый фельетон я
что они его  поздравляют, а мне было стыдно, что я ничего об этом не знаю, и
я сказала: "Спасибо, обязательно передам", и кивала головой так, как будто я
не только читала этот фельетон, но даже знала о нем заранее.
     В этот день наша учительница зоологии выполнила свое давнее обещание. У
нас в школе нет микроскопа, но она  где-то достала микроскоп, потому что уже
давно собиралась нам показать, как выглядит увеличенная капля воды.
     Мы по очереди смотрели на  эту каплю, и каждого приходилось оттаскивать
от окуляра, и ребята просили учительницу, чтобы она не забирала  микроскопа,
что они будут не спеша рассматривать эту каплю после уроков.
     Я тоже  посмотрела в микроскоп,  и  то, что я увидела,  мне  совсем  не
понравилось.  Во-первых,  мне было неприятно,  что в  прозрачной капле  воды
столько  всяких микробов. То есть теоретически я знала об  этом и раньше, но
одно дело знать теоретически, а другое дело увидеть на практике, как в воде,
которую  мы  пьем,  плавают  существа,  похожие  на  креветок  и  мокриц.  А
во-вторых, я подумала, что эти существа так малы в  сравнении с нами, что мы
их рассматриваем в микроскоп, но, может быть, где-то во Вселенной существуют
такие громадные существа, что они со своих галактик рассматривают нас в свои
микроскопы.
     В  общем, я  много раз замечала  и  на себе и  на других,  что, когда у
человека  плохое  настроение,  то  все  ему  кажется  не  так,  и когда  ему
предлагают мороженое,  то он говорит, что не хочет мороженого, потому что он
простужен, а когда ему предлагают конфеты, он говорит, что не  хочет конфет,
потому, что у него болят зубы, а когда его  зовут в кино, он говорит, что не
хочет в кино, потому что смотрел этот фильм уже два раза.
     После  уроков мы с Колей обошли несколько киосков, пока купили газету с
папиным  фельетоном.  Ее уже везде  раскупили.  Мы  взяли  газету,  отошли в
сторонку за киоск  и стали читать этот  фельетон про себя,  но вместе.  Коля
читает медленнее  меня, и когда он засмеялся,  я не  могла  понять,  что его
рассмешило.
     Фельетон этот назывался "Опровержение министра". В нем писалось:

     Я  больше  не   пишу  фельетонов.  И  искренне  восхищаюсь  гражданским
мужеством и готовностью к самопожертвованию литераторов, отдавших свои перья
этому, увы, нелегкому жанру.
     Мои ученые друзья  недавно подсчитали, что в среднем  продолжительность
жизни  фельетонистов на восемь лет меньше, чем у очеркистов, выступающих под
рубрикой  "О людях  хороших", и на одиннадцать с половиной лет меньше, чем у
поэтов, публикующих свои стихи исключительно в дни  праздников. Фельетонисты
рано седеют, их чаще оставляют  жены, и язва желудка,  а  также гипертония и
диабет  являются их  профессиональными заболеваниями.  В некоторых редакциях
фельетонистам уже  начали выдавать молоко "за вредность  производства", и  я
считаю  это  мероприятие  своевременным  и  заслуживающим   самого  широкого
распространения.
     В  чем же  дело?  А дело,  оказывается,  в опровержениях, В  тех  самых
опровержениях, классическая формула которых  была изложена более трех  тысяч
лет тому  назад  в  одном  восточном сказании: во-первых,  я но  брал  этого
горшка, во-вторых, когда ты  мне  его давал, он был с трещиной, а в-третьих,
когда я тебе его возвращал, он был целым.
     В каждой  редакции по  каждому фельетону заводится "дело". Некоторые из
этих дел по количеству  заключенных в  них листов и содержанию соперничают с
полным собранием сочинений Александра Дюма-отца, а по стилю и настроению - с
перепиской между князем Курбским и Иваном Грозным.
     Фельетонист   в  своем  сочинении   говорит   о   чем-то:  "черное".  А
опровергатель говорит:  "белое".  Этим обычно  и  начинается  "дело".  Далее
фельетонист на основании неопровержимых документов за номерами  такими-то от
чисел таких-то доказывает:  "несомненно, черное".  А  опровергатель  создает
комиссию, призывает  в  свидетели  соседей  и присылает  в  редакцию  акт  с
решительным  утверждением: "белое,  но  с отдельными,  редко  расположенными
черными точками". На этот раз приходится попотеть фельетонисту.  Он посещает
членов комиссии, которые, оказывается, не  только не подписываются на газету
и не читали фельетона,  но и вообще в это время были  в  далеком арктическом
плавании. И снова пишет: "черное".
     Но не дремлет и опровергатель. Заручившись справками из домоуправления,
а  также   с  места  службы  своего  очень  авторитетного  родственника,  он
утверждает: "серое, и лишь местами черный фон".
     Фельетонист посещает  и домоуправление,  и место  работы  авторитетного
родственника,  и снова пишет письма, а  копии вкладывает в "дело". И тут ему
уже не до новых фельетонов, и настроение у него скверное,  и он отказывается
пойти с женой на новую кинокомедию, теряет ключи от квартиры и непочтительно
отзывается о своем редакторе именно  в ту  минуту, когда редактору почему-то
вздумалось   покинуть   кабинет  и  оказаться  за   спиной  раздражительного
фельетониста.
     Если кто-либо  из читателей слышал о фельетоне, в ответ на  который  не
были  присланы  опровержения, пусть сообщит об этом: этот  факт  заслуживает
того, чтобы о нем упомянули в Большой Советской Энциклопедии.
     - Конечно, - жаловался недавно один мой знакомый фельетонист. -  на эти
опровержения можно бы и не обращать такого  внимания,  как мы это делаем, не
отдавать всех своих сил опровержению опровергателей.  Но тогда теряется весь
смысл  нашей работы: вместо того  чтобы устранить недостатки,  о которых  мы
пишем, наказать виновников, от нас отделываются "опровержениями".
     - Еще как отделываются, - вздохнул, в свою очередь, и я.
     Некоторое время  тому  назад  был опубликован мой  фельетон  "Маленькое
счастье".  В  нем  говорилось  о   начальнике  главка  В.  Л.  Костенко,   в
наклонностях которого было  что-то недоброе, что-то постыдное, что-то чуждое
нашему времени, говорилось  о том, как этот  человек стремился  спрятать эти
свои качества от общественности, зажимая и преследуя малейшее слово критики.
Любого человека, который придерживался другого  мнения, о чем бы ни шла речь
- даже  о прочитанной  книге,  даже  о просмотренном фильме,  В. Л. Костенко
стремился уничтожить всеми доступными ему средствами.
     В  ответ  на  фельетон  из министерства  в редакцию  поступило  письмо,
подписанное  самим  министром  М.  Н.  Усовым.   "В  результате  проведенной
министерством проверки,  -  говорилось  в этом письме,  -  установлено,  что
приписок  к  плану,  на  наличие  которых указывалось  в  фельетоне  Николая
Алексеева, фактически не было".
     Я не закален в  фельетонном ремесле  и,  получив это  письмо, сознаюсь,
просто растерялся. Черт побери! Ведь я собственными глазами  - собственными!
-  видел документы, которые показывали, что к плану были сделаны приписки. И
начальник главка В. Л. Костенко не отрицал втого.
     Обидели и удивили меня и  те строки письма,  где говорилось: "Почему т.
Алексеев,   поднимая  такой  важный,  принципиальный  вопрос,   как  критика
руководства   учреждения,  так  беспринципно  выбрал  объект  для  примера?"
По-видимому,  по  мнению министра  М.  И. Усова,  пожилая  женщина,  которую
незаконно судили, которую  преследовали только за то, что она  покритиковала
на  собрании  начальника главка,  недостаточно  "принципиальный"  объект для
примера.
     Мне пришлось затратить немало труда, чтобы доказать, что я не лжец, что
у министра не было оснований для опровержения фельетона.
     Но вот  минуло немного  времени, и  начальника  главка В.  Л.  Костенко
пришлось уволить  с  работы.  В приказе министерства приводились те же самые
факты, которые так легко отрицались в опровержении:  В. Л. Костенко сняли за
приписки, за обман государства, за зажим критики  и грубость с подчиненными.
Больше того, открылись  такие  обстоятельства, которых я даже не подозревал:
акт финансовой ревизии показал, что В.  Л.  Костенко  был  просто нечист  на
руку.

     После этого  шли выписки  из документов, и мой папа критиковал министра
за  то, что  министр защищал  "честь мундира". А заканчивался  этот фельетон
теми же словами, какими он начинался:

     Я  больше  не   пишу  фельетонов.  И  искренне  восхищаюсь  гражданским
мужеством и готовностью к самопожертвованию литераторов, отдавших свои перья
этому, увы, нелегкому жанру.

     - Вот дает!  - совсем как егерь дядя Тима  сказал Коля,  когда  дочитал
фельетон. - Здорово!
     Я помолчала и предложила:
     - Пойдем к нам... Пообедаем вместе.
     - Я вообще-то не голодный, - ответил Коля. - А твои родители уже дома?
     - Нет, - сказала я. - Мы пообедаем вдвоем.
     Коля повеселел и ускорил шаги. Я еще прежде замечала, что он стесняется
моей мамы. Да и папы тоже.
     Дома я сказала  Коле,  чтобы он помыл руки, и неожиданно для самой себя
вдруг решила:
     - Сейчас приготовим бульон с яйцом. Будешь есть?
     - Давай, - ответил Коля. - Мне все равно.
     - А на второе - макароны с мясом. Это называется "по-флотски". Нужно их
только разогреть на сковородке.
     Бульон с яйцом мне  но удался -  почему-то свернулся белок, и в бульоне
плавали  хлопья. Но Коле  это блюдо очень понравилось, и когда я  предложила
ему добавки, он сказал: "Давай".
     За обедом он снова вспомнил о фельетоне и заметил:
     - Нужно было купить две газеты. Чтоб матя почитала.
     - Можешь  взять, - ответила я.  -  Папа принесет  еще  газет. Он всегда
приносит, если там напечатана его статья.
     - Спасибо, - сказал Коля, когда мы доели все макароны. - Я пойду. Я еще
домой должен зайти,  отнести авоськи... А  потом  мы  с  Витей задумали одну
штуку...
     Он  встал из-за стола и тихо,  чуть-чуть  подергал меня за косичку. Мне
очень хотелось растрепать ему  волосы, но сейчас я почему-то не решилась это
сделать.
     Коля ушел, а я помыла посуду и села за уроки.
     Теперь мы готовили уроки по очереди  - один сделает, а остальные у него
потом списывают. Даже Лена Костина списывала алгебру у  Сережи и  удивлялась
потом, почему у задачи не сходится ответ.
     Я еще не  успела закончить  уроки, как вернулись с работы мои родители.
Очевидно, папа зашел за мамой в ее проектное бюро.
     - Скорее, -  сказала мама, - одеваться! Лялька! Надень красный пуловер,
который  я тебе  привезла из Ленинграда. Он тебе  идет. Поедем в  ресторан и
устроим пир на весь мир. Умираю от голода.
     Они были очень веселы, папа смеялся и ткнул меня пальцем в живот.
     - Я не поеду, - ответила я. - Я уже обедала. И я еще не сделала уроков.
     - Ну и ну! - закричала мама из кухни. -  Лялька объелась макаронами. Но
от мороженого и  шампанского  ты, конечно, не  откажешься. А уроки  сделаешь
потом.
     - Нет, - сказала я. - Я не поеду.
     Папа  посмотрел  на меня  с  веселым  удивлением. Очевидно, он  не  мог
понять, как человек может отказаться от мороженого. И от шампанского.
     -  Ты  видела газету?  - спросил он.  - Там фельетон.  И, на  этот раз,
говорят, смешной.
     - Смешной, -  согласилась я. - Только  ты сам  говорил прежде,  что  не
понимаешь, как над этим можно смеяться.
     - Вот оно что! - прищурился папа. - Можно, Оля. И нужно. Над подлостью,
над  жадностью, над тупостью,  может быть, действительно  не стоит смеяться,
пока они действуют. Но когда их преодолели, когда их победили, над всем этим
необходимо смеяться. Победители всегда смеются...
     Я  подумала, что иногда смеются и побежденные,  только не сказала этого
вслух.
     - А ты в самом деле больше не будешь писать фельетонов? - спросила я.
     - Буду, -  ответил папа. - Это просто литературный  прием. Ведь то, что
сегодня напечатано, - это и есть фельетон. А кроме того, я  готовлю еще одну
бомбу... И врежу - с нездешней силой... Собирайся же, Оля.
     - Нет, нет, - повторила я. - Я не поеду.
     - Никто так  не  умеет испортить радости,  как  наша дочка, - процедила
мама  сквозь  зубы, в которых держала шпильки. Она причесывалась.  - Поедем,
Коля, а она пусть сидит дома. Да и вообще, где это видано - таскать детей по
ресторанам?..
     Я ничего не ответила и снова уткнулась носом в учебник физики.
     Как скоро люди все забывают! И  мама, и папа уже не помнили, что у Коли
погиб отец.
     Мама  недавно  говорила папе, что теперь у нас снова все  благополучно,
что пора  уже забыть  обо всех  этих  неприятностях, пора жить  нормально  и
смотреть на окружающее нормально,  что  нельзя из-за отдельных случайностей,
которые  неизбежно  бывают со всяким, озлобляться и  смотреть на  мир сквозь
черные очки.
     Но  у  нас  не  было  все благополучно,  и в  этом  мире  не  было  все
благополучно, если Колиного папу убили, если Колина  мама больше не плакала,
а  постоянно улыбалась этой своей  приклеенной улыбкой, если Коля  все время
ежился, как от холода.
     Когда мои родители  ушли, я снова подумала,  что смеются не обязательно
победители. Я стала перед зеркалом и попробовала посмеяться. Я смеялась,  но
мне  даже самой было немножко  страшно -  такое  у  меня  было  ненормальное
выражение лица и такой дурацкий смех.
     И все-таки я проявила силу воли: отказалась от мороженого, которого мне
очень хотелось, и не заплакала, а посмеялась над своими огорчениями.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     В этой семье - все юмористы. Наташка ходит,  как Чарли Чаплин - носки у
нее смотрят в  стороны. Мы  вместе с  ней  шли  в  школу,  я  сегодня  вышла
пораньше.
     - Кем ты будешь, когда вырастешь? - спросила я у Наташки.
     - Кондуктором, - ответила она, не задумываясь. - Почему?
     - Говоришь людям, где выйти... И много денег.
     - Не очень много, - возразила я.
     - Очень, -  сказала Наташка. - Я видела.  Оказывается, она считает, что
кондуктор все деньги, которые получает от пассажиров и кладет в сумку, берет
себе.
     -  А я знаю,  какой будет фокус, - искоса  поглядела на меня Наташка. -
Только не скажу.
     - Ну и не надо.
     Если бы я попросила: "Расскажи", может быть, Наташка и промолчала бы.
     -  С яйцом, -  таинственно прошептала Наташка. - Он наливает  в бутылку
воду - и вдруг там яйцо. Но я не знаю, как он его туда засовывает...
     Сегодня у нас на последнем уроке - химия. Это лучший день недели. После
урока  весь  класс  остается в  химическом  кабинете.  Евгения  Лаврентьевна
рассказывает интересные вещи о  химии и о  химиках.  А теперь к  этому уроку
ребята готовят  химические фокусы и  показывают их. А потом рассказывают,  в
чем секрет. Что собирался показать Сережа, я уже узнала от Наташки.
     У Евгении Лаврентьевны на столе лежала книга с закладками. Я посмотрела
издали  и, хотя буквы  были  перевернуты, прочла:  "Конан  Дойль.  Избранные
произведения". Вот, значит, чем увлекалась Евгения Лаврентьевна! Я вспомнила
страшный рассказ этого писателя о пляшущих  человечках и подумала,  как было
бы здорово, если б Шерлок Холмс примкнул к  нашей компании. Он бы, наверное,
быстро разобрался в нашем деле.
     Евгения Лаврентьевна сказала:
     -  Когда  мы  изучали закон сохранения  массы, мы с вами сожгли в колбе
немного фосфора, и при этом образовалось новое вещество - фосфорный ангидрид
в виде белого  дыма.  Вы также видели, как светится фосфор  при окислении на
воздухе.  Но  это  свечение  фосфора  создает  иногда у  людей  неправильное
представление.  Вот  что пишет  ваш любимый  писатель Конаи Дойль  в "Собаке
Баскервилей".
     Евгения Лаврентьевна раскрыла книгу там, где она была заложена полоской
бумаги.
     - "Да! Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще
никто  из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя,
глаза метали искры, по морде  и  загривку переливался мерцающий огонь. Ни  в
чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение, более страшное, более
омерзительное,  чем  это  адское существо, выскочившее на нас  из тумана". А
дальше вот  что говорится уже об  убитой собаке:  "Ее огромная пасть все еще
светилась  голубоватым пламенем, глубоко  сидящие дикие глаза  были обведены
огненными кругами. Я  дотронулся  до  этой светящейся головы и,  отняв руку,
увидел, что мои пальцы тоже засветились в темноте. "Фосфор", - сказал я".
     Этого не  могло  быть.  Фосфор  на  воздухе  не только светится,  но  и
загорается - собака просто изжарилась бы, если б ее шерсть смазать раствором
фосфора  в летучей жидкости шш опылить  фосфором.  Кроме того, фосфор еще  и
ядовит.  И  достаточно  было в пасть  этой собаке  Баскервилей попасть одной
десятой доле грамма, чтобы она отравилась и немедленно погибла.
     Все  это я говорю к тому, - улыбнулась Евгения Лаврентьевна, и я  снова
подумала, какая она красивая,  - что  в  седьмом  "Б"  появился  юный химик,
который  вздумал  свою  таксу  превратить  в  собаку  Баскервилей.  Так  вот
запомните, что фосфор для людей еще более ядовит, чем для собак.
     После  урока Евгения Лаврентьевна села на стуле сбоку у  своего  стола,
ближе к окну, и объявила:
     - А сейчас поглядим, чем нас удивит сегодня Сережа.
     Сережа вышел к столу и попросил две колбы с узкими горлышками. С важным
и серьезным  видом  он  налил в  одну колбу  воду, потом перелил  эту воду в