старого  воспитания,
ста­ромодной учтивости. Но его ровное, без подобост­растия, но и без гордыни
поведение, желание как-то обособиться, не выделиться,  а именно обособиться,
умение держаться даже с сослуживцами  на опре­деленной дистанции, которую он
создавал сам, ог­раждали его от  людей некоей стеной, хрупкой и  прозрачной,
но  осязаемой,  создавали  вокруг  него пустое  пространство,  род  убежища,
которым он явно дорожил.
     Конечно,  в небольшом  городке  его  знали, и при  встрече, будь  то на
прогулке или  по  пути на работу, он  сдержанно раскланивался со  знакомыми,
старо­модным  жестом, вышедшим из обихода, припод­нимал шляпу. И тогда можно
было увидеть тронутые сединой, но еще  по-молодому густые, с  живым бле­ском
волосы, чуть  вьющиеся, коротко подстрижен­ные, с четким пробором; при  этом
он сразу ста­новился похож на знаменитого киноактера. Правда, сам он вряд ли
об этом догадывался, да и в кино ходил редко.
     И еще одно обращало на себя внимание в по­ведении этого человека. Никто
и  никогда не видел его мечущимся, спешащим, суетливым, с явной за­ботой  на
лице,   как   у  новых  его  земляков,  по  горло  занятых   подворьем   или
предпринимательской дея­тельностью.
     Возвращаясь с обеда  на службу, он часто  по пути  заглядывал в книжный
магазин,  по  нашим временам  довольно-таки богатый,  потому что кни­гами  в
городке интересовались мало. Входя, он не­пременно здоровался с продавщицами
как  со  ста­рыми знакомыми,  и  те, еще только  завидев его в  окне, спешно
ставили на полки две-три отложенные  книги  из модных  новинок. Но  книги он
покупал нечасто, и  редко именно те, которыми хотели его порадовать  молодые
продавщицы, чем  всегда  вы­зывал удивление -- уж  они-то думали, что знают,
какая книга чего стоит.
     Замечательно,  что  некоторое  время  его  даже  при­нимали  за  нового
секретаря  горкома,  так  вот  де­мократично,  по-простому  знакомящегося  с
местной  жизнью, и город  полнился  слухами. Народ  ведь любит  байки, когда
якобы тот или иной большой чин, подобно  старинному падишаху, явно или тайно
обходит свои  владения,  чтобы  увидеть все самому,  послушать,  о чем народ
говорит. Заходит,  к  при­меру, в магазин  и просит взвесить  колбасы, а его
принимают  там  за   шутника.  Или  упорно  пытается  проехать  каким-нибудь
автобусным   маршрутом  от   конечной  до  конечной,  чтобы  наутро  вызвать
ди­ректора автотреста на ковер...  Молва  есть молва, и везде она одинакова,
поскольку  проблемы те же...  Он,  конечно, чувствовал  в те  дни  необычное
вни­мание к себе, ловил изучающие взгляды, но  мысль,  что его могут принять
за  кого-то  другого,  тем  более  "хозяина"  города,  ему  и  в  голову  не
прихо­дила. И вряд ли он когда-нибудь узнал бы об этом, если б не рассказали
ему о таком  курьезе  на работе; он весело посмеялся вместе со  всеми,  но в
душе посчитал этот знак добрым предзнаме­нованием судьбы.
     Конечно,   самообман   горожан  скоро  рассеялся,   и  кто   уж   очень
любопытствовал, тот узнал, что он работает на местном консервном заводике на
не­приметной должности. Но, как ни странно, новость  ни у кого не вызвала ни
насмешек, ни иронии, наоборот, что бы там ни говорили о нем люди, но в одном
сошлись любители  посудачить:  что  при­езжий, прогуливающийся  каждый вечер
пешком, был  некогда, несомненно, большим  человеком. На­род любит "опальных
князей",  и   незнакомец,  не­многословный  и   замкнутый,   вызывал  скорее
сим­патию, чем безразличие.
     И оттого, когда он появлялся на базаре, покупая в одних  торговых рядах
лепешку, в других зелень, в третьих фрукты, и всегда понемногу, ибо не лишал
себя удовольствия часто ходить на рынок, какому-нибудь новичку на  вопрос --
кто это? --  обычно, под­нимая взгляд к небу, отвечали: большой человек. При
этом,  разумеется,   не  вдавались  в  подробности,  впрочем,   этого  и  не
требовалось: восточному чело­веку достаточно этих двух слов.
     И на базаре, и в тех местах, где он  обедал, его принимали  как своего,
как соседа, и порою оттого он чувствовал себя неловко.
     Обедать ходил он в чайхану при автостанции, где частники жарили шашлык,
подавали лагман, при­готовленный где-нибудь в усадьбе поблизости, торго­вали
тут и самсой, и нарыном, и хасыпом -- район возле автовокзала весьма успешно
конкурировал с общепитом.  Заходя  в чайхану, он непременно раскла­нивался с
чайханщиком,  человеком своих лет, и всегда у чайханщика находились для него
стул  и место, даже если и  тесно было в помещении.  С чайханщиком иногда он
обменивался  ничего  не  зна­чащими  словами о  погоде,  здоровье,  пока тот
зава­ривал для  него  чай  и ополаскивал  крутым  кипятком пиалу без  единой
щербинки. А  когда он усаживался,  сразу появлялся  возле него  какой-нибудь
мальчишка из тех, что  помогают в чайхане или крутятся возле своих домашних,
торгующих на улице.
     Его обед  был,  по местным городским  понятиям,  более  чем скромным --
пол-лагмана и палочка шаш­лыка или полшурпы и одна  горячая самса,  или пара
палочек  шашлыка из свежей печени, или штуки  три манты  с курдючным салом и
мелко  нарезанной   бараниной  и  горячая   лепешка.  Мальчишки  никогда  не
заставляли  себя  ждать:  и  лепешка  оказывалась  румяная,  шашлык   хорошо
прожаренным,  шурпа об­жигающая, а сдачу ему приносили до  монетки, хотя тут
любили  округлять суммы.  Поднявшись, он сдер­жанно благодарил чайханщика, и
если проходил ми­мо торговых рядов, то и тех, у кого мальчишки покупали еду,
причем  он  безошибочно угадывал,  у кого брали шашлык,  у кого самсу,  -- и
сдержанная  благодарность эта  особо  ценилась бесцеремонным торговым людом.
Привыкшие к тому, что кругом лебезили, заискивали, они уважали ту дистанцию,
что установил с ними этот  одинокий немногослов­ный  человек. И  отодвигая в
очереди  какого-нибудь  важного  и  денежного клиента,  они тем самым как бы
намекали на  некую причастность  к нему,  слу­чайно  попавшему  в  их  город
человеку,  которого,  по  слухам,  должны  были  вот-вот  куда-то  отозвать,
затребовать, и, конечно, вызов предполагался по са­мому крупному счету.


        3

     Шло  время,  недели, месяцы,  никто  и  никуда  его  не  отзывал, а  он
продолжал  совершать   свои  каждодневные  пешие  прогулки,  только  изредка
про­падал из  города на несколько дней по делам кон­сервного заводика: ездил
то в область, то  в  столицу республики  отстаивать интересы своей  "фирмы",
ко­торой  все  чаще   и  чаще  предъявляли  штрафные  сан­кции  за  качество
продукции.  Возвращался он из центра всегда расстроенный,  потому что  в оба
кон­ца -- и  от производителя, и от потребителя -- вез неутешительные вести;
но, памятуя  о  здоровье, а чаще  все-таки по инерции, сложившейся привычке,
выбирался по вечерам из дома.
     Проходя по улице Буденного,  мимо трех город­ских ресторанов, каждый из
которых  назывался  еще претенциознее,  чем  местные  кинотеатры,  а именно:
"Лидо",  "Консуэло" и "Шахразада", он  невольно от­мечал:  вот  уж где жизнь
всегда  бьет  ключом.  И  пусть рядом пересеивают после весенних ливней  или
заморозков  хлопок, пусть люди  в  кишлаках  плохо  питаются,  особенно туго
бывало с мясом, пусть тысячи и тысячи студентов  и школьников трудятся вдали
от  дома на сельхозработах,  пусть где-то наводнение,  землетрясение, голод,
ураганы, пожары,  месячники, субботники, воскресники,  за­сухи,  перевороты,
локальные и региональные вой­ны -- тут всегда царил праздник сытой  жизни, и
кому-нибудь  в городе, наверное, казалось куда пре­стижнее быть завсегдатаем
"Лидо", чем, скажем, по­четным членом Европейского географического общества.
     Что время  бежит стремительно,  это, пожалуй, ощущает  каждый,  но если
вдруг выпадаешь из жизни, в которой как будто еще живешь, -- такое примечает
не  всякий, и то не  сразу, а постепенно, сначала в мелочах. Гуляя как-то по
излюбленной  улице,  он  словно  впервые услышал,  что сейчас  в  ресторанах
исполняют другую музыку, поют  новые песни. Теперь он прислушивался к музыке
вни­мательнее,  думая, что ошибся, что вот-вот,  через день-другой, зазвучит
что-нибудь  знакомое,  доне­сется  из распахнутых  настежь  окон, в  стеклах
ко­торых  полыхали  отсветом  яркие  люстры,  знакомая  песня, но  проходила
неделя,   вторая,   и   хотя  ре­пертуар   трех  ресторанных  оркестров  был
доволь­но-таки обширным, он не услышал ни одной ста­рой, привычной мелодии и
отчего-то расстроился. "Я  как  инопланетянин",  -- впервые  сказал он  себе
тогда.
     Музыкой он  особенно  не увлекался,  но в мо­лодости  отдал ей должное,
ходил на танцы и студенческие вечера. Тогда, в годы его юности, они  не были
перекормлены музыкой, как теперешние молодые,  и оттого многое сохранилось в
памяти. Так  вот из того музыкального багажа он  не  слышал сейчас  ни одной
мелодии, ни одной песни -- и это усиливало ощущение выключенности из жиз­ни.
     Тем более неожиданным для него  было, когда во  время  обычной вечерней
прогулки,  занятый  сво­ими мыслями, он однажды услышал из окна "Шах­разады"
мелодию,  которая  вроде бы показалась  ему знакомой. Поначалу он решил, что
ошибся; это была современная музыка с рваным  ритмом и не­истовыми ударными.
Оркестр  замолчал, и  он  по­стоял  еще  немного под  окнами, надеясь,  что,
воз­можно, кто-нибудь  попросит  повторить вещь --  дело обычное. Случалось,
что  какой-нибудь  шлягер звучал во всех  трех  ресторанах одновременно и по
три, четыре раза  подряд. Хотя он не бывал до сих пор ни в  одном из местных
заведений,  но  догадывался,  что  оркестры играли,  как правило, на  заказ,
оттого музыку на этой улице можно было услышать далеко за полночь.
     Но на этот раз не повезло: музыканты начали что-то другое.
     Однако,  когда он подходил  к "Лидо",  словно уга­дав его  желание, эта
музыка послышалась вновь, и он невольно  улыбнулся:  ну, конечно, новомодная
штучка,  раз  играют  в  каждом  ресторане,  и, уже теряя  интерес, двинулся
дальше. Но странно: чем дальше он уходил, тем явственнее слышал эту му­зыку.
"Что  за  чертовщина,   неужто   с  годами  у   меня  обострился  слух?"  Он
действительно  предугадывал,  что  сейчас  вот  начнет  саксофон  или партия
перейдет к трубам, а потом вступят ударные.
     И наконец он вспомнил.
     Ну, конечно, Элвис  Пресли, "Рок  круглые сут­ки"! Далекие студенческие
времена! Неожиданно для самого себя он вдруг решил заглянуть в ре­сторан.
     Когда он появился в зале, вечерняя жизнь ре­сторана уже  набирала силу,
вино  и   музыка   делали   свое  дело.  Громкие,   возбужденные  разговоры,
пре­увеличенно раскатистый смех, радостные лица  кру­гом, короче --  подобие
праздника. Хотя окна рас­пахнуты настежь и под высокими потолками вра­щались
лопасти вентиляторов, все же  сигаретный дым густо стлался над  столами,  но
это, наверное, заметно было только тому, кто входил с улицы.
     Сквозь голубой дым он разглядел, что зал по­лон -- ни одного свободного
столика,  и  уже  соби­рался  уйти,  не  особенно   надеясь  на  удачу,  как
не­ожиданно  из-за колонны появился метрдотель  и, вежливо поздоровавшись  с
гостем, пригласил его в зал.
     В  глубине просторного зала, в стороне от про­хода, рядом  с  мраморной
колонной притаился сер­вированный двухместный  столик с  табличкой "За­нято"
-- туда и привел его  хозяин  зала. Хотя столик  вроде  и  находился в  тени
колонны, обзор  оказался широким: практически он видел весь зал, и  особенно
хорошо небольшую эстраду и площадку перед нею, где уже  танцевали.  Официант
не заставил себя ждать и не отходил от стола, пока он не просмотрел меню.
     Наличие   шампиньонов   и   перепелок   не   удивило   его,   поскольку
предпринимательская  деятельность местных жителей не была  для него  тайной.
Правда,  сам он ни  разу в  жизни  не пробовал  этих  дели­катесов,  поэтому
сейчас, пользуясь  случаем, попро­сил  принести  то и  другое и  заказал еще
чайник зеленого  чая. После  ухода  терпеливого  официанта,  не  выказавшего
никакого  неудовольствия по поводу  чайника чая в вечернее время, он оглядел
зал. Впро­чем,  оглядеть  как раз не удалось -- внимание его сразу привлекла
компания  неподалеку  от  него. Большой,  богато  накрытый банкетный стол  с
цветами занимали четверо  хорошо  одетых  мужчин,  все  от тридцати пяти  до
сорока; о  чем-то  они  шумно  спорили,  оживленно жестикулировали.  Судя по
обилию закусок на столе и батарее  бутылок,  они еще кого-то ждали. Что-то в
этой  компании насторожило его,  недавнего прокурора, хотя кругом,  куда  ни
глянь, гуляли широко, шампанское, как говорится, лилось рекой.
     За  банкетным  столом тут  же перехватили его заинтересованный  взгляд,
хотя он,  конечно,  не был так  прост,  чтобы  откровенно  изучать  соседей.
От­водить  глаза ему  показалось недостойным  --  в  конце  концов  он же не
подсматривал, и тут  произошло неожиданное:  под  его  взглядом все  четверо
вдруг встали  и  учтиво раскланялись с бывшим прокуро­ром. Он ответил легким
кивком, не поднимаясь  с места.  Кто они  такие, что  за  вежливость? Может,
ошиблись? Но мысль об ошибке он отвел сразу: четверо обознаться одновременно
не могут. Приго­дился прежний  опыт: тренированная память услуж­ливо, словно
снимок из  фотоателье, выложила  перед  ним  групповой  портрет компании  за
соседним сто­лом,  хотя он больше  в ту сторону не смотрел. Кто  же они, эти
хорошо  одетые,  уверенные  в   себе  люди?   Преуспевающие  хозяйственники,
высокопоставлен­ные  руководители? Было в их повадке что-то от власть имущих
-- работников аппарата бывший прокурор знал хорошо.
     Скорее всего это бывшие коллеги,  он мог встре­чаться  с ними в прошлой
жизни, на пленумах и совещаниях в столице республики.  Вот только из которой
они области  -- непонятно, городок распола­гался на границе двух областей, и
из обоих  центров,  при нынешних скоростях и автострадах, сюда рукой подать.
Оттого  и переполнены каждый день местные  рестораны: наезжают издалека люди
небедные, и особенно  те, кому по долгу службы подобные  за­ведения обходить
следует за версту. А тут вроде ничейная территория образовалась. Не случайно
приезжие "хозяева жизни" окрестили городок "Лас-Вегасом".
     Догадка эта не порадовала бывшего прокурора, он подумал, что среди тех,
кого  эти четверо ожидают за столом, вполне могут оказаться люди, которых он
действительно знал, с кем дружески общался прежде. И миновать с ними встречи
и разговора будет невозможно. Но ни с кем из своей прошлой жизни он видеться
не  желал;  хочешь  не  хочешь,  пришлось бы  отвечать  на какие-то вопросы,
рас­сказывать  о нынешней жизни, выслушивать слова  сочувствия и  возмущения
несправедливостью. По­этому он и  не задержался в зале, быстро расправился с
ужином, хотя в другой  ситуации с  удовольствием  попросил  бы  принести еще
чайник зеленого  чая: настоящий  китайский чай  тоже остался там, в преж­ней
жизни.
     Дома он  принял свое  обычное сердечное, хотел  заодно принять таблетку
снотворного, но  переду­мал --  в эту ночь  ему  вряд  ли  уснуть,  даже  со
снот­ворным. И не ошибся. Если бы не усталость, раз­битость и заметные  сбои
"мотора", он, наверное, оделся и вышел бы снова погулять  по ночному городу,
как  делал  иногда,  когда  его  мучила  бессон­ница, которую он обрел почти
одновременно  с пер­вым  инфарктом;  теперь  он  уже  не  помнил,  что  чему
предшествовало.  Бессоннице он не придавал  особого значения,  больше  того,
считал, что удел людей думающих, склонных к самоанализу, а у него в жизни --
так уж получилось -- сейчас как раз была пора раздумий, подведения итогов. В
иные  бессонные ночи  ему приходили такие мысли,  идеи,  что  он  откровенно
жалел, что не знал подобных бессонниц в молодые годы.
     Мысли его все  время возвращались к "Лидо",  к  той  мелодии  из  давно
прошедшей жизни, которая заставила его свернуть с обычного маршрута.
     Тогда, почти  тридцать лет назад, на наших танц­площадках "знатоки" уже
лихо  отплясывали  полу­запретные  рок-н-ролл  и буги-вуги  и, кроме Пресли,
восхищались  и другим  кумиром, джазовым певцом Джонни Холидеем.  Но из того
времени     студенческих    музыкальных     увлечений,     кстати,    весьма
непродол­жительного, он  запомнил именно  этот "Рок круглые сутки", и  на то
была  особая  причина,  достаточная,  чтобы  и  сейчас, через  столько  лет,
вспомнить все и  почувствовать в душе разлад,  хотя теперь у него и без того
хватало печалей.
     Он давно не вспоминал свою  молодость, навер­ное,  оттого, что и повода
не представлялось, и была она скорее трудная, чем  радостная или интересная.
Как ни  странно, в студенческие годы он  не знал особых  привязанностей,  не
знал и  большой  любви, словно жизнь запланировала  для  него другой отрезок
времени, где  у него появятся разом увлечения, пой­дут удачи и придет к нему
настоящая   любовь.  Так,  в  общем,   оно   и  произошло.  Он  думал:  одни
рас­крываются  рано,  и на всю  жизнь их  душевным багажом остаются ощущения
юности, у других на­оборот, все к ним приходит позже -- и первые удив­ляются
такой метаморфозе вторых, не всегда умея правильно  оценить духовные взлеты,
профессиональ­ные и иные успехи, принимая  все за случай,  за удачу, не видя
подготовительной работы души...
     Вспоминая давно прошедшие  дни, он сделал для себя  еще  одно открытие:
чем дальше они уходят, тем яснее и четче их видишь, и теперь многое, над чем
когда-то бился,  мучился,  запоздало легко  открывается, но все эти открытия
только добавляют  печали -- ведь  всего-то  порою нужно было  войти в другую
дверь.  И открытие не бог весть какое,  про­писные истины,  скажет иной, обо
всем  этом писано и  переписано, он даже знал  слова поэта  -- "помню только
детство, остальное  не мое",  --  но даже в самых умных книгах это был чужой
опыт, а  когда  чужой опыт, один к  одному, подтверждается личным,  это  уже
другое  дело,  и  тогда-то  твое открытие  подни­мается  в твоих же  глазах,
обретает особенную  цен­ность. Хорошо, если время подтверждает твою пра­воту
и пусть  запоздало, но  доставляет  тебе удов­летворение, а если,  наоборот,
время  безжалостно  высветит твои ошибки, заблуждения, и ладно, коль за свои
промахи  ты  заплатил  сам, --  обидно,  но  спра­ведливо.  А  если  за  них
расплачивались другие?  Что  может  быть  тягостнее,  чем  признать за собой
такое, тем более если  ты всегда был убежден,  что живешь  и  жил только  по
справедливости, боролся и отстаивал только ее?


        4

     В его студенческие годы стройотрядов еще не было, в каникулы они ездили
на казахстанскую целину. Отовсюду, со всех концов  союза,  съезжались  летом
студенты в необъятные и необжитые казах­станские степи. Строили в колхозах и
совхозах,  многие из  которых были пока лишь  названием на фанерном  щите  в
открытом поле,  и жилье, и боль­ницы,  школы,  крытые  тока,  дороги, бурили
арте­зианские скважины, трудились на кирпичных за­водах...
     После первого курса работали они  на  севере  Акмолинской области, краю
суровом, со злыми хо­лодными зимами, жестокими ветрами, утихавшими ненадолго
только по ранней весне, а летом с неи­моверной жарой и сушью. За все лето ни
одного  дождичка,  от немилосердного  солнца  выгорало, ка­жется, все  живое
вокруг. Неоглядные пространства  --  можно ехать полдня по  степи и вряд  ли
встретишь  человеческое жилье.  Вот  тогда они  по-настоящему  ощутили,  как
необъятна наша страна.
     Однажды  Амирхан с  шофером  на  новом  "газике"  ездили в  райцентр за
продуктами.  Задержавшись на базе,  обратно тронулись  поздно вечером.  Ночь
выдалась  темная,  протяни  руку  --  не  увидишь,  в  июле   --  августе  в
казахстанских  степях такие не  ред­кость.  Что за дороги в целинной  степи,
известно:   проселочные,   колея   едва  накатана,  и  немудрено,  что   они
заблудились.  Проплутав  довольно  долго,  решили  уж  было  остановиться  и
подождать  рассвета,   но  фары  неожид