т
святые  ре­ликвии  мусульман в частную  коллекцию, Азларханов  вроде наказал
работнику районной прокуратуры Шамирзаеву  следить за работой Балан-мечети и
при  первой же  мало-мальски противоправной деятель­ности  тут  же поставить
его,  Азларханова, в  изве­стность.  И такой  повод скоро представился.  При
ремонте мечети  завезли  два кубометра  пиломате­риалов  и  машину  кирпича,
первоначально предназ­наченных  для строительства школы в соседнем киш­лаке.
И Шамирзаев согласно распоряжению обла­стного прокурора завел уголовное дело
на имама мечети, купившего ворованный материал.
     Вывод был таков: путем угроз, шантажа  старого больного человека, имама
мечети, областному прокурору  удалось заполучить желанные  сосуды для  своей
коллекции.  За  ними  он  якобы  приезжал лично  в  сопровождении  работника
районной  прокуратуры  Шамирзаева.  И   дата  "изъятия"  тоже  документально
подтверждалась: Амирхан Даутович действительно  в этот день проезжал Сардобу
и был в прокуратуре, где провел короткое совещание.
     Ознакомившись с заключением комиссии в ад­министративном отделе обкома,
прокурор лишь спросил заведующего:
     -- Нельзя ли вызвать в обком Шамирзаева из Сардобы?
     На что завотделом грустно закатил глаза и развел руками:
     --  Умер,  умер,  к  вашему   и  нашему  сожалению,  Шамирзаев,  еще  в
позапрошлом году. А имам -- год назад.
     Не  заставила себя  ждать  и  высокая комиссия из  Ташкента, о  которой
предупредил Амирхана Даутовича ночным звонком прокурор  республики. При­были
они  впятером:   два   незнакомых   искусствове­да-эксперта,   работник   из
прокуратуры  республики  --  из  новеньких, важный чиновник,  представляющий
народный контроль на республиканском уровне, и представитель из парткомиссии
при ЦК партии Уз­бекистана.
     Комиссии, да еще столь солидного состава, не ожидали ни в  обкоме, ни в
прокуратуре, не ожидал такого внимания к себе и Амирхан Даутович.
     В обкоме, понятное дело, были  рады,  что  за­ключение своей, областной
комиссии по жалобе на­счет сосудов из мечети в  Сардобе у них уже имелось. И
приезжие,   еще  не   увидев  частного  собрания  Тургановой,  были  тут  же
ознакомлены с выводами ко­миссии полковника Иргашева. Об их прибытии в обком
прокурору  сообщили на  работу  и  просили через  полчаса  быть дома,  чтобы
показать проверя­ющим коллекцию керамики, собранную его женой.
     Амирхан Даутович не стал вызывать  машину, а отправился домой пешком --
полчаса ему вполне хватало, чтобы не заставлять себя ждать.
     Было начало  апреля, и весна день  ото  дня  на­бирала силу. Подойдя  к
дому, он на секунду залюбовался подстриженной живой изгородью, сочная зелень
радовала глаз. Оставив калитку распахнутой, Амирхан Даутович прошел во двор.
За  эти двадцать пять дней после возвращения из Ялты  он с по­мощью нанятого
садовника привел двор в порядок. Возвращаясь с работы,  прокурор до полуночи
про­водил  время  в  освещенном  саду,  подбеливал,  обре­зал,  окучивал,  и
сегодня, после обильных мартовских дождей, двор, кусты роз, сирени выглядели
так,  словно  нарочно были  подготовлены  для  осмотра.  И  Амирхан Даутович
невольно  залюбовался  творением  рук Ларисы --  все  здесь до  мелочей было
продумано ею  и напоминало  о ней. Увлекшись, он  и не слышал,  как комиссия
появилась у него за спиной.
     -- Впечатляюще! -- сказал представитель народ­ного контроля.
     Оба  эксперта-искусствоведа  разбежались  по  дво­ру,  их  восторженные
возгласы  раздавались  то  у  од­ного  экспоната,  то  у  другого.  Амирхану
Даутовичу приходилось каждому из них давать объяснения, чаще  всего о том, в
каких каталогах и  где была представлена  эта керамика.  Все, что им говорил
областной прокурор,  они тщательно  вносили в за­трепанные толстые  тетради;
запись  вел и предста­витель из народного контроля, следовавший за хо­зяином
дома по  пятам, -- он  словно боялся, что  Азларханов о  чем-то сговорится с
экспертами. Два других члена комиссии, по всей вероятности заядлые садоводы,
проявили искренний  интерес  к карлико­вым  деревьям,  редким кустарникам  и
цветам,  к  английским лужайкам, и  если задавали  вопросы, то  они касались
только сада.
     Пробыв в саду более часа и осмотрев все экс­понаты "музея под  открытым
небом",  перешли в  дом. Две самые  большие комнаты коттеджа,  отдан­ные под
коллекцию, Амирхан Даутович  успел  тоже привести в  порядок, после того как
вернул  сосуды Балан-мечети секретарю обкома.  Здесь  гости про­были гораздо
меньше,  чем   во   дворе,  и  тут  он   тоже  отвечал  только  на   вопросы
искусствоведов-экспертов  и  важного  чиновника  из  народного  контроля,  у
ко­торого  их  оказалось  всего три.  Указывая  на  ту  или  иную  вещь,  он
спрашивал: "А  это за  сколько при­обретено?", "Где  приобретено?",  "У кого
приобрете­но?"  Вот на  эти вопросы отвечать  Амирхан  Даутович затруднялся,
особенно на первый -- за сколько при­обретено? -- потому что он точно  знал,
что  редко  какое изделие  покупалось за деньги.  Большинство предметов было
принесено незнакомыми  людьми,  подарено друзьями,  соседями,  коллегами  по
работе. Он и говорил об этом,  но по глазам видел,  что его ответ не вызывал
веры  у представителя  из  на­родного контроля,  который,  наверное,  и  был
пред­седателем  комиссии,  потому  что  слишком уж  над­менно  и  официально
держался.
     В комнатах, несмотря на теплый весенний день, было прохладно, тянуло из
углов сыростью  --  види­мо, и керамика  хранила  еще зимний  холод  нежилых
помещений,  и  комиссия  выразила  желание  посмот­реть   альбомы,  каталоги
выставок, книги Ларисы Павловны во дворе, на весеннем солнышке. На от­крытой
летней  веранде уже стоял стол, и  Амирхан  Даутович вынес туда все то,  что
попросили  прове­ряющие. Разобрав альбомы, члены комиссии  стали внимательно
разглядывать их, время  от  времени  делая какие-то  выписки в свои записные
книжки   и   тетради.   По  тому,   как  увлеченно   рассматривали   альбомы
искусствоведы-эксперты,  Амирхан  Дауто­вич понял, что некоторые  из  них, в
основном  из­данные за  рубежом, они видели впервые. Особенно быстро и шумно
одолевал  альбомы  и  каталоги  тот,  которого  прокурор  внутренне  признал
председателем комиссии. То и дело слышалось:
     -- Во дает, в Испании издалась...
     Или:
     --  Смотри,  смотри,  вот  тот хум, что под  дубом  лежит.  Напечатан в
швейцарском альбоме!
     Разглядывая композицию с сосудами из Балан-мечети, он сказал:
     -- Это  ж надо,  какого  огромного волка охотник подстрелил  из  такого
древнего ружья... -- И долго сокрушенно качал головой.
     Передавая друг другу, приезжие рассматривали альбомы и каталоги дольше,
чем всю коллекцию керамики. Представитель из парткомиссии, видимо, зная, что
Амирхан  Даутович  сопровождал  Ларису Павловну в двух  зарубежных поездках,
спрашивал о том, как  проходили  эти выставки, какой вызвали  интерес, какие
экспонаты представляли особую ценность, впрочем, ценность он подразумевал не
эсте­тическую и не научную, но это  не сразу дошло до областного  прокурора.
Они, наверное, задержались бы у него  во дворе еще с часик, но неожиданно за
высокими проверяющими прибыли две  машины,  и  человек,  приехавший за ними,
объяснил Амирхану  Даутовичу, что  обед в загородной  резиденции обкома  уже
готов.  Пригласили  на обед  и  прокурора, не  очень  настойчиво, правда, но
Азларханов  отказался.  С  тем  комиссия  и  отбыла,  и о ее выводах Амирхан
Даутович  узнал  только через неделю на бюро обкома партии, собранном по его
персональному делу.
     Если быть точнее,  с  заключением ташкентской  комиссии  его ознакомили
перед началом бюро,  ко­торое было перенесено по каким-то причинам  на более
позднее время. Путаное, неконкретное заклю­чение, как и все, что выдвигалось
и  вменялось  в  вину  Азларханову.  Не  смогли   эксперты-искусство­веды  и
правильно оценить коллекцию керамики, собранную Тургановой, но тумана в этом
вопросе  напустили  немало.  Дважды  в заключении  ссылались  на  лондонский
аукцион  "Сотби", где в последние годы участилась  продажа частных  собраний
кера­мики  из разных стран. И приводили в пример  коллекцию господина Кемаля
из  Анкары,  которая  была  продана  за  восемьдесят  четыре  тысячи  фунтов
стерлингов;  называлась  и коллекция  генерала Чар­лза  Грея, которую  тот в
начале века вывез из Египта, -- ее на аукционе "Сотби" оценили в сто тысяч.
     Эксперты проводили такую параллель, потому что, на их взгляд, коллекция
Тургановой  не уступала  собраниям  господина  Кемаля  и  генерала  Грея,  и
ссылались  при  этом на высказывания  зарубежных газет  о  керамике, которую
Лариса Павловна демон­стрировала за границей. Ссылались также на статью, где
приводилось сравнение  частного собрания  Турга­новой  с  коллекцией  Чарлза
Грея,  и предпочтение  отдавалось  керамике  Средней Азии --  она  оказалась
представлена куда  шире. Не  преминули эксперты указать и на тот факт, что в
рецензиях  о  выставке  Тургановой  западные  журналисты  не  раз  оценивали
стоимость экспонатов, а газетчики оценивали кол­лекцию щедро, тем  более что
знали  --   она  не  продается.  Оттого  предполагаемая   цена,   называемая
восторженными журналистами, была куда выше,  чем назначил аукцион "Сотби" за
коллекции из Анкары и Порт-Саида.
     Эксперты  переводили фунты, доллары, западно­германские марки, японские
иены, французские франки, в которых хоть  однажды оценивалась кол­лекция, по
официальному курсу  на  рубли,  и сумма  получалась астрономическая,  что-то
около ста пя­тидесяти тысяч, превышая  даже цену, названную  анонимщиками. И
эта, гипнотизирующая любого советского человека, живущего на зарплату, цифра
витала  в  стенах  обкома  задолго  до  начала бюро -- она определила  тон и
настроение его.  Наверное,  слух опережает скорость света, обрастая деталями
или, наоборот,  теряя  их, и уже скоро не  говорили, что коллекция  керамики
оценивается экспертами  примерно  в  сто  пятьдесят тысяч, а  говорили,  что
областной прокурор  собрал  сто пятьдесят  тысяч  или  просто  называли  эту
потрясающую цифру,  увязывая всяк на свой  лад с его фамилией  такие большие
деньги. Но все эти слухи распространялись и ши­рились после бюро, на котором
и решилась судьба Амирхана Даутовича.
     Конечно, и до обкома его члены знали и о заключении комиссии полковника
Иргашева,  и  о выводах  проверяющих из  Ташкента. Комиссия из  Ташкента еще
отметила, что иметь в домашнем  саду  "музей под открытым небом"  для такого
дол­жностного лица,  как областной прокурор, -- вызыва­ющая  нескромность, и
партийная, и должностная.
     Однако, обшарив чуть ли не все углы  коттеджа, комиссия даже мельком не
упомянула о спартанской скромности жилья областного прокурора, где  не бы­ло
ни одной вещи, которые принято называть пред­метами роскоши.
     Членом   бюро  обкома   оказался  и  один  из  млад­ших  братьев  Суюна
Бекходжаева, из тех, что носили другую фамилию. Он не стал выступать первым,
но, видя,  что собравшиеся  не  вполне разделяют выводы двух комиссий,  взял
слово.
     --  Я  бы  хотел, чтобы меня  поняли  правильно. Мне  совсем не  просто
сказать слова правды чело­веку, перенесшему такое большое горе, потерю жены,
и  едва  оправившемуся после  двух  тяжелых ин­фарктов,  но  долг коммуниста
обязывает к  этому.  Я тоже, можно сказать,  косвенно  соприкоснулся с бедой
товарища  Азларханова:   убийца-маньяк,  так   быстро   пойманный  и  сурово
наказанный  органами правосудия, угрожал жизни моего родственника, студента,
будущего   коллеги  нашего  прокурора.   По­верьте,  если  он  не  пострадал
физически, то пси­хологическую  травму он  получил на всю жизнь,  я знаю это
точно.   Так  что  мне,   больше  чем  ко­му-либо,  понятна   беда  товарища
Азларханова.  Беда  неожиданно высветила  и  другое,  но я убежден, даже  не
случись  беды,  рано  или  поздно  ситуация  с  частной  коллекцией  в  доме
областного прокурора  выплыла  бы наружу. И тут мы подходим  к сути дела.  Я
хочу  сказать  о корысти, какие  личины она может принимать.  Если раньше на
бюро  мы  обсуждали людей, наживших  неправедным путем  дома,  машины, дачи,
ковры,   хрусталь,  сегодня  мы  сталкиваемся  с  более  изощренной   формой
стяжа­тельства. Меня  поразила оценка уважаемых и ав­торитетных экспертов из
столицы -- сто пятьдесят тысяч! А в такую астрономическую цифру оце­нивается
собранная семьей Азлархановых редкая керамика нашего края. На  такую сумму у
нас не тянул еще ни один хапуга.
     Я не знаю  всех  методов, посредством  которых  собрана коллекция, и не
хочу знать,  копаться  в  грязи, но, например, изъятие  святых для мусульман
реликвий Балан-мечети из Сардобы не разделяю даже я, убежденный атеист. Этот
факт  дискредити­рует   товарища   Азларханова  и  как  коммуниста,  и   как
должностное лицо. Это большой политический вопрос,  и, я думаю, бюро  обкома
даст принципи­альную оценку такому поступку.
     Но  вернусь  к  корысти. Она  шла под руку  с неуемным  тщеславием жены
товарища Азларханова, и в лучах этой славы, как я знаю, любил покра­соваться
и сам товарищ прокурор.  Партийной  не­скромностью я  считаю  и то,  что  он
дважды  сопро­вождал  жену в  ее зарубежных  поездках. Сегодня,  когда  была
названа сумма в сто пятьдесят тысяч, я понял, наконец, объяснил для себя  ее
действи­тельно неуемную энергию,  подвижничество. Убежден, ею двигали только
тщеславие и корысть -- это отчасти и привело ее к гибели...
     Прокурор,  хладнокровно   выслушавший   всех  вы­ступающих,  неожиданно
вскочил с места.
     --  Прекратите  свои  подлые  измышления,  това­рищ  Бекходжаев,  и  не
касайтесь  грязными  руками имени моей жены, иначе я... -- Амирхан Даутович,
как тогда, в день задержания преступников,  вышел  из-за стола и,  не  помня
себя, угрожающе двинулся на Бекходжаева.
     Такое  на  бюро обкома случилось впервые,  и  дядя  Анвара  Бекходжаева
взвизгнул  от страха точно так же, как некогда племянник. Прокурора под руки
вывели  из  кабинета  секретаря  обкома, где  проходило  бюро,  и  заседание
закончилось уже без него.
     Бюро  обкома  началось во  второй  половине дня; когда Амирхан Даутович
покинул приемную, рабо­чий день в старинном особняке давно закончился, и  он
брел по пустым, гулким коридорам,  спускался по устланной коврами  лестнице,
не  встречая  ни еди­ного человека. Между вторым и третьим этажом у Амирхана
Даутовича снова прихватило сердце, и он, присев прямо на ступеньке лестницы,
принял нит­роглицерин.  Нашел  в  себе  силы  подняться только  потому,  что
чувствовал  -- заседание бюро вот-вот за­кончится,  а он не хотел, чтобы его
видели в таком жалком состоянии, -- ни  друзья, ни враги. Осторожно, держась
за широкие,  отполированные  временем  перила мраморной  лестницы,  прокурор
спустился вниз.
     Уже  сгущались  весенние  сумерки, и  в  воздухе  заметно посвежело  --
Амирхан Даутович даже по­ежился, но, наверное,  знобило его не от холода. Он
не спеша  пересек нарядную площадь  перед  обкомом  и направился  к  стоянке
служебного транспорта. Не­смотря на  поздний час, машин на стоянке оказалось
много.  Обычно,  когда  прокурор  еще  пересекал пло­щадь,  его  машина  уже
выруливала навстречу,  но на этот  раз "Волга" не спешила к нему,  и Амирхан
Даутович подумал, что его шофер  заговорился  с коллегами. Подойдя ближе, он
не увидел  своей ма­шины  и стоял некоторое время в  растерянности, заметив,
как из других  машин наблюдают за ним. Он уже хотел повернуть  назад, как из
"Волги", край­ней в ряду, вышел пожилой  шофер и направился к нему. Прокурор
узнал Усмана-ака -- несколько  лет  назад тот возил его. Усман-ака подошел к
Амирхану Даутовичу, поздоровался и, жестом пригласив  к  ма­шине, не скрывая
смущения, сказал:
     -- Бежал как крыса с тонущего корабля. Про­нюхал где-то, что Азларханов
уже не областной про­курор и у вас крупные неприятности, и уехал, как только
ушли  на бюро... Такая  нынче  молодежь по­шла  практичная,  а  небось у вас
характеристику  в  институт подписывал, заочник... --  И Усман-ака от злости
сплюнул.
     Амирхан Даутович, поблагодарив старого шофе­ра, от его услуг  отказался
и отправился домой пеш­ком -- пройтись ему не мешало.
     Была  суббота, последняя суббота  апреля,  и на улицах  большого города
вечерняя жизнь  вступала  в свои  права,  люди шли в  кино, в  парки, просто
гуляли.  Многие  раскланивались  с  Амирханом Даутовичем, оборачивались  ему
вслед: после смерти Ларисы Павловны вряд ли в городе был человек, не знавший
его  историю.  Не  знали  они  только о  сегодняшнем бюро обкома,  о выводах
которого Амирхан Даутович догадывался еще до заседания. Особых иллюзий он не
строил: после  ночного  звонка прокурора республики  понял, что  Бекходжаевы
об­ложили его основательно, после таких обвинений  едва ли кого оставили  бы
на столь ответственном посту.
     О своем несдержанном поступке на бюро обкома Амирхан Даутович не жалел,
потому что  знал:  не останови  он Бекходжаева, тот  продолжал бы  поли­вать
грязью Ларису,  а домашних заготовок у них  на этот счет,  наверное, имелось
немало, безоши­бочно высчитали, как дорога для него память жены. Не жаль ему
было  и  должности, которую наверняка потерял надолго,  если не навсегда, --
обидно было сознавать, что проиграл борьбу, считай, без боя. Растоптали, как
мальчишку, и пикнуть не позволили. Эта  мысль и не давала покоя ни по дороге
домой, ни дома.
     "Если Бекходжаевы думают,  что  дискредитиро­вали меня  как прокурора и
лишили  меня  должности,  власти,  и  теперь  я им  не  опасен, -- рассуждал
про­курор, -- так зря  они успокоились. Может, мне без чинов  и легче  будет
отстоять  свою  честь.  И  может, то,  что они считают концом, будет  только
началом".
     Амирхан  Даутович  расхаживал  по пустому, не­уютному дому, не  зажигая
света,  затем вышел в сад. Весенние сумерки быстро перешли  в ночь,  и бурно
разросшийся по весне сад  пугал темнотой.  Прокурор  долго стоял на открытой
веранде, не желая возвра­щаться в  дом и не включая огней в саду, -- мысль о
том, что он сдался без боя, не давала покоя.
     И  вдруг  он  представил себе,  как  Бекходжаев,  по  паспорту Садыков,
вернулся после бюро обкома до­мой, где  его наверняка дожидались и остальные
родственники,  включая и  самого Суюна Бекходжаева, и сейчас  они  за столом
празднуют победу, упиваясь своей  властью, вседозволенностью: ведь не шутка,
отстояли убийцу и заодно  стерли  в порошок областного прокурора.  Это ли не
показатель мощи их клана.
     Азларханов так ясно увидел  это торжество са­модовольных людей, что, не
задумываясь, решил испортить им преждевременный праздник.
     Он вошел в кабинет и поднял трубку прямого  телефона, потому что  такой
же аппарат с  двузнач­ным номером стоял  и  на  квартире члена  бюро об­кома
Садыкова. Звонить по городскому телефону Амирхан Даутович не стал, знал, что
трубку  под­нимут  домашние, и  вряд  ли задуманный  разговор в этом  случае
состоялся бы,  а  к обкомовскому Са­дыков  наверняка подойдет сам. Так оно и
вышло --  ответил  сам, в голосе довольство,  ликование.  Амир­хан  Даутович
понял, что поднял Садыкова из-за стола, тот что-то торопливо дожевывал, но к
теле­фону   поспешил  --   наверное,   ждал  поздравлений  по  поводу  своей
бескомпромиссной речи на бюро.
     -- Это Азларханов,  -- представился прокурор и  ус­лышал, как на другом
конце провода человек  от неожиданности икнул  и  тяжело  засопел, -- куда и
веселость, с какой он поднял трубку, девалась.
     --  Товарищ Бекходжаев, --  Амирхан  Даутович  упорно называл  Садыкова
Бекходжаевым, и тот ни  на бюро, ни сейчас не  возразил. -- Мне  кажется, вы
рано празднуете победу. Если я сегодня и потерял должность, это не означает,
что  смирился с  реше­нием  суда.  Я хорошо  знаю, кто убил мою жену, и есть
люди,  которые помогут  мне доказать это. Если я  не  найду правды зде