там.  И немудрено, если повсюду  на­саждались
люди, у которых за  версту на физиономии  читалось:  "Чего  изволите?", если
приказы   первого   даже   на   уровне   захолустного   района   выполнялись
беспрекословно, какими бы беззаконными они  ни  казались. А если и  доходило
что-то наверх, то оттуда  же и возвращалось к  тому, на  кого  жаловались, с
пометкой: "Разберитесь!"  И разбирались,  перетря­хивая историю жизни автора
письма с ясельного возраста до наших дней,  а если она  оказывалась  чистой,
как родниковая вода, то принимались за родню до седьмого колена и,  конечно,
в  жизни,  зарегламентированной  до  предела инструкциями,  постановлениями,
указами, принятыми во времена царя Гороха, где  в  каждом пункте:  нельзя...
нельзя... отыскивалось желаемое. А если еще и учесть, что сейчас многие вещи
реже  покупаются,  а  чаще  до­стаются,  то  редкий  автор  жалобы  выглядел
невин­ным, непорочным рядом с тем, на кого посмел жаловаться. А жалобы людей
с  "подмоченной"  ре­путацией не  имеют  даже  силы  анонимки (не  оттого ли
анонимки в ходу?) и закрываются куда быстрее, чем анонимные.
     Наслышан Амирхан Даутович,  например, был  о  таком курьезе: коллеги  в
области, до его  назначения  прокурором, не  принимали жалоб на  ресторанную
обслугу.  Еще и  выговаривали  обсчитанному: не ходи, мол, по ресторанам!  А
иному  строптивому намекали:  вот  выясним,  почему  у вас  такая страсть  к
ресто­ранам, у начальства на работе для объективности письменно  спросим,  с
женой поговорим -- вызовем по повестке, в удобное для нас время, -- тут уж у
всякого обсчитанного жажду справедливости отби­вали на долгое время.
     С  высоты  житейского  и  профессионального   опы­та  Амирхан  Даутович
понимал, что  одними лишь частными мерами, энергией  да энтузиазмом низо­вых
исполнителей  нарастающих  как  снежный  ком  преступлений  не  изжить.  Ну,
приложит он усилия, добьется, чтобы выслали  Факира из  города,  потому  что
знает  точно,  чем  тот  занимается,  так  оставшиеся  в  неприкосновенности
конкуренты Сурика только обрадуются, а само зло не  перестанет существовать.
Тогда, шесть лет назад, Мирзоян сказал ему:
     --  Какой  же  из  меня преступник,  товарищ  про­курор? Я  что,  крал,
вымогал? Обыграл рабочего, колхозника,  советского  интеллигента, оставил до
по­лучки семью без  денег? Говорите -- обобрал уважа­емых людей? Это для вас
они уважаемые,  в горкоме и райкоме, а  для меня --  воры,  да крупные воры,
откуда у  них  сотни тысяч? И  если бы  не я, вряд ли их настоящая  сущность
выявилась  бы:  так  "ува­жаемые" и продолжали  бы набивать мешки день­гами.
Выходит, я даже приношу обществу пользу, вывожу ворье на чистую воду.
     Прокурор,  конечно,  не разделял  взглядов  Факира,  хотя  своеобразная
логика в его словах была. Огля­дывая свою жизнь, Амирхан Даутович  сознавал,
как  мало успел.  Порою он  сравнивал прежнюю  работу  с  работой  дворника,
очищающего двор в большой  сне­гопад. Очистил, пробил  дорогу  к калитке,  к
людям, оглянулся дух перевести, а  сзади опять намело,  да поболее прежнего.
Он видел и ощущал, как  ловко научились в республике обходить закон. Заведет
про­курор  дело,  передает материалы в суд,  вроде выполняет  свой  долг  до
конца, а результата нет. На суд оказывают давление и  партийные, и советские
органы, народный контроль, партконтроль, глядишь, от прокурорских требований
пшик остался: этого нельзя трогать, этот  брат, этот сват, этот депутат, тот
герой. Выкрутился один, по ком тюрьма явно плачет, второй, а третий, имеющий
прикрытие  и  тылы,  и  вовсе  перестал  об­ращать внимание на  прокуратуру,
посчитав, что власть имущим закон не писан.
     Когда прокурор был моложе, энергичнее, когда беда еще не приключилась с
ним самим,  дав по­чувствовать,  кто  и в  чьих  интересах  распоряжается  в
республике от имени закона,  ему думалось: вот  тут  подтяну, тут уберу, еще
одно  усилие -- и пойдут дела на лад. Сегодня прошлая уверенность, опти­мизм
по поводу светлого завтрашнего дня право­судия вызывали печальную улыбку.
     Признавал Амирхан Даутович  и более жестокое крушение  своих  жизненных
надежд.
     Тридцать лет назад,  на  борту  эсминца в  Тихом  океане,  он дал  себе
клятву,  что  посвятит  жизнь  правосудию,  чтобы не  было  вокруг ни одного
уни­женного  и оскорбленного,  чтобы каждый нашел защиту и покровительство у
закона. Так  думал он и  позже, повторяя  клятву в  акмолинской степи, среди
сотен  безымянных  могил.  Теперь он  понимал:  его  поколению,  детям  тех,
сгинувших без следа, не уда­лось вернуть правосудию безоговорочную чистоту и
непогрешимость.
     Он был кандидат юридических  наук,  занимал немаловажную должность и не
раз выступал  на совещаниях с докладами,  приводившими  в заме­шательство не
только коллег, но и членов Верховного суда  и  Прокуратуры  республики. Имел
репу­тацию теоретика,  хотя свой воз областного проку­рора,  практика, тянул
куда как  исправнее  многих.  Не  раз  и не два садился  Амирхан Даутович за
докторскую  диссертацию,  контуры  которой  опреде­лились  еще в аспирантуре
Института права в  Мо­скве, но текучка так  и не дала довести  задуманное до
конца. А предлагал  Азларханов, анализируя  сло­жившуюся судебную  практику,
решения по тем вре­менам смелые, именно они и вызывали споры. Коллеги за его
реформаторские идеи, за смелые предложения частенько  называли  его Ликургом
или Законником: друзья -- любовно, недоброжелатели -- с иронией.
     Юриспруденция  не медицина, где бывают случаи, когда  иную вакцину врач
проверял на  себе,  чтобы  обезопасить здоровье  человечества.  Но  раз  так
по­вернулось, что Амирхан Даутович полной мерой испытал силу беззакония, для
него,  как  для   юриста,  невозможно  было  не  сделать  вывода,  осмыслить
слу­чившееся и с ним лично. Происшедшее, он считал, подтверждало его прежнюю
позицию,  его точку  зре­ния по поводу сложившейся в республике  ситуации  с
органами  правопорядка,  необходимость перемен. И  теперь главным  делом его
жизни стало завер­шение работы, исследующей  деятельность этих  ор­ганов  на
примере Узбекистана. Потому-то он и берег время, а не себя самого и не хотел
размениваться по мелочам  --  вроде появления  в городе Факира.  Вра­чи ясно
предупредили: третьего инфаркта он  не выдержит,  то,  что остался жив после
второго, -- по­дарок судьбы -- и надолго ли?
     Когда Амирхан  Даутович  стал  областным  про­курором,  первое,  что он
предпринял:   попытался   получить  объективную   информацию   о   состоянии
пре­ступности в области. Более или менее точная ин­формация стекалась к нему
год. Затем он на бюро обкома партии  подвел итоги и предложил  обнаро­довать
статистику с его  комментариями  в печати.  Однако  никто его не  поддержал.
Когда   же  область,   по  милости  его  объективной  статистики,  вышла  по
преступности на первое место в республике, он не­замедлительно стал получать
с   мест   иные  сводки,  куда  более   утешительные,  и  на  бумаге  кривая
пре­ступности  резко  пошла  вниз.  Нет,  он   не  мог  никого  обвинить  из
руководства, что, мол, вмешиваются  в компетенцию прокурора; его указаний не
отменяли и ему самому не делали замечаний, не обвиняли, что с его приходом в
области выросла преступность, но он чувствовал, что  властная рука  наложила
вето на его начинания.
     Каждый год, несмотря на занятость, он инспек­тировал подотчетные  ему в
области правовые ор­ганы, делал он это без предупреждения, внезапно. Бывало,
инспекция  проводилась  в  несколько  этапов,  потому  что  соседние  районы
оказывались уже  опо­вещенными о его поездке. Но  к  концу года -- шесть ли,
семь ли  раз  ему приходилось начинать инс­пекцию -- в каждой  из пятнадцати
толстых амбарных книг, заведенных им по числу  районов, появлялась подробная
запись -- и многое бы отдали руководи­тели, чтоб заглянуть в  эту книгу. Лет
через  пять  Амирхан  Даутович узнал, что за  книгами охотились:  взламывали
машину, рылись в номерах, где он ос­танавливался в поездках.
     Уделял  внимание  Азларханов  и  обстановке  в  ис­правительно-трудовых
колониях области, в том чис­ле  организации труда в местах  лишения свободы,
степени  его   воспитательной  эффективности.   По  мне­нию  прокурора,  тут
требовался ряд  неотложных мер, в том числе усиление материально-технической
базы труда в колониях.
     Как и некоторые  другие  юристы, Ликург пред­лагал, чтобы  следственный
аппарат был выведен из прокуратуры, и, контролируя следствие, прокуратура не
контролировала бы саму себя; предлагал увели­чить число народных заседателей
в  суде и  расширить их права; предлагал усилить роль  адвоката  в  судебном
процессе, а  к  лицам,  взятым  под  стражу,  допускать адвоката  с  момента
предъявления  обви­нения;  подобные  меры,  считал Азларханов, исклю­чили бы
возможность выбивать  недозволенными  ме­тодами  нужные следствию показания,
уменьшили бы число судебных ошибок.
     Именно такого  рода идеи в его выступлениях приводили  в  волнение  его
коллег по прокуратуре, членов Верховного суда и Прокуратуры республи­ки.
     Однако,  кроме общих, характерных  не только для  Узбекистана,  были  в
республике и свои,  спе­цифические проблемы,  и мимо них тоже не  мог пройти
прокурор.
     Революция  давно  отмела  сословия,  но осталась живуча, затаилась иная
зараза,  набиравшая год от года силу -- принадлежность к тем или иным родам.
И опять негласно стало выползать на свет опреде­ление: белая и черная кость.
И надо было уже заводить специалистов по генеалогии в каждой об­ласти, чтобы
разобраться, какими  кадрами комп­лектуется та  или  иная отрасль:  в высшем
образо­вании люди из одного рода, выходцы из одной  местности, в торговле --
другие,  в  здравоохранении  --  третьи,  и так  куда  ни  глянь, особенно в
ключевых  и денежных отраслях. Забралась эта зараза и выше.  Как рассказывал
Ликургу его товарищ, прокурор соседней области, у них все восемь членов бюро
обкома  -- выходцы  из  одного рода,  пятеро к  тому же  состоят  в  близком
родстве,  и  куда бы он ни писал, мол, все остается  по-прежнему, потому что
представители рода сидят и наверху, в республике.
     А  сотни жалоб, что стал получать Амирхан Даутович в последние годы как
областной  прокурор,  жалоб, не встречавшихся прежде.  Особенно  запом­нился
один случай. На прием к нему пришел токарь с завода электробытовых приборов,
немолодой уже человек, когда-то  из-за  климата  переехавший в эти  края  из
Эстонии. Пожаловался, что его лишили заслуженной награды. Оказалось,  заводу
по  случаю юбилея  республики  выделили несколько орденов,  которыми  решили
поощрить лучших по  профессии: токарей, слесарей-сборщиков  и электриков,  и
тайны  из этого  ни  в профкоме,  ни  в парткоме никто не  делал. Написавший
жалобу ни на минуту не со­мневался,  что среди награжденных будет и он. Да и
как же  иначе: десять лет подряд его фотография не сходила с заводской Доски
почета, не однажды он удостаивался звания лучшего по профессии, на его счету
имелись и рационализаторские предложе­ния. В  общем, двух мнений  на заводе,
кто  лучший  токарь,  не было. И спроси  коллектив,  наверняка  на­звали  бы
фамилию немолодого эстонца: пользовался он общей симпатией  и уважением.  Но
так случилось, что орден Трудового Красного  Знамени вручили од­ному из  его
учеников, далеко не  лучшему специа­листу,  недавно к тому  же работающему в
цехе,  однако  местной  национальности.  Рабочий  и  пришел  к  про­курору с
вопросом:  почему  нарушаются  конституци­онные  права,  разве  где-нибудь в
законах  записано, что люди коренной  национальности имеют преиму­щественное
право перед другими?
     Что  мог ответить ему областной прокурор?  Разве  что  показать  тысячи
подобных жалоб, особенно по­сле вступительных экзаменов в институты.
     Нынешние  обязанности  юрисконсульта  на  кон­сервном заводике едва  ли
отнимали у  Амирхана Даутовича  больше  часа  в день  -- остальное время  он
писал, печатал на машинке, делал  выписки, за­просы, заказывал нужные книги.
Это и впрямь была работа ученого. Давно известно, что многое в жизни сделано
не  теми, кому  положено по должности,  а теми, у кого  душа болела за дело.
Душа у него болела -- это уж точно...
     С работой этой, никому не известной  пока, никто  его,  естественно, не
торопил,  не  подгонял;  не  свя­зывал  он   с  завершением  ее  и  каких-то
перспектив,  перемен в своей судьбе, не мечтал  ни о  славе,  ни о признании
заслуг. Труд этот успокаивал душу, и день ото дня крепла  в нем уверенность,
что таков его человеческий и гражданский долг. Наверное, он был похож на тех
чудаков, что в одиночку в глухих горах строят мост через ущелье, или изо дня
в день, из  года в год наводят  переправу через  бурную  реку, или растят на
пустыре сад, заведомо  зная, что  никогда не будут наслаждаться его плодами.
Не  нужна  им ни слава, ни признание, им важно, чтобы остался на  земле сад,
мост, переправа, колодец  в пустыне.  И как тот  возводящий мост  или роющий
колодец, он не сомневался в необходимости  своей работы и как всякий мастер,
а  дилетанты  вряд  ли  взваливают  на  себя  подобную  ношу,  верил   в  ее
необходимость. Ну, в его случае  пусть не каждая  строка станет законом  или
постановлением, но эта  работа  может послужить толчком для некоторых важных
решений.
     Нервничал и  торопился он  лишь в  те дни,  когда  заметно  поднималось
давление, болело  сердце, съе­дала тоска  -- не успею, не успею... На всякий
случай в служебном столе и дома лежали письма, куда все это отправить,  если
вдруг с ним...
     Выполненная часть  работы, уже  перепечатанная,  хранилась в  отдельных
папках в сейфе, на работе;  в каждой папке  имелось сопроводительное письмо.
Мно­гие, с кем он заканчивал аспирантуру в Москве, стали крупными  юристами,
занимали высокие посты, и он верил, что его бумаги попадут в надежные руки.
     А  тут  и  новая тема  стала  занимать его. Разве он  не  должен как-то
обобщить  опыт  последнего года жизни в этом необычном со  всех точек зрения
для  юриста  городе.  Будь  Амирхан  Даутович  лет  на двадцать  моложе, он,
конечно, не задумываясь, на­звал бы деяния своих новых земляков незаконными.
Но, подойдя к пятидесятилетнему рубежу, позабыв о спецбуфете и спецпайке, он
теперь не был  столь категоричным. Однажды, совсем не в плане, "законно  или
незаконно", у него  вырвалось: "Как  много удобств в этом городе!" И в самом
деле: нужен небольшой ремонт в  доме -- нет проблем, чайхана, где собираются
малярных  дел  мастера,  за углом.  Корзину  цветов ко  дню  рождения  жены?
Оставьте на  базаре  адрес цветочницам  -- к определенному часу  у вас  дома
раздается  звонок. Перекрасить машину, устранить вмятину -- это у Варданяна,
на выезде  из города. Хорошо  сделает? Обижаешь -- золотая голо­ва,  золотые
руки.
     У  вас  свадьба,  день  рождения,  голова  кругом  идет  -- никогда  не
принимали  гостей  больше  пяти  пар?  Ничего  страшного  --  в  обед  возле
автостанции  найдите  Махмуда-ака.  Плов  на  сто  человек,  триста  палочек
шашлыка,  двести горячих  самсы, сотню горячих лепешек? Все будет обеспечено
по высшему разряду.  Живете  в  коммунальном  доме?  Нет  про­блем.  Сделают
навесы, собьют временные столы у вас же во дворе.
     Зная  не понаслышке о состоянии общепита,  Амирхан Даутович сам охотнее
ходил в чайхану при автостанции, чем в  заводскую столовую. Ну ладно, в этом
городе   так  случилось,   неожиданно,   незапланированно,  и   жизнь   сама
отрегулировала   су­ществование    жителей.    И   стало   очевидным,    что
ин­дивидуальная деятельность  не помеха государству,  а подспорье -- вон как
расцвел город, вместо того чтобы захиреть после закрытия рудника.
     Конечно,  не всякая деятельность во благо.  И  не оттого ли, что многие
понимают  незаконность  своей  жизни, так переполнены  по вечерам рестораны:
гу­ляй,  однова живем!  Узаконь, разреши,  помоги  на  первых  порах,  пусть
поверит  народ,  что  всерьез и  надолго, и  вряд  ли кто  из  местных будет
заглядывать столь часто в "Лидо". С  годами Ликург понял, что хоть запретить
легче легкого, да сила закона совсем не в запрете  -- многие  запреты только
вредят делу, на интересе должен держаться закон.
     Конечно,  никому  он  о своей  работе не говорил, в  помощи  ничьей  не
нуждался, да и кто и в  чем мог  помочь ему? Скорее следовало оберегать свой
труд  от любопытных  -- узнай  кто, чем  занимается бывший прокурор,  скорее
всего подняли бы на смех: тоже  законодатель выискался!  А уж поверить в то,
что даже  не  закон,  а  какая-то строка  его  могла родиться  в обшарпанном
кабинете юрисконсульта  консервного  завода -- вряд ли  нашелся бы хоть один
такой человек.  Здесь  властвовала  иная психология:  законы  вынашиваются и
рождаются  где-то  там,   на­верху,  в  огромных  роскошных  кабинетах,  где
ухо­дящие в высоту стены обшиты темным мореным дубом.
     И  в тот  вечер, когда он единственный раз  зашел  поужинать  в "Лидо",
встреться Азларханов случайно с кем-нибудь из бывших коллег, окажись с  ними
за одним  столом, он, конечно, не  обмолвился бы  ни словом о главном сейчас
деле своей жизни. Ну, этого разговора он, положим, избежал бы. Но раз­говора
о  том,  как он,  один  из самых  известных областных прокуроров республики,
покатился вниз, избежать вряд ли удалось бы.
     Да, разговора о собственной жизни, о судьбе Ларисы, ему вряд ли удалось
бы избежать...



        Глава V. АЙСБЕРГ



        1

     Как-то вечером, когда он  вернулся с прогулки, у двери раздался звонок.
Время было позднее, гостей он не ждал -- в  этом  городе  почти ни  с кем не
общался, поэтому ночной звонок удивил. Все же дверь он открыл. В полутьме на
лест­ничной площадке  стояли двое -- из тех, что рас­кланялись с ним недавно
из-за соседнего столика в "Лидо".
     -- Добрый  вечер, Амирхан Даутович,  --  привет­ствовали  ночные  гости
хозяина дома. -- Проезжали  мимо, видим  огонек,  решили зайти проведать, не
возражаете?
     Теперь, лицом  к лицу  увидев  этих мужчин  -- каждому едва  ли было за
сорок,  Амирхан  Даутович  убедился  еще  раз,  что  он их  не знает. Нельзя
сказать, чтобы бывший  прокурор обрадовался  ночным  ви­зитерам,  но  он  не
испугался и не растерялся. Терять ему  в этой жизни больше  было нечего: все
дорогое уже потеряно  или отнято. Поэтому он шире рас­пахнул картонную дверь
своей квартиры и пригласил нежданных гостей в дом.
     Те  прошли  в  комнату,  представились.  Повыше  ростом,  голубоглазый,
уверенный, назвался Артуром Александровичем,  а другой, чернявый,  вертлявый
--  Икрамом  Махмудовичем.  Амирхан  Даутович  пред­ложил  сесть,  но  гости
усаживаться  не спешили. Ог­лядев более  чем скромную  обстановку в комнате,
Артур Александрович сказал:
     -- Что ж так бедно живете,  Амирхан Дауто­вич?..  -- Видимо, вопрос был
приглашением  к  раз­говору, но  прокурор  промолчал.  --  Не  жалеете,  что
отказались от компенсации в сто тысяч?
     Наверное,  гость ожидал, что Азларханов удивится неожиданному  вопросу,
но  прокурора  уже  ничего  не  удивляло после  того,  что произошло  с ним,
по­этому он ответил бесстрастно:
     -- Нет, не жалею. -- Усмехнувшись, в свою оче­редь, спросил: -- И много
вы знаете таких подроб­ностей из моей жизни, Артур Александрович?
     Гость оживился, довольный тем, что сумел за­интересовать хозяина дома.
     --  Думаю,  что  много.  Пожалуй,  ничью  биогра­фию  я  не  изучал так
досконально -- ни в школе, ни в институте, как вашу...
     -- За что же мне выпала такая высокая честь? -- поинтересовался Амирхан
Даутович -- разговор на­чинал вызывать у него интерес.
     -- Не спешите, все узнаете в свое время. Одно могу сказать, прокурор...
-- не  возражаете, если я буду вас так называть? -- изучал я  вашу биографию
по личной инициативе и, не скрою, с симпатией. Хочу надеяться, что мы с вами
будем друзьями, по крайней м