анно   высветили  что-то  похожее  на
человеческое жилье. Шофер, обрадованный, приба­вил газу.
     Страшным оказалось то место... Тесно, впритык друг  к другу, выкопанные
в  несколько  рядов уходили  вдаль  землянки,  знакомые им  лишь  по военным
кинофильмам. Под  лучами фар осыпавшиеся входы в подземное  жилье напоминали
норы;  на сохранив­шихся кое-где  покосившихся  дверях виднелись по­рядковые
номера --  одни, похоже, выжженные, дру­гие написанные масляной краской,  от
времени  уже выцветшей  и  частью  облупившейся.  О  том,  что  здесь  царил
"порядок",  говорили  не  только  номера,  но  и  то,  что землянки  некогда
ставились строго  в  линию и между  рядами  тянулось  пять-шесть  просторных
"улиц", да и расстояние между землянками выдер­живалось одинаковое.
     В центре -- вроде площадь или плац, в свое время его так вытоптали, что
даже  сейчас,   спустя  годы,  здесь  не   пробилась  трава.  У  края   этой
площади-плаца, пугая пустыми глазницами окон, стоял еще приземистый, мрачный
дощатый  барак. Построен  был  явно наспех, неумело, крыша посередине осела,
провалилась, словно ему  сломали  хребет. Вдали,  на­сколько выхватывал свет
фар,    виднелись    опавшие   кое-где   проволочные   заграждения.   Вдруг,
потрево­женные  шумом мотора и ярким лучом, из  недалекой землянки выскочили
шакалы,  целая стая, и,  под­вывая,  исчезли  в  темноте.  Страшным,  гиблым
по­казалось  это  место молодым людям,  и  Амирхан, впервые  видевший такое,
спросил у шофера, что же это все означает.
     -- Говорят,  здесь держали врагов народа.  Ну тех, с тридцать  седьмого
года...  Тут  неподалеку должен  быть  карьер  и  кирпичный  заводик  -- они
выжигали особый жаропрочный кирпич.  Там же на карьере  и кладбище. Большое,
люди  сказывают, --  ответил  шофер и невольно тяжело вздохнул.  Видно, и он
попал сюда впервые, хотя работал на целине уже второй год.
     Обоим  в  душной  ночи зияющие провалы  входов  в  землянки  показались
незасыпанными могилами, откуда несет запахом тлена. В немом ужасе, не говоря
ни  слова, рванули на "газике"  в  сторону и, как ни странно, часа через два
выбрались на зна­комую дорогу.
     С  шофером о том  ночном видении  Амирхан  не заговорил  ни  разу; хотя
дважды в неделю они по-прежнему отправлялись на базу за продуктами, но уже в
сумерки никогда  не  выезжали из  райцентра, оставались ночевать в доме  для
приезжих. Не го­ворили они и ни с кем из ребят, но у него долго стояли перед
глазами эти норы для людей среди ровной  и голой степи. Иногда казалось, что
это  ему привиделось  или приснилось, но он знал, что  это, к  сожалению, не
так.  Потом он  не мог понять, почему вначале никак не соотнес судьбу  своих
родителей  с   этим  лагерем  политзаключенных.  Каза­лось,  при  чем  здесь
бескрайняя  дикая  степь,  эти  норы  --  и  его  родители? Но  чем чаще  он
задумы­вался,  тем  все  больше допускал  мысль, что на клад­бище в глиняном
карьере  могли  быть похоронены  его  мать или отец, ибо  он уже  знал,  что
сущест­вовали  отдельные  лагеря для  мужчин  и женщин. И вот  так сложилась
судьба,  что  провидение,  быть  может,  привело  его  к  затерянным  следам
родителей.  Но этими мыслями  он опять  же  ни  с  кем  не  делился,  хотя в
студенческой  группе у  него были друзья, с  которыми он работал на грузовом
дворе.
     Годами  живший в ребенке страх, что его  роди­тели  -- враги народа, не
исчез бесследно, даже когда Амирхан  узнал, что мать и отец реабилитированы,
что произошла трагическая ошибка, сделавшая  его  сиротой. Этот непроходящий
страх, чувство  ущерб­ности  подтачивали  его  изнутри,  мешали стать  самим
собой, а у многих,  наверное, страх так и  остался пожизненным комплексом. И
часто, в какие-то кру­тые минуты жизни и  в детском доме, и на флоте, и даже
в  университете  -- на злополучном  собрании,  где он  оказался  неправедным
судьей над своим од­нокашником Гиреем, например, -- он как бы ожидал подлого
вопроса:  "А  кто  ваши-то родители? Враги  народа? Реабилитированы?  Может,
реабилитированы заодно со всеми, а может, опять же по ошибке?"
     Услышь  он такой гнусный вопрос,  вряд ли  с твердым  убеждением дал бы
достойную отповедь любопытному, если б  такой нашелся. В те времена  об этом
-- ни  о  правых, ни о виноватых -- говорить было не принято, и не говорили,
да и  сами  вер­нувшиеся  из  лагерей  без  повода  и  всякому  об  этом  не
рассказывали. Оттого  и он, Амирхан Азларханов, в ту  ночь не сказал шоферу,
что, может, в таких лагерях погибли и его родители. Но та ночь не прошла для
него бесследно, он почувствовал не­одолимое желание побывать в бывшем лагере
снова, пройти  по этим "улицам", постоять на плацу,  за­глянуть в  землянку,
пройти  коридором  развалива­ющегося  трухлявого  барака  --  сделать   хоть
несколько шагов по возможному  следу  родителей. И  однажды,  возвращаясь из
райцентра, купил на базаре охапку простеньких  астр.  Шоферу он объявил, что
намерен вечером съездить на свидание в соседний совхоз к девушке, и попросил
у  него на ночь машину --  явление, по целинным меркам  того времени, вполне
нормальное. И как только они вернулись, одевшись как на свидание, он уехал в
степь, не решившись расспросить шофера о  дороге даже как-нибудь  оби­няком.
Но он  все  же нашел это место, и нашел еще засветло, когда степные  сумерки
только  начали сгущаться.  Нашел  он  разваливающийся  кирпичный  заводик  и
огромный карьер, где в одной из боковых выработок располагалось  кладбище --
осевшие под осенними дождями холмики без каких-либо опоз­навательных знаков.
     На  каждый холмик, сколько хватило, он  положил по астре и пожалел, что
не взял цветов побольше, хотя купил у цветочницы целое ведро. Прошагал он не
спеша все шесть "улиц", зашел  в  самую большую и мрачную землянку, прошел в
оба  конца  барака, постоял на плацу. Уходя,  он  хотел найти хоть  какую-то
вещицу: пуговицу, кружку, ложку, огарок свечи, но,  так ничего  и  не найдя,
отломил от колючего заграждения кусочек ржавой проволоки, хранившийся у него
в бумажнике до  сих пор.  Тро­нулся в обратный путь он уже в темноте, но, не
сделав и двух километров, вернулся. Подъехав к бараку, плеснул с двух сторон
бензином и чиркнул  спичкой.  Огонь, по мусульманским поверьям, очи­щает  от
злых духов воздух,  и на  кладбищах-мазарах иногда  жгут  костры; но,  кроме
того, он хотел унич­тожить хоть  то, что ему под силу. И долго в степи, пока
он выбирался на дорогу, полыхал костер.
     Между этими  главными событиями его  первого года университетской жизни
-- собранием и пожаром в акмолинской степи, прошло всего два месяца, и то, и
другое  всколыхнуло,  обожгло душу Амирхана.  Глядя на  охваченный  пламенем
барак  в  ночной  степи, он еще  не осознавал,  что  навсегда  избавился  от
комплекса  ущербности;  но  чуть  позже он  поймет,  что  сжег  его  на  том
вытоптанном плацу, и  уже больше  никогда  не  будет испытывать страха перед
анкетами и графой "родители". Он заметит, что его откровенность в этом плане
еще  долгие  годы станет смущать и  настораживать  многих, но это уже его не
собьет   с  позиции   и,  наоборот,  словно  рентгеном  просветит  человека,
вздрогнувшего от такой записи в анкете или в биографии.
     Здесь, в казахстанских  степях, где Амирхан  с товарищами строил овечьи
кошары для совхоза "Жаножол" --  "Новый путь",  два  этих события, ка­залось
бы,  разных,  не  имеющих друг к другу  никакого отношения,  дали  толчок  к
размышлениям о  времени, о судьбе своих  родителей, о себе, о своем  месте в
этом непростом во все времена че­ловеческом мире.  Вспоминая суд над Гиреем,
своим  однофамильцем, -- а про  себя он иначе то собрание и не  называл, и в
комитете  комсомола  в  разговорах  мелькало слово "суд",  и  в деканате оно
проскаль­зывало  не раз, -- он думал  теперь: а что,  если и в отношении его
родителей все  было  предопределено  заранее, приговор вынесли  без  суда  и
следствия, без права на защиту. И кто же были те судьи? Убеленные сединами и
умудренные жизнью люди,  отягощенные званиями и академическим образова­нием,
для  которых  закон  свят? Люди,  которым  были  понятны  заботы  и  тревоги
интеллигенции, собиравшейся  в доме его родителей? А что, если судьба отца и
матери  решалась,  вчерашним  упол­номоченным  по  приемке кожсырья  или  по
сверх­плановому севу, за успехи и рвение переброшенным на службу Фемиде?
     Отчего же такого не могло быть,  тем более  в годы, когда действительно
не хватало образованных  людей, -- вполне могло.  Ведь  даже спустя двадцать
лет пытался же он сам вместе с некоторыми другими членами комитета комсомола
судить  товарища по  курсу  за  пристрастие к  музыкальной моде. Это  он-то,
имевший одни штаны  и на  каждый день, и на выход  и не  имевший о моде даже
смутного  пред­ставления. Но  Бог  с ней,  с модой, там  хоть  что-то  можно
сказать: не по-принятому короткое или длин­ное,  узкое  или широкое,  и  тем
более если что-нибудь  яркое  -- тут  уж  точно индивидуализмом  попахивает,
желанием   выделиться.  Но  ведь   пытался   и  музыку   судить,  к  которой
действительно  не   знал,  как  подъ­ехать,   оценить:  разве  "буржуазная",
"вредная", "растлевающая", "разлагающая", "бездуховная" --  это му­зыкальные
термины?  А  у  них  в  докладе на  ком­сомольском  собрании других  слов  и
определений не было. И какая музыка по-настоящему облаго­раживает  человека,
делает его  гармоничной  лично­стью,  вообще -- в  каких  отношениях состоит
музыка с жизнью -- знал ли он?
     Конечно,  как  бы они, первокурсники, ни  осуж­дали  тогда на  собрании
модные  зарубежные  ритмы,  запретив  от  имени комсомола  звучать  подобной
му­зыке в  стенах  университета  отныне и навсегда, му­зыка все равно  жила,
неподвластная диктату и ад­министрированию. Сейчас он, обремененный опы­том,
не взялся бы определить судьбу музыкального произведения. Оказалось вот, что
песенки тех  лет, спустя три  десятилетия, не забыты и в  наши дни, а ведь в
искусстве выживает только настоящее -- так он думал теперь. Тогда же,  в дни
собрания, осуждая  товарища  за "пропаганду не нашей музыки", за принесенную
на  студенческий  вечер  пластинку с  записью рок-н-ролла -- а комсомольское
обсужде­ние могло повлечь за собой исключение из  инс­титута, -- он ни  разу
даже себе не признался, что не вправе судить, что  не  знает предмета, коему
должен быть судьею.
     Так  вот в те дни на целине он сделал для себя открытие, не  Бог  весть
какое,  но долженствующее,  по  его  мысли, повлиять  отныне  на его  жизнь.
"На­учись говорить  "нет".  Человек  начинается  с того,  что  может  честно
сказать "нет". Ведь и впрямь желание везде  и всюду угодить, быть добреньким
заставляет людей браться за  дела, решать вопросы,  к которым они не готовы.
Умея вовремя сказать  "нет", человек будет в ладах с собственной совестью, а
не  это  ли главное в  жизни? Вряд ли  кто  станет опровергать  истину,  что
большинство  бед исходит  от  людишек,  на  чьем  лице  несмываемой  краской
написано:  "Чего  изволите?"  --  и  чем  выше  забрались  такие  люди,  тем
масштабнее беды".
     Снова и снова он возвращался в памяти к тому, что сказал Гирей, в конце
собрания,  где молодые ораторы убеждали себя и зал, что "такому не  место  в
наших рядах":  "Я  внимательно  слушал  ваши  вы­ступления. И, знаете,  тоже
сделал для себя  вывод,  что не смогу  учиться  с  вами дальше. Уходя,  хочу
сказать, что сегодняшнее комсомольское собрание  скорее  походило  на  суд с
заранее  вынесенным  приговором,  а   это  во  сто  крат  преступнее  всяких
рок-н-роллов. В любом  другом вузе это  не  имело бы такого  значения, как в
нашем.  Но вы же будущие  юристы. Вы же судили меня  только потому, что я --
другой, непохожий. Лучше или хуже -- вопрос иной, второстепенный. А ведь вам
всю жизнь при­дется судить или защищать других, на вас никак не похожих. Что
же выходит: непохожий, значит, чужой,  виноватый, ату  его?!  Только сейчас,
побывав в роли обвиняемого --  правда, непонятно в чем, я понял,  что  дело,
которому мы все хотели  посвятить свою  жизнь, слишком серьезно,  понял, что
нрав­ственно не готов  быть  судьею  другим,  а  без этого преступно служить
правосудию.  Это  главная  при­чина,  почему  я  решил  бросить  юридический
фа­культет".
     А   весь-то  сыр-бор   разгорелся  из-за  того,  что  Гирей  принес  на
первомайский вечер в институт  пластинку  с записью песенки  Элвиса  Пресли,
того самого "Рока круглые сутки", который свободно зву­чал  сегодня на улице
Буденного и тем разбудил воспоминания прокурора.
     Там, в акмолинской степи, вспоминая клятву, дан­ную самому  себе еще на
флоте,  на  эсминце, где  служил срочную до института,  --  непременно стать
юристом и посвятить жизнь борьбе за справедли­вость, -- он понял, что одного
желания, даже самого страстного, искреннего, ой как мало.  И только тогда он
по-настоящему  осознал,  почему  некоторые  препо­даватели  выделяли  Гирея,
ценили  в  нем эрудицию, кругозор,  интеллект.  А  ведь  еще совсем  недавно
Амирхану  казалось: чтобы  стать  хорошим  юристом,  путь один  --  учись на
пятерки, у кого красный  диплом,  тот и лучший юрист.  Сейчас, в акмолинской
степи, не отметая  и не принижая  значения диплома с от­личием, он  понимал,
что вместе  со  знаниями в нем должна созреть личность,  душевный  потенциал
кото­рой, подкрепленный  истинным  знанием  права, даст ему моральное  право
быть судьею другим.
     Амирхан  Даутович,  вернувшийся с  прогулки рань­ше обычного, правильно
рассчитал, что в эту ночь ему  действительно  не заснуть. Уже затихли улицы,
угомонились все  в микрорайоне, и ночная  свежесть, прибив вездесущую  пыль,
пала на город.  Во всем жилом массиве ни в одном, окне не горел свет, только
в  квартире  Азларханова попеременно  свети­лось  то одно  окно,  то другое,
словно там искали что-то важное.
     Амирхан  Даутович  ходил  из кухни в  комнату,  которая служила  ему  и
спальней, и кабинетом, при­саживался на постель, но желания прилечь не было.
Он подходил к  одному, к другому окну, вглядывался в безлюдный ночной  двор,
замечая  даже  при  слабом  лунном  свете  его  неустроенность,  неуютность,
за­пущенность, неубранную помойку и свалку, возле которых копошились кошки и
собаки.  Глядя на это запустение,  можно было подумать,  что в домах вок­руг
обитали временные жильцы, и даже не жильцы, а транзитные пассажиры,  готовые
вот-вот похватать чемоданы и сняться с места, хотя это было совсем не так --
никто никуда сниматься не  собирался,  и  Азларханов  знал это. Отчего такое
равнодушие кру­гом? Ведь даже если квартира казенная, то все  равно это твой
дом, где  проходят твои дни, растут твои дети. И может  быть, другого дома у
тебя не будет, дом твой  здесь  --  на втором  или третьем этаже, и это твой
двор, который иначе, чем поганым, и не назовешь.  Так оглянись, если уж не в
радости,  так  в  гневе  на  дом свой:  так  ли полагается  жить человеку  в
собственном доме, на своей земле в одной-разъединственной жизни,  отпущенной
судьбой и при­родой?  Но нынче мысль, скользнув поверхностно, не задержалась
на сегодняшнем -- думалось о  дру­гом.  Впервые за  долгое время он мысленно
вернулся  в  далекие  студенческие годы,  в первые годы своей  стремительной
карьеры,  шаг за шагом вспоминал давние дни, и  многое оживало в памяти -- в
красках, с шумами, запахами.
     Да, в крошечной  холостяцкой квартирке на треть­ем этаже, где всю  ночь
горел свет, действительно происходило важное для хозяина дома событие...


        5

     За год  жизни в "Лас-Вегасе" Амирхан  Даутович, казалось,  узнал  о нем
все: слухи стекались в чай­ханы, где он  бывал ежедневно,  и невольно бывший
прокурор  оказался  осведомлен  о происходящем  в  городе. Иногда кто-нибудь
намеренно подкидывал ему информацию. Азларханову трудно было понять, с какой
целью это делается, скорее всего  тут считали, что большой человек и в опале
остается большим человеком,  и стоит ему захотеть... У восточных лю­дей свой
взгляд на происходящее, и надо долго здесь прожить, чтобы понять логику иных
поступков  и слов. Нет, Амирхана  Даутовича  не  забавляла  игра  в  бывшего
большого  человека,   и  он  не  подыгрывал,  хотя   возможность   постоянно
представлялась. Досто­инство, с которым  он  держался  повсюду, бесстрастие,
когда  чайхана  гудела, переваривая  очередную новость, еще  более укрепляли
веру в тайную власть бывшего прокурора.
     Месяц назад в  чайхане  один  пенсионер  довери­тельно сообщил Амирхану
Даутовичу,  что город их  облюбовали  картежники,  и  съезжаются  они,  мол,
отовсюду,  и даже  из других республик. "Игра  на  выезде, собрались мастера
высшей лиги", -- пошутил словоохотливый пенсионер.
     Оказывается,  его племянник работает в гости­нице  электриком  и  часто
ладит   картежникам   особо  яркое  освещение  над   столом.  Называя  суммы
вы­игранных и проигранных  денег,  пенсионер от  вол­нения заикался,  чего в
обычной его речи не за­мечалось. Но  Амирхан Даутович никак  не среаги­ровал
на удивительную новость, ибо знал и о вы­игранных и  проигранных суммах, и о
масштабах игры. В бытность областным прокурором прихо­дилось сталкиваться --
за крупными хищениями, убийствами,  грабежами, если копнуть глубже, не­редко
стояли карты, крупный проигрыш. Две недели  назад, прогуливаясь  вечером, он
видел  возле   гос­тиницы  Сурена   Мирзояна  --  Сурика,  за  ловкость  рук
прозванного  Факиром. Какие  дела  могли  привести Факира в  этот  дремотный
городок, кроме  карт? Да никакие, хотя Азларханов не  сомневался:  легенда у
Сурика на случай проверки имелась безукориз­ненная.
     Наверное, если  бы пенсионер узнал, что как-то за одну ночь в  области,
где прежде  работал Аз­ларханов, Факир выиграл сумму, в сто раз превы­шающую
ту, от которой он начал заикаться, то, бедный, наверняка потерял бы дар речи
вообще. Правда, после  той  давней ночи один председатель  райпотребсоюза  и
один  крупный хозяйственник по­кончили с собой, отчего все выплыло наружу, а
остальные шесть  человек, проигравшие казенные деньги, сели  в  тюрьму.  Вот
тогда-то  прокурор  и  познакомился с Факиром. Ни рубля не  удалось  вернуть
тогда  обратно; Мирзоян не отрицал, что выиграл  чемодан денег,  но сообщил,
без  особого сожаления, что  проиграл  их  через три дня,  и описал подробно
приметы удачливого игрока, которого яко­бы видел впервые.
     Значит, теперь картежники облюбовали "Лас-Ве­гас"?
     Почему  бы и  нет? Гостиницы,  не осаждаемые  толпами  командировочных,
рестораны,  куда  приез­жают  из  двух  соседних  областей  "хозяева  жизни"
пошиковать, пустить  пыль  в глаза, посорить  день­гами  вдали от любопытных
глаз, -- их нетрудно под­бить на игру. "Стоящих" людей, которых можно крупно
выпотрошить, порой  готовят  на игру меся­цами,  к  иному  "денежному мешку"
годами ищут подход, чтобы "хлопнуть" в одну-единственную ночь, --  только бы
сел за  карты. В том, что все три  ресторана служили  поставщиками клиентуры
для картежников, обосновавшихся в гостинице, Амирхан Даутович не сомневался.
     Но  сногсшибательные  новости,  вызывавшие   оживленное   обсуждение  в
чайханах, и вообще тайная жизнь необычного города,  о которой прокурор знал,
а иногда догадывался благодаря опыту, не трогали в его душе каких-то главных
струн.  Нет,  он  не был равнодушен к тому, что  видел  или знал,  в  нем не
удалось  убить главное -- гражданина, даже в минуты отчаяния  он не говорил:
это не мое дело, меня не касается. Просто после  двух инфарктов он  берег не
себя,  а  время,  отпущенное  ему; из по­следнего  инфаркта  он выкарабкался
чудом, благо­даря прежнему сибирскому здоровью.
     Да  и что  он  мог  сделать? Писать?  Кому?  Он знал, что  редко какое,
письмо, адресованное в верха, может одолеть границы области  или республики.
Какая-то тайная рука, не подвластная закону, пе­рекрывала дорогу  кричащим о
боли, о несправедливости конвер