го­роде  событие это не
осталось незамеченным, отца -- как вы понимаете, знали,  он  там многим  дал
под­няться. Тогда уже вовсю, правда, не в  таких мас­штабах, работали всякие
артели, и почти в каждой у отца имелся пай. Он предусмотрительно позна­комил
меня с делами, зная, что дни его сочтены, и я каждый  месяц исправно получал
свою  долю  прибыли, каждая  из  которых  намного превышала  оклад  главного
инженера, за место которого я бился.  Но потеря этой должности, а главное --
перспектив роста выбила меня из колеи, и для всех это было очевидно.
     С  уходом  из жизни отца, казалось,  что-то  умерло и  в деловой  жизни
нашего  города -- мне  об этом  не раз с сожалением говорили. Однажды пришли
старые компаньоны отца с  какой-то безумно дерзкой авантюрой и  просили меня
как  инженера  обсчитать свои  предложения  --  короче, пришли  с тем, с чем
раньше приходили к отцу.
     Месяц  я бился не только с  расчетами, но и  самим проектом  -- от него
только идея и осталась. Воплотить без меня результат в металле они не могли,
хотя  и пытались, и опять пришли ко мне  на поклон. Я, как и отец, отказался
от  предложенных денег,  а  потребовал половины  доли  за эксплуатацию моего
детища;  скрепя  сердце  они согласились --  уж  слишком  выгодной оказалась
штучка. За три месяца я выполнил заказ -- и расстался с заводом без осо­бого
сожаления. Устроился  механиком с окладом девяносто рублей на одну из фабрик
местной   про­мышленности.   От  вынужденного  безделья,  на  одном   чистом
энтузиазме,  я принялся за  модернизацию  тех маленьких цехов и предприятий,
где  у отца  был  пай. Меня охотно  подпускали  к делам  -- ведь я занимался
только  тем,  что ускоряло  выход и  улучшало качество изделия, такой подход
устраивал  всех. Мой инженерный зуд не давал мне покоя. Работа увлекала, тем
более что результат был налицо.
     Меня   заметили   в  управлении   местной  промыш­ленности,  предложили
возглавить   реконструкцию   обувной  фабрики,  выпускающей  ичиги,  кавуши,
жен­ские и  мужские  туфли,  традиционные для  Востока.  После реконструкции
резко обновился ассортимент: вместе с национальной обувью мы стали выпускать
обувь  на платформе --  помните, была  такая  тяжеловесная  мода?  --  стали
ориентироваться на молодеж­ные  изделия, -- в  общем, дела на фабрике  круто
по­шли в гору.
     В ходе  реконструкции,  когда  я  дневал и ночевал на фабрике -- а  она
находилась в райцентре, в ше­стидесяти километрах от Заркента,  я понял, что
нашел свое место в жизни:  здесь я  мог развернуться куда масштабнее, чем на
заводе, где так и не стал главным инженером.
     Тут уж взыграло  мое  инженерное тщеславие,  как  ни  смешно звучит это
слово  в наших занятиях. Не  поверите, но,  чтобы двигалось  порученное  мне
государственное  дело, я вложил  немало  своих средств,  зато выиграл  самое
бесценное  --   время,  тем  самым  приблизив  результат  --  выход  готовой
про­дукции.  Видел я и другое: как без особого риска смогу изъять, вернуть с
прибылью  вложенные  в  реконструкцию деньги, лишь только  производствен­ная
машина наберет заданный ей ход.
     Наверное, в немалой  степени успеху способст­вовало и  то, что я хорошо
знал  не  только явную, но и тайную жизнь бесчисленных  предприятий ме­стной
промышленности,  меня  сложно  было  прове­сти,  я знал истинные возможности
каждого станка,  каждого цеха и, владея почти везде определенным паем, скоро
прибрал всех к своим рукам. Никто  не ожидал от меня такой прыти -- ведь мне
еще  не  было и  тридцати.  Однако  тогда я  меньше всего думал о деньгах, я
создавал  свою отрасль, или, как говорит Файзиев, свою империю. Меня пьянила
моя  творческая свобода,  возможность самостоятельно принимать  решения и...
рисковать, ведь я не од­нажды ставил  на карту почти все, что имел. А это --
неизведанное чувство  для руководителя  обык­новенного предприятия.  Худшее,
что может с ним случиться, --  снимут с  работы, а  вот прогореть, по­терять
свои деньги, на которые и так можно было бы безбедно прожить десятки лет, --
этого он никогда не узнает. Только ныряя  в такие  бездны риска, становишься
настоящим хозяином, понимаешь всю  цену ответственности, но уж и выигрыш тут
иной -- двойной, тройной...
     Амирхан Даутович,  почувствовав,  что  Шубарин  вновь,  как  в  машине,
увлекся, сел на любимого конька, уточнил:
     --  Значит,  вы,  как  и  ваш дед,  через  полвека  стали  миллионером?
Наверное, стояла и такая цель?
     Артур   Александрович,   доливая  воды  в   электри­ческий  самоварчик,
неопределенно пожал плечами.
     --  Да  нет,  ни  дед мой,  ни  его  брат  не  были миллионерами. У нас
сохранились кое-какие бумаги,  я  их  изучил... Хотя  владели  дед с  братом
многим и многое от них осталось на  земле и служит людям до сих  пор. Тот же
масложиркомбинат  в Андижане, доходные дома, которые ныне, как архитектурные
памятники старины,  взяты  государством  под  охрану,  а  на базе  ремонтных
мастерских в Ташкенте выросли заводы.
     Не  скрою,  у  меня есть  миллион,  может,  больше.  Немудрено,  если я
кое-кому  делаю за  три года из пятидесяти тысяч  двести  --  правда,  такой
прирост только у него, ему  положено по рангу... Но  скажите, какой толк  от
этих миллионов? -- вдруг спросил он, в свою очередь, прокурора.
     Азларханова удивила  неожиданная горечь в  тоне Шубарина. До сих пор он
казался Амирхану Даутовичу  человеком  сугубо деловым, лишенным  ка­ких-либо
сантиментов. А вот поди же ты... Шубарин,  кажется, уловил это во взгляде, в
выражении лица гостя.
     -- Да-да, не удивляйтесь... Я  веду скромный об­раз жизни: не курю, пью
крайне редко  и  умеренно, не  чревоугодник,  не  играю  в карты. Хотя  меня
окружают  разные  люди,  чьи  нравственные принципы я  не всегда разделяю. У
Икрама  Махмудовича,  на­пример, две жены, и все его страсти влетают  ему  в
копеечку.  Из-за риска, своеобразия нашей  работы я  вынужден  порой терпеть
возле себя людей, ко­торых в иной ситуации и на порог  своего дома не пустил
бы.  У меня нет  ни явных, ни тайных стра­стей, правда, я собираю картины, и
есть  кое-что поистине  удивительное.  --  Он  неожиданно  оживился,  словно
прикоснулся к чему-то дорогому,  заветно­му. -- Есть  две картины Сальвадоре
Розе -- наверное, они  попали сюда во время войны, с беженцами, а может, еще
раньше, до  революции. Правда, боль­шинство картин --  неизвестных мастеров,
хотя  есть пять полотен Николая Ге, --  ведь его  дочь закончила  в Ташкенте
гимназию. Я  бы  с  удовольствием при­гласил  экспертов, наверное, многое бы
прояснилось, так ведь нельзя, все держится  в тайне, взаперти, как у вора. Я
даже не  могу  совершить  жест  бла­готворительности  и  перечислить крупную
сумму,  ска­жем  детдому; не могу  ничего  завещать  после  себя  открыто, а
анонимно не хочется, душа не лежит -- мне ничего легко не доставалось. А  вы
говорите: страсть к накопительству.  Ничего я не коплю! Я работаю,  а деньги
множатся сами собой, и уйти  от  дела  нет  сил: я запустил машину, а она не
отпускает  меня, заколдованный круг -- не вырваться. Я знаю, изменись что  в
стране,  я пойду под вышку, под расстрел, знакома мне такая статья: "Хищения
в особо крупных размерах".
     Не  хочу  хвалиться,  но  я  не  боюсь  ответствен­ности,   потому  что
воспринимаю возмездие как плату за реализацию своих творческих возможностей,
за  что  часто расплачивались жизнью --  такова  судьба  многих  незаурядных
людей.
     Странно,  но в этих словах прокурор не уловил наигрыша.  Неужели он и в
самом деле  искренне  верит в то, что говорит, думал Азларханов. Послу­шать,
так более рачительного отца-благодетеля и нет в крае. Шубарин продолжал:
     --  Обидно  только вот за что:  ведь ничего в жизни я  не разрушил,  не
развалил,  не  загубил, не  довел до ручки  -- я только создавал  и  множил,
создавал добро в прямом смысле.
     А ведь  куда  ни глянь  -- тьма  иных примеров. Можно  поименно назвать
всех, кто  загубил тот или  иной колхоз, совхоз, завод,  фабрику,  комбинат,
ин­ститут, газету, отрасль,  наконец, загубил  землю, уби­вает озера и реки,
сводит  леса, выпускает  телеви­зоры, от  которых горят дома и гостиницы, --
так им все  как с гуся вода. Никого из них не постигла  суровая  кара, хотя,
если  разобраться,  ущерб от  всех нас, артельщиков, вместе взятых, в стране
едва ли сравнится с тем уроном, что нанесли они.
     Вы можете мне не верить, дело ваше, но скажу честно: истинную радость я
получил  не от денег, а реализуя свой талант инженера и предпринима­теля,  и
этим я обязан теневой экономике. -- Он по­молчал, точно раздумывал о чем-то,
и все же ре­шился -- может быть, ему надо было выговориться перед  кем-то, а
бывший прокурор представлялся идеальным слушателем. --  Я был бы неискренен,
если  бы не сказал об удовлетворении  еще  одного, не самого  достойного для
человека чувства...  как бы это  понятнее  объяснить?.. Я щедро кормлю  свое
чувство  презрения,  держа  в зависимости от  моих  подачек  многих  здешних
деятелей.  Если  Икрам лю­бит,  когда  перед  ним  выламываются  танцовщицы,
выпрашивая  у него купюру покрупнее,  то я получаю  удовольствие от "танцев"
продажных  руководителей, стремящихся  выцыганить у меня то же самое,  что и
полуголые танцовщицы.
     Это -- моя  месть за то, что не  дали мне  воз­можности  состояться как
инженеру в легальном, что ли, мире. Ведь в большинстве своем это как  раз те
люди, что заправляют кадрами и экономикой. Ни одному  из них, кроме первого,
конечно -- тот мужик крутой, настоящий хан, --  я не дал взятки или  пая, не
унижая.  Например,  мне  доставляет  удо­вольствие   приглашать   за   мздой
одновременно че­ловека, ведающего правопорядком, контролем, и ка­кого-нибудь
крупного чиновника. Оба  догадываются, за чем пришел каждый из них, но ведут
такие   высокопарные   беседы  --  скажем,  о  предстоящем   идео­логическом
пленуме... Бывает, у одного в это время  конверт уже в кармане, а купюры как
раз  "попались" мелочью, вроде  десяток или  четвертных.  И  вот сидит он  с
оттопыренным,  распухшим   карманом  и,  не  моргнув  глазом,  рассуждает  о
партийной честности, морали, нравственности.
     Если  когда-нибудь  мне   предъявят  обвинение  в  организации  теневой
экономики в крае, я, пожалуй, буду настаивать, чтоб признали мое авторство в
создании  такого постоянно  действующего "театра  марионеток",  моего  особо
любимого детища, где я был  и остался полновластным и бессменным режиссером,
почище  Станиславского. В  этом театре я видел такой моральный стриптиз, что
определение "циничный"  здесь  звучит  просто  ласково.  Если что  и  должно
караться сурово,  так это подобное  идео­логическое перерожденчество, потому
что в руках таких  политических хамелеонов судьба не только  экономики края,
но и людей...
     -- Да  вы  просто Мейерхольд экономики, -- по­старался  попасть  в  тон
Амирхан  Даутович, но Шубарин шутки не поддержал -- он был  весь  во  власти
одолевавших его мыслей; не исключено, что он вы­плескивал их в первый раз.
     Азларханов еще раз отметил, что  Японец  не  толь­ко не боится, но и не
стесняется его -- это говорило о многом, и  прокурор поежился. Явно не такой
был человек Артур Александрович, чтобы дать уйти каким-то сведениям о себе.
     Не мог не отметить бывший  прокурор, что страсть, захлестнувшая хозяина
номера, несколько иначе высветила сдержанного,  уравновешенного, вла­деющего
собой  Артура  Александровича.   Он  успел  увидеть  жесткое,  волевое  лицо
бескомпромиссного  человека с  холодным  рассудком  и  вполне  опреде­ленным
взглядом  на  жизнь,  внушающего,  однако, другим, что якобы  компромисс  --
главный принцип его действий, а сам он -- неудавшийся главный инженер, всего
лишь. Амирхану  Даутовичу вдруг  вспомнился ночной  посланник  Бекходжаевых:
что-то в них было общее. Прокурор не хотел сейчас от­влекаться от разговора,
чтобы додумать мысль, до­искаться, в чем это сходство, но одно напрашивалось
само собой: Шубарин был такой же, если не  более страшный человек, как и тот
ночной гость.
     Неожиданно проявившаяся в речи хозяина но­мера  страсть могла, пожалуй,
вылиться и в еще большую откровенность; хотя Амирхан Даутович  очень устал и
болело сердце, но он не хотел заканчивать беседу.
     -- Так все  же  какой  из  талантов вы считаете важнейшим в своем деле:
талант инженера или пред­принимателя?
     Увлекшись разговором, они  забыли про  кипя­щий самовар, что,  кажется,
было кстати для Артура Александровича. Извинившись, он стал вновь заваривать
чай, словно выгадывал несколько минут для ответа...
     -- Как это ни парадоксально, но теперь,  когда предприятия набрали темп
и мощь, когда  нет не­достатка в  средствах,  менее  всего наше благополучие
зависит от инженерного таланта и предпринима­тельской хватки.
     Азларханов  удивленно  приподнял  бровь,   на  что  Шубарин  откровенно
усмехнулся.
     -- Да,  да, не удивляйтесь... На сегодня самый главный талант состоит в
том,   чтобы   защитить,   уберечь   достигнутое,    обеспечить   безопасное
произ­водство, а главное -- реализацию.
     -- От кого же? -- поинтересовался бывший про­курор.
     И опять хозяин номера не удержался от усмешки, но было в ней уже что-то
жестокое и злое.
     -- Прежде всего  от многих "актеров"  моего уни­кального  театра, а еще
больше  от  тех, кому там  не досталось роли,  -- театр-то  у меня  все-таки
ка­мерный и народным по составу вряд ли когда станет.
     -- Скорее всего никогда,  -- не сдержался Азлар­ханов и тут  же пожалел
об этом.
     Шубарин едко прищурился:
     --  Вы  полагаете?..  Ну  пусть  даже  так...  Но  вы  не  можете  себе
представить, как разбух  сейчас бю­рократический аппарат: я вынужден кормить
всех -- от  пожарного  инспектора до санитарного  врача, хотя и не произвожу
продуктов питания.  А ведь им  есть куда  приложить свои усилия и кроме моих
пред­приятий, ну, скажем, открыть в городе хоть одну по-настоящему приличную
столовую,  где   можно,  не  боясь,  пообедать,  или,  простите,  хоть  один
обще­ственный  туалет, не  унижающий  человеческого  до­стоинства гражданина
великой страны. Впрочем, я, кажется, слишком многого хочу... В общем, помочь
мне не может никто, а вот помешать,  запретить -- сотни людей и организаций,
и за всем этим стоит одно: дай! Но если корову доить десять раз в день, даже
самая породистая и двужильная может про­тянуть ноги, не так ли?
     Не менее  важной для меня становится  проблема  все  нарастающего роста
преступности  и  наркомании.  Наверное,  вы,   как  прокурор,  не  могли  не
почувствовать, что с ростом числа  миллионеров в  нашем крае  --  хлопковых,
золотодобывающих,  каракулевых,  тех,  кто контролирует производство и  сбыт
нарко­тиков, миллионеров из органов, из хозяйственной и партийной  элиты, из
теневой  экономики  и   прочих  и   прочих  нуворишей  --   сюда  потянулись
организо­ванные преступники со  всей  страны, и  приезжают они сюда с самыми
серьезными намерениями. И  моя задача оберегать не только  себя, но и людей,
работающих со мною, обеспечить им и их семьям покой.
     И  если, прежде чем выстроить свой айсберг, я когда-то изучил  право  и
экономику,  то в  последние  годы ради своего существования  я  вынужден был
изучать  и преступность.  И  смею  думать,  что рас­полагаю гораздо  большей
информацией, а  в данном регионе  и силой, чем прокурор  нашей  республики и
даже   министр  внутренних  дел.  Например,  в  про­шлом  году  люди   Ашота
обезвредили  банду из Ро­стова, прибывшую по  мою  душу  или по душу  Икрама
Махмудовича. Я встречался с ними, когда  мои ребята задержали их, -- мрачные
типы, кроме силы, они ничего не  понимают.  Не проходит  и  месяца, чтобы не
появлялись  все новые люди, пы­тающиеся шантажировать меня, моих сотрудников
или членов их семей --  с этим мы тоже боремся, и, могу вас заверить, весьма
эффективно.
     -- Выходит,  вы почти дон  Корлеоне, Крестный  отец? -- спросил Амирхан
Даутович, постаравшись скрыть усмешку.
     -- Выходит, что  так, прокурор. Вы быстро ос­воились с моей видеотекой,
-- засмеялся Артур Алек­сандрович.  --  Теперь я  уж и сам не понимаю, какой
талант  в  жизни  действительно  более  важен, хотя  меня  и  не радует, что
прокурор  Хаитов  побаивается меня, -- ведь он далеко не трус. Я бы не хотел
такой зловещей популярности.
     Разговор  делался все  более напряженным,  и Амир­хан Даутович подумал,
что   пора  бы   остановиться:  дальнейшее  любопытство   могло  привести  к
непред­сказуемому  результату. И  так  он получил массу ин­формации, которую
еще необходимо переварить.
     -- Я замучил вас сегодня вопросами, вы уж из­вините. Не хотел бы больше
злоупотреблять  вашим  гостеприимством и  откровенностью...  Завтра у вас --
впрочем,  уже сегодня  --  напряженный  день. Да и  мне  выходить на работу,
потому  разрешите  поблагода­рить за  столь  насыщенный и  приятный вечер  и
откланяться...
     Артур Александрович бросил взгляд на часы и удивился.
     -- Да, скоро светать  начнет, -- сказал он  со стран­ным сожалением  --
ему, кажется,  не  хотелось рас­ставаться  с прокурором,  словно  он  спешил
выго­вориться, исповедаться.
     "Что  бы  это могло  значить?  --  мелькнула  у Азларханова  мысль.  --
Минутная слабость? Расчет?  Ис­креннее желание заполучить  в деле  надежного
со­юзника, для которого деньги не играют особой роли в жизни? Или  он, как и
я, чует грядущий ветер  перемен  в общественной жизни и хочет сам под­палить
свой  "театр" со всех  сторон?  Хлопнуть  на­последок  дверью?" Об  этом еще
предстояло пораз­мыслить.
     -- Это  вы  извините меня, ради  Бога, что заго­ворил вас. Я ведь знаю,
что вы  живете  в  определенном  режиме,  а  я сегодня лишил вас  не  только
прогулки, но и  сна. Неделю назад, в первое наше знакомство,  я заверял вас,
что мы будем  всячески оберегать ваше  здоровье,  а  сам, выходит,  не держу
слова. Хотя я рад, что  так  вышло. Кажется, я никогда в жизни не  был столь
многословен. Как говорят женщины: наболело...
     Он опять глянул на часы:
     --  Сейчас  уже  почти  утро. Вы отдыхайте, затем, как  обычно,  обед у
Адика, а  после  обеда  я  представлю  вас  на  работе  -- к  этому  времени
подготовят ваш кабинет, я распорядился там кое-что изменить...


        3

     Он  проспал  почти  до  обеда,  и крепкий сон  вос­становил  его  силы.
Принимая  душ, Азларханов по­думал, что, пожалуй,  придется привыкнуть  и  к
ноч­ной жизни, коли уж взялся  выяснить истинные размеры  айсберга и выявить
по возможности всех актеров уникального театра Шубарина.
     Зная пунктуальность  Шубарина, Амирхан Даутович спустился вниз  в точно
назначенное время.  Шубарин уже сидел за своим столиком  и подливал помятому
после  бессонной  ночи Икраму  Махмудовичу "Боржоми"  в тяжелый  хрустальный
бокал -- чувствовалось, что Файзиев появился  лишь минутою раньше, наверняка
зная,  что  застанет  здесь  своего компаньона.  Перекинувшись  с  Шубариным
двумя-тремя фразами, Плейбой от обеда отказался и ушел отдыхать.
     Глядя на  Шубарина,  никто бы  не  предположил, что у  него за  плечами
бессонная ночь, а до обеда он уже провел в трех местах планерки, посетил два
ремонтных завода и нанес визит в горисполком.
     Ритуал  обеда,  похоже,  тоже  был  выработан  давно  и  носил  деловой
характер: суеты  не было,  все  чинно,  размеренно, но в этой  размеренности
чувствовался ритм,  и  Адик с  ног не  сбивался --  он хорошо  владел  своим
ремеслом, не зря же ценил его  Артур  Алек­сандрович. На  обед они затратили
ровно  столько времени, сколько и в первый раз.  Амирхан Даутович обратил на
это внимание -- отныне он должен был свыкаться с ритмом жизни Японца.
     Когда они  поднялись из-за  стола,  прокурор уви­дел,  что Ашот тоже  в
зале,  и  обедал  он  за тем же столом,  где и  в  прошлый раз. Видно, Артур
Алек­сандрович все, что мог, доводил  до системы,  до автомати