садил за
стол,  над  которым  свисала  яркая,  без  абажура, лампочка. Потом, тут  же
извинившись за оплошность, сказал:
     -- Наверное, здесь вам  будет гораздо  удобнее,  -- и показал на низкий
айван в саду.
     "Пожалуй, так удобнее  будет и мне и вам",  -- подумал  Джураев, потому
что с улицы освещенная веранда дома на взгорке тоже хорошо просматри­валась.
     Суннат-ака, захватив чайник  со  стола, подсел на айван,  с  вызовом  и
нескрываемой иронией за­явил:
     -- Я слушаю вас, человек закона.
     Но  Джураев от него лучшего  приема и не ждал, боялся, что и во двор не
пустит  в такое время, поэтому сделал вид, что не  заметил  иронии,  и начал
мягко:
     --  Суннат-ака, я  не стану вас спрашивать, почему вы  навели ребят  на
двор, где нашли  убитую, и почему не позвонили в милицию, хотя телефон у вас
работал, это я знаю  точно, потому что звонил к  вам  и разговаривал с вашей
женой. Понимаю,  вам не хотелось  иметь  дело с милицией.  Не знал я одного,
когда  и как  вы узнали или увидели, что во дворе напротив  находится убитая
женщина. Может, это случилось за час перед  тем,  как ребята начали играть в
футбол, а  может,  несколько раньше, а может, даже  в  тот же  час, когда ее
убили, с вашей веранды улица и усадьба Раушан-апа  как на ладони -- в этом я
убедился сейчас еще  раз. Так вот,  до  сегодняшнего дня  я не  мог ответить
себе, что же вы знаете об этой истории: какую-то малость или все.
     -- И почему же вы прозрели именно сегодня? -- опять же с вызовом  и без
всякого волнения спросил Суннат-ака, но чай ночному гостю все-таки налил.
     -- Сегодня  я был в суде и все время наблюдал за вами -- происходящее в
суде меня не интересо­вало, я  знал ход заседания наперед, к  тому  же я его
записал на магнитофон.
     -- И чем же я вам глянулся?
     --  Очень  любопытная  была  ваша  реакция  на  не­которые   показания,
например, вот это,  -- и капитан включил то место, где судья задавал вопросы
Анвару Бекходжаеву.
     -- Какое это имеет  значение, как  я реагировал в  суде, когда все  уже
ясно:  убийца  пойман ведь  и  осужден?  -- не  то спросил, не то подытожил,
закруг­ляя  разговор, Суннат-ака,  но былой неприязни  в его голосе  уже  не
было.
     -- Ну, положим,  как вы реагировали, может и  не иметь значения, но то,
что  вы знаете, имеет.  Ваша  реакция меня убедила, что  не  Азат Худайкулов
затеял разбойное нападение, и не он, пусть даже по неосторожности, убил жену
прокурора.
     Суннат-ака зло рассмеялся:
     -- Да, нечего сказать, проницательные люди стоят у нас на страже закона
и  порядка!  Вы  что же считаете,  я тут  один сомневался?  Вы  что, всерьез
думаете, что Азат Худайкулов мог угрожать, заставлять и даже под­нять нож на
сына Суюна Бекходжаева? Да он глаз на него не смеет поднять в  самом сильном
гневе, он у него в холуях чуть ли не с пеленок. Умные люди рассудили за них:
зачем  отвечать вдвоем,  когда лучше одному,  к тому же несовершеннолетнему.
Конечно, наобещали Азату, что не оставят  в беде, а тому почему не поверить?
Если видит, что  идет все,  как и разыграли у  него на глазах, значит, его и
вытащат  потом, года через два-три, как только история утихнет. Понятно,  не
задаром выручал дружка -- Бекходжаевы люди не скупые, тем более когда им это
позарез надо.
     --  А мне  казалось,  Суннат-ака, вам, человеку  верующему,  уважаемому
сельчанами, дорога правда, истина, справедливость...
     Суннат-ака сперва вроде растерялся от этих слов, но затем встал,  давая
понять, что считает разговор оконченным, и, не скрывая неприязни к капитану,
сказал:
     -- Отчего же вам, образованным да власть иму­щим людям, всегда нужно на
борьбу за справедливость выставлять наперед  себя  нас, простых людей? Не по
совести  это. Поняли бы меня сегодня на суде, если б я вдруг встал и выложил
все   то,  что  вы  так  ладно  придумали?   Мой  дед,  мой  отец  жили  под
Бекходжаевыми, и я живу под  Суюном Бекходжаевым,  и дети  мои, как я увидел
сегодня, будут жить под Анваром Бекходжаевым, а пока, как мне их прокормить,
а у меня их шестеро, зависит только от председателя.  И  я  должен встать на
дороге Анвара Бекходжаева? Да вы понимаете, чего вы хотите? Ладно,  пусть я,
по-вашему,  человек  слабый, безвольный,  трус, как  вам будет  угодно, но я
клянусь  вам, здесь вы не  найдете ни одного человека,  который поступил  бы
так, как  вы  добиваетесь.  И  не вините строго нас -- ни меня,  ни  других,
наведите  между собой, наверху,  порядок, покажите нам другой, действительно
народный суд,  тогда, может,  и  мы поднимемся, скажем  свое слово правды. А
сейчас уходите.
     Джураев нехотя  поднялся  и,  не попрощавшись,  двинулся  к  выходу. Не
успела  захлопнуться за ним тяжелая дверь в высоком дувале, как тотчас погас
во дворе  свет, и  растерянный капитан остался  в кромешной  тьме. Он  долго
стоял,  облокотившись о  дувал. Он  был подавлен.  Когда-то  он  думал,  что
покорность  народа -- благо. Сейчас,  выйдя со двора  Сунната-ака, он понял,
что это беда.


        2

     С самого  утра  моросил  дождь, не  прекращался ни  на минуту.  Амирхан
Даутович,  подъехав  к  клад­бищу,  оставил  машину внизу  у  дороги,  а  на
кладбищенские  холмы  поднялся  пешком.  Шофер  на­помнил ему  про  зонт, но
Азларханов подумал: есть в этом что-то  оскорбляющее память  Ларисы. Он даже
шляпу оставил в машине -- нелепым казался ему жест: подойдя к могиле,  снять
шляпу, а затем вновь ее надеть.
     Затяжные осенние дожди размыли холмик, тя­желая желтая глина просела --
следовало бы под­сыпать. На  фанерном щите в изголовье можно было  разобрать
только  цифры,  написанные фломастером,  остальное слизали  дожди: "1940  --
1978" -- годы,  отпущенные судьбой его жене. Там же, на  завалившемся вправо
щите,  висели еще два  жестяных  венка  с  истлевшими  черными  лен­тами  --
наверное, от  прокуратуры и  музея. "До чего  убого,  казенно,  -- с  тоской
подумал Амирхан Даутович. -- И при жизни мало что успеваем дать че­ловеку, а
такие кладбища --  насмешка над па­мятью". И тут он  на миг  представил, как
мотался, искал,  клянчил, заказывая гроб, Эркин  Джураев,  как, может  быть,
потом сколачивали  из досок ка­кого-нибудь отслужившего забора или  сарая...
Он так ясно увидел эту картину, как хоронили Ларису, что неожиданно заплакал
-- в  первый раз с того проклятого  утра, когда  ему  сообщили,  что  Ларисы
больше нет...
     Среди   всей  этой   убогости,  грязи,   заброшенности  слова  казались
неуместными, и Амирхан  Даутович так ничего и  не сказал жене на  их горьком
свидании, молча побрел к  выходу. Погруженный в свои мысли, он не замечал ни
дождя, ни того, что уже сильно промок.
     Недалеко от выхода с  кладбища он вдруг по­скользнулся на мокрой глине,
нелепо взмахнул ру­ками и упал.  Встал -- и упал снова.  Но во второй раз не
поднялся, почувствовал, как  сердце его  зна­комо подкатилось  к горлу, и  с
неожиданным об­легчением обреченно  подумал: "Ну, вот и все,  конец! Прости,
милая, что  не  защитил, не уберег...  не  покарал твоего  убийцу. Прости за
пошлость  же­лезных венков, за фанерный щит  без  имени...  Про­сти,  что  в
последние твои часы  на земле  не  был  рядом с тобой и  в твоей  могиле нет
горсти моей земли...".
     На миг он представил холодные ветреные ночи на этих холмах и как гремят
у изголовья, тревожа ее покой, ржавые венки, и от бессилия что-либо изменить
заплакал  снова. Потом он,  как ему по­казалось,  закричал: "Нет!!" --  и из
последних сил пополз к выходу. Он просил у судьбы месяц, только месяц, чтобы
не  осталась на земле  безымянной могила  его  любимой  жены.  Это последнее
жела­ние -- выжить сейчас во что бы то ни стало -- на­верное, и спасло его.
     Моросил дождь,  сгущались сумерки,  по  разбитой  машинами и  повозками
грязной  дороге у  пустын­ного кладбища полз человек --  ему необходимо было
выжить.
     Шофер,  задремавший  в  тепле  машины,  очнул­ся --  кладбище  на  горе
потонуло  во тьме,  ни  единого  огонька,  и  тишина  кругом,  только шелест
дождевых  струй.  Он  понял,  что с  прокурором что-то случилось.  Привычным
жестом  потрогал  в  кармане  куртки  тя­желый пистолет  и  бегом  кинулся к
кладбищу. У  самого выхода наткнулся на Амирхана Даутовича,  быстро  нащупал
пульс, не медля поднял прокурора и понес его к машине.
     И  снова  реанимационная   палата,  затем  кардио­логическое  отделение
областной больницы, где его лечили и от тяжелой пневмонии, -- еще два месяца
между  жизнью и  смертью. Через  месяц, когда  уже  пускали  посетителей, он
попросил, чтобы к  нему заглянул начальник городского отдела  ОБХСС.  За все
годы своей работы прокурором Амирхан Да­утович никогда не  обращался к  тому
ни с какой просьбой,  хотя хорошо знал, какими  безгранич­ными возможностями
располагал этот тщедушный  человек по прозвищу Гобсек, занимавший свой  пост
лет двадцать. Начальник отдела пришел к Амирхану Даутовичу в тот же день,  и
не   без  опаски.  Может,   какая-нибудь  со  знанием  написанная  ано­нимка
поступила,  думал он, но после первых же слов больного  облегченно вздохнул:
просьба про­курора выглядела пустяком, и он был рад, что представился случай
услужить самому неподкуп­ному Азларханову.
     На  другой  день  в  палату провели  двух молодых  людей,  по внешности
братьев;  это,  как  оказалось,  и были известные  в городе  мастера, братья
Гри­горяны.  Держались  оба  с  достоинством,  больному  выказали подобающее
уважение;  сразу поняли, что прокурору сегодня хуже, и оттого слушали его не
перебивая.
     -- Наверное, вам уже объяснили, зачем я по­просил вас прийти?
     Братья молча кивнули.
     --  У  меня нет никаких планов, никаких  поже­ланий. Я очень надеюсь на
ваш вкус, ваше мастерство, ваш  талант. Одно могу сказать вам, как мужчинам:
я очень любил  ее...  --  И  Амирхан Даутович протянул им  фотографии Ларисы
Павлов­ны.
     -- Мы хорошо ее знали,  и она нас  знала  -- мы ведь скульпторы, да вот
как сложилась жизнь...  --  Потом, видимо, старший после паузы продолжил: --
Мы  уже  были  утром на месте. Несмотря на  убо­жество кладбища,  место  для
могилы  выбрано не­плохое, выигрышное  для такого памятника,  который  мы  с
братом  уже представляем... Положитесь на нас, не волнуйтесь, мы сделаем как
надо и с вашего позволения заберем эти фотографии... -- И братья поднялись.
     -- Одну минуту,  -- остановил их слабым жестом прокурор. -- Сколько это
будет стоить?
     Братья назвали сумму, не маленькую, но гораздо меньше, чем стоила такая
работа, --  Амирхан  Даутович  еще  в  Ташкенте  узнал  все,  что  ему  было
необходимо. Прокурор улыбнулся и протянул при­готовленный заранее конверт.
     -- Вот возьмите, расчет сразу... знаете  мое по­ложение, сегодня жив...
Здесь ровно в три раза больше, чем вы назвали...
     Братья  хотели было вскрыть  запечатанный кон­верт, но Амирхан Даутович
остановил их:
     -- Не надо.  Мы  не дети, всякий  труд, тем  более такого  рода, должен
хорошо  оплачиваться. Особенно если хочешь получить что-то  достойное. Ну  а
че­ловеку,  что  отыскал вас по моей просьбе,  можете назвать другую  сумму,
вашу, -- я не буду в претен­зии...
     Братья понимающе улыбнулись и тихо вышли из палаты.
     Амирхан Даутович закрыл глаза. Успел все же... Хорошо, что успел.


        3

     В  своем доме на  Лахути прокурор  появился  толь­ко спустя  почти пять
месяцев после того утреннего звонка в  конце августа,  когда  ему сообщили о
смерти Ларисы. Шла вторая половина января, сыпал мелкий снежок, на  проезжей
части дороги  быстро  превра­щавшийся в  грязное месиво, но сад во дворе был
красив. Увидев голубую ель, Амирхан Даутович  с грустью отметил, что впервые
ее не нарядили на Новый год.
     Прокурор оглядел так и не  укрытый  на зиму виноградник: кое-где висели
еще грозди неопавшего, не  убранного  по  осени  винограда; особенно живучим
оказался  сорт  "Тайфи"  -- красные,  слегка  пожухлые  кисти еще дожидались
пропавших   хозяев.  Слабые   карликовые   деревья  впервые  встречали  зиму
не­утепленными, и Амирхан Даутович подумал, что если и выживет сад -- только
волею  случая;  впрочем,  это он  относил и к себе.  Лужайки заросли  сорной
травой,  кусты  живой  изгороди  нестрижены.  Сколько  труда  уходит,  чтобы
сделать, создать, и как мало нужно, чтобы все пошло прахом...
     Он  прошел  по  дорожкам сада,  засыпанного по­жухлой осенней  листвой,
пытаясь воскресить какое-нибудь  давнее, счастливое воспоминание, но это ему
не удалось. Сорвав крупную  кисть "Тайфи",  он вошел  в дом,  ставший теперь
словно бы чужим.
     Через неделю  он улетел  в  Крым. После двух инфарктов  подряд  Амирхан
Даутович нуждался в санаторном лечении и постоянном надзоре опытных врачей.
     Крым пошел ему на  пользу: здесь он воспрянул духом и уже не чувствовал
себя  обреченным, как в  тот  день, когда впервые  появился у  себя во дворе
после пятимесячного  вынужденного  отсутствия.  В  начале февраля,  когда он
приехал  в Ялту,  следов  зимы  уже  было не сыскать  --  все  шло  в  цвет,
дур­маняще  пахло весной, морем. С гор,  с  виноградников "Массандры" легкий
ветерок приносил  в город запах пробудившейся к жизни земли. Наверное, столь
оче­видная тяга всей окружающей природы к росту, к жизни, цветению сказалась
и на настроении Амирхана  Даутовича.  Он подолгу гулял один по  набе­режной,
вглядывался  на  причалах  в  названия ко­раблей, но  все они были  недавней
постройки,  спу­щенные на воду  пять  -- десять лет  назад,  а ему  хотелось
встретить  хоть  один  корабль-ветеран,  на  который  он  мог  завербоваться
когда-то в юности. Странно, казалось бы, море и корабли должны были вызывать
в нем  ностальгию  -- как-никак отдано че­тыре года Тихому океану, но из той
прошлой  жизни помнилось  лишь одно: что  там, на флоте,  он дал себе клятву
обязательно стать юристом  и  посвятить правосудию всю свою жизнь. Когда-то,
много лет  назад,  он  вглядывался с палубы  эсминца  в  почти невидимый  за
туманом берег  и с волнением думал о том, как  сложится  дальше  его  жизнь.
Теперь он  подолгу  стоял  на  разогретом  солнцем  берегу, всмат­риваясь  в
уходящую  за горизонт  морскую ширь, и тот же вопрос мучил его четверть века
спустя.
     После короткой бесснежной зимы вновь ожили кафе, вынесли на  набережную
легкие пластиковые столы.  Амирхан Даутович даже  облюбовал одно  та­кое  --
"Восток" и заглядывал туда сразу после обеда. Народу было немного,  и вскоре
ему уже привычно ставили  на стол бутылку минеральной воды  и стакан красной
крымской  "Алушты", что предписали курорт­ные врачи после тяжелой пневмонии.
Он сидел тут,  греясь на  солнышке,  не  спеша  выпивал  свой  стакан  вина,
разбавляя  его  минеральной  водой,  чем   вызывал  удивление  малочисленных
посетителей.   Изредка   пе­ребрасывался   с   соседом   фразой-другой,   но
предпо­читал  одиночество.  Что-то стариковское  было  в  этих  долгих часах
раздумий на открытой веранде "Вос­тока", напротив главного причала порта,  и
человеку,  знавшему  прокурора  раньше,  бросилось бы  в  глаза,  как  резко
постарел он за эти последние полгода.
     Но  скорее всего его взгляд,  заблудившийся  в морских просторах, видел
вовсе не силуэты уходя­щих к Босфору кораблей. Может быть, он блуждал по тем
кладбищенским холмам, где сейчас братья Григоряны  трудились  над памятником
его  жене. Нет, ни  о  районном суде,  ни о  "свидетеле" Анваре  Бекходжаеве
прокурор  не  забывал,  но он старательно гнал  сейчас  от себя  эти  мысли,
понимая, как еще физически слаб для борьбы. С трудом выкарабкав­шись из двух
подряд инфарктов,  он боялся не  треть­его,  он должен  был укрепить сердце,
чтобы оттянуть  третий,  хотя бы  ровно на столько, сколько  ему потребуется
времени  для  схватки  с  кланом  Бекходжаевых.  Он  помнил,  как  милостива
оказалась к нему судьба там, на залитом  дождем осеннем  кладбище,  и верил,
что  она предоставит ему еще один шанс, -- других желаний и просьб у него не
было.
     В  марте,  когда до окончания курса  лечения  ос­тавалось  дней десять,
Амирхан  Даутович  неожиданно  получил  письмо  от капитана  Джураева. Что и
гово­рить, грустное и тревожное письмо.  Писал капитан  о том, что полковник
Иргашев, начальник той рай­онной милиции, откуда впервые сообщили областному
прокурору о смерти  жены, получил неожиданное по­вышение, возглавляет теперь
областную  милицию  и  стал  его,  Джураева,  непосредственным  начальником.
Одновременно    получил   повышение    и    районный   про­курор   Исмаилов,
контролировавший дело  об  убийстве Ларисы Павловны  Тургановой, -- он  тоже
занял не­малый пост в городской прокуратуре. Хотя капитан и не комментировал
свое  сообщение,  прокурор  по­нимал:  клан   Бекходжаевых  щедро  оплачивал
выданные  полгода назад  векселя.  Остался на месте лишь судья, двадцать лет
бессменно сидевший  в районе, был он  преклонного возраста и вряд  ли  хотел
искушать и без того благополучную судьбу, -- служебная карьера, конечно, уже
не интересовала  его. Но и  тут, наверное, были свои варианты, в  результате
которых выигры­вали дети и внуки покладистого судьи.
     Но Амирхана Даутовича больше огорчило другое сообщение  -- видимо, ради
него, и было послано письмо. Писал капитан,  что новый его начальник задался
целью  не только выжить его из милиции, но подвести при случае под статью, а
уж с опытом Иргашева, мол, проделать такое ничего не стоит. И капитан просил
Азларханова по возможности по­содействовать  его  переводу в  другую область
или в Ташкент.
     Прокурор понимал, что  полковник Иргашев до­гадывался:  капитан Джураев
знает   гораздо  больше,   чем  стало  известно   суду,   и   оттого  спешил
дискре­дитировать его, пользуясь отсутствием самого Азларханова в области. И
если уж капитан Джураев открытым текстом просил о помощи, значит, по­ложение
действительно  серьезное.  В  тот  же  день  Азларханов  заказал  телефонный
разговор с Таш­кентом, и через неделю вопрос о переводе  капитана Джураева в
столицу был решен.
     Письмо отчаяния, полученное от капитана  Джу­раева, послужило  Амирхану
Даутовичу как бы сиг­налом, он понял: есть ли, нет ли здоровья, выдержит  ли
сердце еще одно испытание или разорвется окон­чательно, пора действовать...
     Вернулся он из Ялты в  коттедж на  Лахути  в конце  марта.  Уезжая,  он
оставлял  запущенный  дом,  заснеженный  сад  и  тревожился,  перезимуют  ли
де­ревья; но в  середине  зимы что-то предпринимать казалось поздно, да и не
было у него  на  это ни  сил,  ни  здоровья, ни желания.  Каково же было его
удивление,  когда  он распахнул  сейчас  калитку  своего  дома.  Сад  выжил!
Покрылись  листвой все  до  одного  карликовые  деревца,  любовно  собранные
Ларисой; зацвел розовым миндаль;  в дальнем углу двора, под старым платаном,
словно дожидаясь его, оди­ноко тянулся  к свету тюльпан; у кустов персидской
сирени  отцветали  последние  крокусы.   Давно  не  стри­женые  кусты  живой
изгороди, омытые весенними дождями, дружно  пошли в  рост  и  поднялись выше
виноградника, тоже вроде перезимовавшего без  по­терь, -- густая  зелень его
уже  отбрасывала на дорож­ках тень. Выжил сад, порадовал хозяина, поддержал,
словно пример показывая.


        4

     В прокуратуру после полугодового отсутствия Амирхан Даутович пришел без
предупреждения, ни­кого заранее  не оповещая,  хотя о  том,  что Азлар­ханов
вернулся  из санатория, многие, видимо, знали.  Амирхана Даутовича неприятно
поразило, что его служебный кабинет, который он считал опечатан­ным, занимал
человек, временно  исполнявший  обя­занности  областного  прокурора. Прежний
кабинет  заместителя,  копия   азлархановского,   находился  тут  же,  через
приемную, -- никаких видимых причин для переселения не было.
     Амирхан Даутович занимал свой кабинет  почти десять лет, иногда сутками
не  выходил  из  него,  даже  ночевал тут не раз.  За  десять лет  в строгом
официально