ту командующий
из-под опеки не выпадал. Это ты мне обещаешь?
 Сиротин усиленно морщил лоб, выгадывая время. Как  будто ничего плохого
не было,  если всякий раз, куда бы  ни направились они с генералом, об  этом
будет известно майору Светлоокову. Но как-то коробило, что ведь придется ему
сообщать скрытно от генерала.
 - Это как же так? - спросил Сиротин. - От Фотия Иваныча тайком?
 -  Уу! - прогудел майор  насмешливо. - Кило  презрения  у тебя  к этому
слову.  Именно тайком,  негласно.  Зачем  же командующего  в  это посвящать,
беспокоить?
 -- Не знаю, - сказал Сиротин, - как это так можно...
 Майор Светлооков вздохнул долгим печальным вздохом.
 - И я не знаю. А нужно. А приходится. Так что же нам делать? Раньше вот
в армии институт  комиссаров был - куда как просто!  Чего я от  тебя уже час
добиваюсь, комиссар  бы мне, не думая, пообещал.  А  как  иначе? Комиссар  и
контрразведчик  - первые  друг  другу  помощники.  Теперь -  больше  доверия
военачальнику,  а работать стало куда  сложнее. К члену  Военного совета  не
подкатись,  он  тоже  теперь  "товарищ   генерал",  ему  это  звание  дороже
комиссарского, станет  он такой  "чепухой" заниматься!  Ну, а  мы,  скромные
людишки,  обязаны  заниматься, притом - тихой  сапой.  Да уж, Верховный  нам
осложнил задачу. Но - не снял ее!
 Эта печаль  и озабоченность в голосе майора,  и его откровенность, да и
бремя  задачи,   исходившей  не   от  кого-нибудь,  от  Верховного,  -   все
складывалось так, что Сиротину как будто уже и не во что было упираться.
 - Звонить,  ведь оно,  знаете...  У  связиста линия занята.  А  когда и
свободна, тоже так просто не соединит. Ему и сообщить же надо, куда звонишь.
Так до Фотия Иваныча дойдет. Нет, это...
 -  Что  "нет"?  -  Майор  Светлооков  приблизил  к нему лицо.  Он  враз
повеселел от  такой наивности  Сиротина. -  Ну, чудак же  ты! Неужели так  и
попросишь: "А соедини-ка меня с майором Светлооковым из "Смерша"? Не-ет, так
мы  все дело провалим. Но можно же по  холостой части. В смысле - по бабьей.
Эта  линия  всегда  выручит.  Ты  Калмыкову  из  трибунала  знаешь?  Старшую
машинистку.
 Сиротину  вспомнилось  нечто  рыхлое,  чересчур  грудастое  и,  на  его
двадцатишестилетний  взгляд, сильно  пожилое,  с непреклонно  начальственным
лицом,  с тонко поджатыми губами,  властно покрикивающее на двух подчиненных
барышень.
 -  Что, не объект  для страсти? - Майор улыбнулся  быстро  порозовевшим
лицом. - Вообще-то  на нее  охотники имеются.  Даже  хвалят.  Что поделаешь,
любовь зла! К тому же, у нас не женский монастырь. Вот в Европу вступим - не
в этот  год, так  в  следующий, -  там  такие  монастыри имеются, специально
женские. Точней  сказать,  девичьи.  Потому  как  монашки  эти, "кармелитки"
называются, клятву насчет девственности дают - до  гроба. Во,  какая жертва!
Так что невинность гарантируется. Бери любую - не ошибешься.
 Сверхсуровые  эти  "кармелитки",  в  сиротинском воображении соотнесясь
почему-то с "карамельками", выглядели куда как маняще и сладостно. Что же до
той, грудастой, все-таки не представилось ему, как бы он стал  приударять за
ней или хотя бы трепаться по телефону.
 -  Зер гут, - согласился майор.  - Избираем другой варьянт. Как  тебе -
Зоечка?  Не  та,  не  из  трибунала,  а которая  в  штабе  телефонисткой.  С
кудряшками.
 Вот  эти  пепельные  кудряшки, свисавшие из-под  пилотки спиральками на
выпуклый фаянсовый лобик, и взгляд изумленный - маленьких,  но  таких ярких,
блестящих  глаз,  -  и ловко  пригнанная гимнастерка,  расстегнутая  на одну
пуговку, никогда не на  две,  чтоб  не нарваться на замечание,  и  хромовые,
пошитые на  заказ сапожки, и маникюр на тонких  пальчиках  - все  было  куда
поближе к желаемому.
 -  Зоечка?  -  усомнился Сиротин. -  Так она  же  вроде  с  этим...  из
оперативного отдела. Чуть не жена ему?
 - У этого  "чуть"  одно тайное препятствие имеется - супруга законная в
Барнауле. Которая уже письмами политотдел бомбит. И  двое отпрысков  нежных.
Тут придется какие-то меры принимать... Так что Зоечка  не отпадает, советую
заняться. Подкатись к ней,  наведи переправы. И  -  звони ей  откуда  только
можно. Что,  тебя связист не соединит? Шофера командующего? Дело ж понятное,
можно сказать  - неотложное.  Ты  только - понахальнее,  место  свое в армии
нужно знать. В общем, ты ей: "Трали-вали,  как вы спали?" - и, между прочим,
так примерно: "К сожалению, времени в обрез,  через часик, ждите, от Иванова
звякну".  Много болтают  по  связи, одним  трепом  больше...  Ну, и  это  не
обязательно,  мы  в  дальнейшем шифр  установим, на  каждое  хозяйство  свой
пароль. Что тебе еще не ясно?
 - Да как-то оно...
 -  Что  "как-то"?  Что?!  -  вскричал  майор  сердито.  И  Сиротину  не
показалось   странным,  что  майор  уже  вправе   и  осерчать  на  него   за
непонятливость, даже отчитать гневно. - Для себя я, по-твоему, стараюсь? Для
сохранения жизни командующего! И твоей,  между  прочим, жизни.  Или  ты тоже
смерти ищешь?!
 И  он  всердцах, со  свистом, хлестнул себя  по сапогу  невесть  откуда
взявшимся прутиком  -  звук как  будто  ничтожный,  но заставивший  Сиротина
внутренне съежиться и ощутить холодок  в низу живота, тот унылый мучительный
холодок, что появляется  при свисте снаряда, покинувшего ствол, и его шлепке
в  болотное  месиво -  звуках самых  первых и самых  страшных, потому  что и
грохот лопающейся стали, и фонтанный  всплеск вздымающейся  трясины, и треск
ветвей, срезанных  осколками, уже ничем  тебе не  грозят, уже тебя миновало.
Этот дотошный, прилипчивый, всепроникающий майор Светлооков углядел то,  что
сидело  в Сиротине  и  не давало  жить, но он же  углядел  и  большее: что с
генералом и впрямь происходит что-то опасное, гибельное - и для него самого,
и для  окружающих  его. Когда, стоя во весь рост на пароме в  заметной своей
черной  кожанке, он так картинно себя  подставлял под пули с правого берега,
под пули пикирующего  "Юнкерса",  это  не  бравада  была, не "пример  личной
храбрости", а то самое, что  время от времени постигало иных  и называлось -
человек ищет смерти.
 Вовсе  не в  отчаянном положении, не  в  кольце охвата, не  под  дулами
заградотряда,  но  часто  в  успешном  наступлении,  в  атаке  человек делал
бессмысленное, непостижимое: бросался врукопашную один против пятерых,  или,
встав во весь  рост, бросал одну за  другой  гранаты под  движущийся на него
танк, или, подбежав к пулеметной амбразуре, лопаткой рубил прыгающий ствол -
и почти всегда  погибал.  Опытный солдат, он  отметал все  шансы уклониться,
выждать, как-нибудь исхитриться. Было ли это в помешательстве, в ослепляющем
запале, или  так источил ему  душу  многодневный страх, но  слышали  те, кто
оказывались поблизости, его крик, вмещавший  и муку, и  злобное торжество, и
как бы освобождение... А накануне  -  как припоминали потом, а  может  быть,
просто  выдумывали  - бывал  этот человек  неразговорчив и хмур, жил  как-то
невпопад,  озирался  непонятным,  в  себя  упрятанным  взглядом,  точно  уже
провидел  завтрашнее. Сиротин  этих  людей  не  мог постичь,  но то,  что их
повлекло умереть так поспешно, было, в  конце  концов, их дело, они за собой
никого  не  звали,  не  тащили,  а  генерал  и  звал,  и  тащил.  Чего  ему,
спрашивается, не сиделось в скорлупе бронетранспортера, который был же рядом
на  пароме?  И не  подумалось  ему,  что  так же картинно  под  те  же  пули
подставляли  себя и люди, обязанные  находиться при  нем  неотлучно?  Но вот
нашелся же один, кто все понял, разглядел юрким глазом генеральские  игры со
смертью и пресечет их своим вмешательством. Как это ему удастся, ну вот хотя
бы  как отведет он в небе шальной снаряд, почему-то Сиротина не озадачивало,
как-то само собою разумелось,  хотелось лишь всячески облегчить задачу этому
озабоченному  всесильному  майору,   рассказать  поподробнее  о  странностях
генеральского поведения, чтобы учел в каких-то своих расчетах.
 Майор его слушал не перебивая, понимающе кивал, иной  раз  вздыхал  или
цокал языком, затем  далеко  отшвырнул  свой прутик  и передвинул  на колени
планшетку. Развернув ее, стал  разглядывать  какой-то листок, упрятанный под
желтым целлулоидом.
 - Так,- сказал он, - на этом покамест закруглимся. На-ка вот, распишись
мне тут.
 - Насчет чего? - споткнулся разлетевшийся Сиротин.
 -  Насчет неразглашения. Разговору нас, как ты понимаешь, не  для любых
ушей.
 - Так... зачем же? Я разглашать не собираюсь.
 -- Тем более, чего ж не расписаться? Давай не ломайся.
 Сиротин, уже взяв  карандашик, увидел,  что расписаться ему  следует  в
самом  низу  листка, исписанного  витиеватым  изящным почерком,  наклоненным
влево.
 - Тезисы, - пояснил майор.  - Это я схемку набросал, как у нас примерно
пойдет беседа. Видишь - сошлось, в общем и целом.
 Сиротина удивило  это,  но  отчасти  и успокоило.  В  конце концов,  не
сообщил  он этому майору  ничего  такого, чего  тот  не  знал заранее. И  он
расписался нетвердыми пальцами.
 -  И  всего  делов. -  Майор, усмехаясь Сиротину,  застегнул  аккуратно
планшетку,  откинул ее за спину и встал.  - А ты, дурочка, боялась. Пригладь
юбку, пошли.
 Он  вышагивал впереди, крепко переступая  налитыми,  обтянутыми  мягким
хромом   ногами   балетного  танцовщика,  планшетка  и  пистолет  елозили  и
подпрыгивали на  его крутых ягодицах, и у Сиротина было  то ощущение, что  у
девицы, возвращающейся из лесу вслед за остывшим уже соблазнителем и которая
тем пытается умерить уязвление души, что сопротивлялась как могла.
 - А кстати, - майор вдруг обернулся, и Сиротин едва не налетел на него,
- раз уже нас на эти темы клонит... Может, ты мне сон  объяснишь? Умеешь сны
отгадывать?  Значит, прижал я хорошего  бабца в подходящей обстановке. В уши
ей заливаю - про сирень там, про Пушкина-Лермонтова,  а под  юбкой  шурую  -
вежливо,  но неотвратимо,  с  честными намерениями.  И  все,  ты  понимаешь,
чинненько, вот-вот до дела дойдет. Как вдруг - ты представляешь? - чувствую:
мужик!  Мать  честная,  с  мужиком  это  я  обжимался,  чуть боекомплект  не
растратил. Что скажешь? В холодном поту просыпаюсь. И к чему бы это?
 Сиротин, ошарашенный, распяливал  лицо глупой  и жаркой ухмылкой. Майор
смотрел на него, вылупив простодушно голубые свои глаза и полуоткрыв рот. Не
дождавшись ответа, он двинулся дальше, сам себе отвечая:
 - А я так думаю - пора эту войну кончать. Скорей по домам  - своих  баб
щупать. А то, наблюдаю, у всех уже шарики за кубики заходят.
 Там, где тропинка  впадала в просеку и где  могли бы их увидеть вместе,
он снова остановился.
 -  Ну, тебе направо, мне налево. Вот что я тебе скажу, Сиротин. Ты это,
о чем мы условились, не рассматривай, как будто тебя употребили. У меня ведь
в  желающих  сотрудничать  недостатка нет. Так что  я это тебе  доверил  как
честь. Вижу,  тебя коробит что-то.  Понимаю. Но ничего,  привыкнешь.  Ты все
обдумай как следует, прикинь, план себе наметь, как будешь со мной работать.
И приступай. Покеда!
 Приступить  Сиротину,  однако  ж, не выпало повода. Не пришлось  никуда
ездить  с генералом -  в последние дни  тот  сиднем  засел  в своем убежище,
которое  выбрал сразу после переправы,  отдельно от штаба армии, в  разбитом
вокзальчике станции Спасо-Песковцы, и к  нему туда подъезжали с докладами  и
из  штаба,  и  с  левого  берега,  и со  всего  плацдарма,  теперь  до  того
разросшегося,  что  его все  реже  называли  плацдармом. Сиротин  же  только
дежурил у "виллиса", и постепенно то мутное, гадливое ощущение, что  испытал
он в леске, рассеивалось, сменяясь избавительной надеждой,  что надобность в
нем у майора Светлоокова, может статься, уже и отпала.
 Оно явилось  опять, это ощущение,  когда  майор Светлооков,  проходя по
каким-то своим делам к генералу, призадержался возле Сиротина  и, ткнув  его
легонько пониже груди своей планшеткой, весело пожурил:
 - Ты что ж это мне девку изводишь? Жалуется мне на тебя.
 - Какую девку?
 - "Какую"! Зоечку. Охмурил,  а  не  звонишь. Столько, говорит, я в него
души вложила, а он прохиндеем оказался.
 - Так ведь... об чем говорить пока?
 - Вот, еще научи его, о чем с прекрасным полом беседуют.  Ты позвони, а
там видно будет. Позвони, позвони, не стесняйся.
 И  прошел, весело оглядываясь  на  оторопевшего  Сиротина, заговорщицки
подмигивая.
 Два дня Сиротин собирался с силами  и все  же  позвонил,  позвонил этой
Зоечке,  с которой до этого  едва ли  десятком слов перекинулся, и теперь не
мог вспомнить без  жгучего стыда, от  которого  влажно  делалось  лицу, свой
голос, то жидкий, то деревянный, свои косноязычные упреки  этой Зоечке,  что
вот,  мол, бывают  некоторые, которые своих  знакомых забывают, зазнались, а
Зоечка-то  и  не зазналась ни чуть, Зоечка  его моментально  узнала и  этого
звонка очень даже ждала, и на каждый  его попрек отвечала таким щебетом, что
у него в ушах звенело. Едва сведя разговор к концу, он лишь потом сообразил,
не  без  натуги, что  она  ведь  ему  и свидание назначила,  предложила хоть
сегодня улучить минутку и заглянуть.
 Он шел к ней,  робея  и с  чувством  вины, как  идут  к  начальству  на
выволочку. Зоечка и начала с  выговора: завидя его из окна телефонного узла,
из автобуса,  к  которому сходились  с разных сторон провода, подвешенные на
шестах   и  ветках,   она  выпорхнула   к  Сиротину  и  заговорила  сердитым
полушепотом, хотя и с улыбающимся лицом:
 - Ты что ж это  делаешь, недотепа! Сначала приходят, а уж потом звонят.
А ты все наоборот. Ни с того ни с сего: "Позовите мне Зоечку". Какая я  тебе
Зоечка, если нас вместе не видели? Вот тебе - первый прокол!
 - Так мне ж так майор сказал, - стал оправдываться Сиротин.
 -  Тише  ты,  дурень. Так,  да не  так,  - прошипела Зоечка, но тут же,
однако, смягчилась. - Пройдемся, чтоб нас увидели.
 Они сперва покружились по опушке, в пятнистой тени маскировочных сетей,
дабы Зоечкины подружки-телефонистки,  поглядывавшие из  автобуса, могли себе
уяснить  характер  их отношений. Из другого автобуса,  где  трещали  пишущие
машинки  и сочинялась  армейская газета, тоже на них поглядывали. Сиротин не
находил, что сказать,  Зоечка тоже не  говорила,  а только  обращала  к нему
снизу  вверх  улыбающееся  лицо.  Со  стороны  показалось  бы,  что  они  от
неожиданности встречи и нахлынувшего чувства просто не находят слов.
 - Ну что, так и будем по одному месту кружить? - сказала Зоечка. - Хоть
бы увлек меня куда-нибудь.
 - Куда? - спросил Сиротин. И даже вспотел от своей глупости.
 - Закудакал! С девушками  не знаешь, как обращаться? Можешь меня  взять
за плечо. Господи, не за погон, а за плечо!
 Рука  Сиротина,  и  без  того  не  чересчур чистая, сразу  взмокла.  По
Зоечкиному фаянсовому личику промелькнула брезгливая гримаска.
 - Ты хоть не тискай...
 -- Так чо, убрать? - спросил он так же глупо.
 Она лишь сердито  дернула плечиком. Несколько погодя, взяла его руку  и
обвила вокруг своей талии.
 -  Перемещать надо время от времени, а то, глядишь, приклеится.  Только
это надо делать украдкой, тогда похоже на правду. - Еще погодя, сбросила его
руку совсем. - А вот теперь у нас другое настроение.  Просто смотри себе под
ноги вдумчиво и молчи.
 В этот ясный  предосенний день их  могли видеть в  разных  местах среди
редколесья,   где  новый  плацдарм  успел  утвердить  свою  бивачную  жизнь,
прихватив  себе  то пространство,  что зовется  вторым  эшелоном.  Видели из
столовой Военного совета, расположившейся в огромной  палатке с  завернутыми
полами,  где  стоял общий  длинный стол и  рядом, под  своим навесом, дымила
походная кухня на дутиках повар, в  белой  куртке  и  колпаке, и  обедавшие
офицеры-штабисты  провожали  влюбленную пару усмешливыми  взглядами. Зоечка,
мечтательно  улыбаясь,   склоняла  голову  к  плечу  Сиротина  и  покусывала
травинку, порой щекотала его этой травинкой по щеке.
 Зенитчики, полеживавшие  на травке  возле своих счетверенных пулеметов,
белыми  животами к  солнышку,  тоже  их  видели -  они хоть  и накрыли глаза
пилотками, но головы поворачивали вслед, все трое одновременно.
 Могли  их   видеть   возле  танковых   мастерских,   где  чинились  под
маскировочным  пятнистым  тентом  две  пригнанные из боя "тридцатьчетверки"
ремонтники,  в  черных  промасленных   комбинезонах,  обстукивали  кувалдами
разрывы   брони,  пригоняли  заплаты,   приваривали   их  шипучей  дугой  от
передвижного генератора один, повязав тряпкой рот и  нос, счищал надетой на
палку скоблилкой с почерневшей башни комки прикипевшего горелого мяса.
 Видели около медсанбата, нескольких таких же огромных палаток, недалеко
не  вместивших  всех пациентов  койки  и  носилки  плотными  рядами  стояли
снаружи, под шумящими кронами санитарки,  делая спешные  перевязки и уколы,
привычно-ласково уговаривали стонущих  потерпеть немного, и, невольно впадая
в  их тон,  такими же  причитаниями, почти бабьими  голосами,  разговаривали
санитары-мужчины. У входа в крайнюю  палатку, прислонясь к трубчатой опоре и
зажав под мышкой желтые резиновые перчатки, торопливо-жадно курила врачиха в
клеенчатом   мясницком   фартуке,   заляпанном   ржавыми   потеками,   порою
оборачивалась   внутрь   палатки  и   хриплым   осевшим   голосом   отдавала
распоряжения,  а порой по измученному  ее лицу пробегала улыбка - когда  она
смотрела, как двое легкораненых, уже выздоравливающих, помогая один другому,
осваивали   тяжелый  немецкий  велосипед.  Время  от   времени   выносили  в
оцинкованных  тазах и  выплескивали здесь  же,  в бомбовую воронку,  красную
жидкость с  комьями размокшей  ваты. Шагах в десяти,  присев на корточки,  в
такой  же  таз  доил  корову седой  рыжеусый  солдат  в  белесой заплатанной
гимнастерке.
 Кровавая  и костоломная работа передовой шла безостановочно - то и дело
подъезжали наполненные  своим стонущим,  слабо  шевелящимся  грузом  телеги,
бортовые машины и фургоны. И запахи смерти и страдания  смешивались в чистом
воздухе с запахами кухни, еды - от этого делалось особенно тяжело, тошнотно.
Поморщась, Зоечка предложила:
 -  Ну  все,  программу выполнили. Можем  теперь удалиться куда-нибудь в
тихое местечко. Мне надо кой-чего дополнительно тебе сказать.
 Так они  пришли  к  той поваленной сосне, и  Зоечка,  усевшись на  нее,
сбросила наконец  ей  самой уже надоевшую улыбку и  аккуратно обтянула юбкой
круглые коленки. Он  подумал, что она здесь не раз  уже  побывала  с майором
Светлооковым, перед которым, наверное, не так уж прикрывала скрещенье ног.
 - А ты... давно с ним? - глухо, пересыхающим ртом, спросил Сиротин.
 - Что - "с ним"? - Зоечка поглядела на него поверх носа, отчего ее лицо
сделалось надменным. - Живу, что ли?
 - Работаешь, - смущенно поправился Сиротин.
 - Надо ясно выражаться. Ты что думаешь - тут все вместе может быть?  О,
нет! Работать и спать - две вещи несовместимые.
 - Это почему ж так? - Он искренне удивился.
 - А  потому. Фиктивных  романов  не  бывает. Кто-нибудь обязательно  по
правде влюбится, и  это всю конспирацию нарушит. У нас с ним характер работы
такой, что этого - не нужно. С тобой - характер другой. Но мы  же  ни к чему
такому, в общем, не стремимся, правда? Меня твоя личная жизнь не касается, а
тебя - моя.
 -  Тем более что  у тебя другой есть. Покуда жена далече. В Барнауле, -
съязвил Сиротин, сам немного уязвленный.
 Тот, о ком он говорил, был едва не всей армии известный майор Батлук из
оперативного  отдела  штаба, живописный полнеющий красавец-брюнет,  любитель
поесть и попить,  а также  попеть украинские  песни - голосом ненатуральным,
зато чрезвычайно громким.
 - Ах, этот... - сказала Зоечка  небрежно, однако  матово-белые  ее щеки
стали медленно  розоветь. - Это  была  ошибка. То есть, в общем...  это тоже
была работа. Его одно время подозревали.
 -  В чем? - Сиротин опять подивился: в  чем уж  таком могли подозревать
майора Батлука? Разве что в уклонении от алиментов трем семьям.
 -  В ротозействе. Показалось, что  есть утеч