тавили регулировать, то значит, дело уже назад не повернется?
 - Куда ему повернуться,- сказал генерал.- Теперь уже - до Берлина.
 Сиротин, воодушевясь, было  прибавил скорости,  но генерал его  усмирил
взглядом. Танковая колонна могла и подождать генерала, полагалась  ему такая
почесть.
 И покуда командарм-38, генерал-лейтенант Кобрисов Фотий Иванович,  едет
по  переправе, есть  время и  у нас хоть  коротко рассказать,  как  сложатся
военные судьбы участников того  совещания в Спасо-Песковцах. Троим из них не
пережить войну. Так радевший и считавший логичным,  чтоб "жемчужина Украины"
была  бы  и  взята  украинцем,  генерал  армии  Ватутин  полгода  спустя  на
проселочной дороге получит в  бедро  пулю украинца-самостийника -  возможно,
отравленную,  -  и  разгорится гангрена, усилия лучших  врачей не  спасут ни
ногу,  ни  жизнь. Как и предсказывал  Кобрисов, два  знаменитых  ватутинских
отступления будут изучать в  академиях и штабах многих армий мира что же до
его последней  операции, Корсунь-Шевченковского "котла",  она осуществлялась
силами  не одного, а  двух  фронтов,  но и ватутинскую половину славы сильно
пощиплет нахрапистый Конев, поставив на рубеже встречи свой танк и  выбив на
пьедестале  надпись,  лично  им сочиненную. Не будучи  филологом - и  против
истины не греша, - он  проявит, однако, немалую тонкость в понимании русской
фразеологии, где  подлежащее и сказуемое  имеют решающее преимущество  перед
вялым дополнением: "Здесь танкисты 2-го Украинского фронта под командованием
генерала  армии  И. С. Конева пожали руки танкистам 1-го Украинского  фронта
под  командованием  генерала  армии  Н.  Ф.  Ватутина,  тем  самым  завершив
окружение вражеской группировки немецко-фашистских войск..."
 Несколько позже в Восточной Пруссии, генералом армии и самым молодым из
командующих  фронтами,  погибнет Чарновский -  от  осколка, попавшего  ему в
спину, под  левую лопатку.  Наверно, вторую бы жизнь отдал  Чарновский, чтоб
рана была - в грудь... Лихой Галаган, поднявшись в свой 251-й боевой вылет в
небо  над  Балатоном, встретит противника, который  покажется ему достойным,
чтобы,  не прибегая  к тривиальной перестрелке, затеять с ним рыцарскую игру
"кто  кого  пересмотрит". Считается,  что  ни  один  немецкий  ас не  принял
русского  лобового тарана,  но,  может  быть,  этот  попросту растерялся, не
справился с  управлением,  а  только  не  отвернул  он  -  и  долго  они  не
расставались,  падая  одним   сверкающим  факелом,  покуда  их  не   приняла
остужающая озерная гладь... Генералы Омельченко и Жмаченко довоюют достойно,
не  чересчур  выделяясь,  но  и  других  не  хуже,  за  что   и  получат  по
генерал-полковнику и  по Кутузову 1-й  степени - кажется, оба  в  один день.
"Танковый  батько" Рыбко, носивший  в  своем  толстом  портфеле  бесконечные
разработки  и выкладки, соображения и дополнения,  сделает карьеру не только
военную,  но  и ученую,  как раз  к  исходу  войны разбивши  в  пух  и  прах
"пресловутую доктрину  хваленого Гудериана",  после  чего уйдет  в  академию
преподавать  доктрину  свою.  Особенно  же  повезет  Терещенко:   вступив  в
командование 38-й армией, он, разумеется, одолеет те двенадцать километров и
возьмет Предславль ровно к  празднику 7-го  ноября.  Пройдя по  Карпатам, он
сильно  пошерстит  армейский  состав,   так  что   по  пальцам  можно  будет
пересчитать солдат-ветеранов,  начинавших  от  Воронежа,  а  напоследок, для
вящей  иронии  судьбы,   достанется  ему  освобождать  Прагу  -   уже  почти
освобожденную Первой дивизией  РОА.  Победы маршала Жукова, покрывшие  грудь
ему и живот панцирем орденов, не для наших слабых перьев, скажем только, что
против "русской четырехслойной тактики" не погрешит он до конца, до коронной
своей Берлинской операции, положа  триста тысяч на  Зееловских  высотах  и в
самом Берлине, чтоб взять его к празднику 1-го Мая (опоздал на день!) и чтоб
не поспел на подмогу боевой друг  Дуайт Эйзенхауэр. Треть миллиона похоронок
получит Россия  в  первую послевоенную  неделю -  и за  то  навсегда поселит
Железного маршала в своем любящем сердце!  Военная  стезя генерал-лейтенанта
Хрущева проляжет  не так звездно, и звук "У" в первом  слоге тут не поможет,
однако  ж  война  сохранит  его для  дела не  менее  славного -  низвергнуть
Верховного.  Оценим  же  юмор и художественный  дар, с  какими запечатлит он
Верховного в нашей памяти, вложив ему в руки, как  зеркало Афродите, глобус,
по которому  тот будто бы и провоевал всю войну. Оценим неистовую энергию, с
которой  еще  и  еще  потопчет  он  бывшего  кумира  и  хозяина,  плиты  его
пьедесталов употребит на щиты  электростанций, бронзу памятников перельет на
подшипники, самый его прах вышвырнет из Мавзолея догнивать в простой могиле,
но и оттуда, из нового захоронения, достанет-таки его Верховный, достанет не
своею  набальзамированной  рукою,  а  руками  того  заботливого  полковника,
безвестного во  всю  войну,  а  зато  красавца, любимца и  любителя  женщин,
дружеского застолья и задушевных песен, руками того "гарнэсенького парубка",
имени которого так и не вспомнил Хрущев на совещании.
 Среди  таких биографий  -  как  не затеряться  "негромкому  командарму"
Кобрисову? Кто вспомнит, как он стоял на пароме посередине Днепра, умирая от
страха перед  "Юнкерсом",  пикирующим прямо  на него, плюясь  огнем из обоих
крыльевых  пулеметов?  А  между  тем  в  эти  минуты в  историю Предславской
операции,  в  историю  всей  войны  вписывалась  страница,  удивительная  по
дерзости и  красоте  исполнения, которой  суждено  будет  войти  в  учебники
оперативного искусства и опрокинуть многие устоявшиеся  представления,  но и
страница загадочная, как бы недосказанная, не сохранившая имени автора.
 Страницу эту назовут - Мырятинский  плацдарм. Ее, как водится в стране,
где  так любят переигрывать прошлое, а  потому так  мало имеющей  надежд  на
будущее, приспособят  к истории,  как  ей  надлежало  выглядеть, но  не  как
выглядела  она на самом деле, и  понаторевшие в этом лекторы  из  ветеранов,
прихрамывая вдоль карты с указкой, убедительно докажут, что Мырятин с самого
начала  считался плацдармом  основным, а не отвлекающим, - эту  роль отведут
Сибежу, - и было это, конечно же, заранее спланированным маневром, а не так,
что случайно ткнулась лапка циркуля. Вот разве что сыщется все-таки дотошный
историк,  который  не пощадит  штанов  в  усидчивом  рвении  и докопается до
истины?  Или  найдется  щелкопер,  бумагомарака,  душа  Тряпичкин,  разроет,
вытащит, вставит в свою литературу - и тем спасет генеральскую честь?
 Впрочем, и  этого  не  надо. Противник, судящий нас порою справедливее,
чем  мы  друг друга, именно генерал-фельдмаршал  Эрих  фон  Штайнер, в своих
послевоенных  мемуарах  "До  победы  -  один  шаг" вот  что скажет  об  этой
загадочной  странице:  "Здесь, на  Правобережье, мы дважды наблюдали всплеск
русского оперативного гения. В  первый раз -  когда наступавший против моего
левого фланга  генерал  Кобрисов  отважился  захватить  пустынное,  насквозь
простреливаемое плато перед Мырятином.  Второй его шаг, не менее элегантный,
- личное появление  на  плацдарме в первые же часы  высадки.  Я  понимал его
чувства: подобно всаднику, посылающему лошадь на препятствие,  он должен был
прежде перенести через него свое сердце!.. Но уже на третий ход - русских не
хватило. Я так и предвидел, что вместо немедленного, всеми наличными силами,
броска  на  Предславль  они  предпочтут штурмовать  этот городишко  Мырятин,
который мы сами не считали столь важным  опорным пунктом. Это им стоило трех
недель  промедления  и  нескольких  тысяч убитыми, которых  могло  не  быть.
Русские повели  себя,  как нищие:  перед ними  лежал алмаз, а  они предпочли
выторговывать - грошик..."
 Но - кончается переправа, блондинка-регулировщица высоко подняла  жезл,
сама вытягиваясь в струнку, и танковая колонна взревела  дизелями, окуталась
черным дымом, готовая вступить на измочаленный настил.
 У  самого съезда  возились двое саперов, привязывали  к  леерной стойке
шест с фанерным щитом.  По  белому полю бежала размашистая  черная  надпись:
"Даешь Предславль!"
 - Даю, -  сказал генерал. -  На  серебряном  подносе даю.  Только  руку
протянуть.
 Так пересек он Днепр в обратном направлении, расставшись с вожделенным,
никогда не виденным Предславлем, оставив свою армию, - он,  поклявшийся, что
никакая сила не сбросит его живым с плацдарма.




Глава пятая. КТО БЕЗ ГРЕХА?

1

 Обиды,  обиды...  Они  жалят  сердце!  Они  душат  горло  и  заставляют
ворочаться и  скрипеть  зубами  в  неизбывной  злости.  И  выпивка  помогает
ненадолго, просыпаешься  среди ночи,  и  нет бодрости встать,  чем-то занять
себя  -  тут  они и впиваются, как ночные  зверьки, которые днем  прячутся в
глубоких норах, а с темнотою выползают и набрасываются скопом. Одно спасение
-  не противиться,  какой-нибудь  из них дать себя  погрызть тогда  другие,
заждавшись своей очереди, уползут до следующей ночи.
 Среди  всех обид, какие нанесли генералу жизнь и  люди, особенно мучили
те, которые сам  же помог нанести  по глупости. Их не на кого было  свалить,
некому бросить в лицо злой упрек.  И  к ним теперь прибавилась та последняя,
которую нанес он себе при отъезде.  Он все-таки сделал  эту глупость, поехал
через Ольховатку, мимо штаба фронта, с надеждою, что Ватутин,  увидев воочию
его отъезд, не утерпит, велит задержать, пригласит  еще  подумать вместе.  И
может быть, нашлось  бы приемлемое для обоих решение. Не мог же  Ватутин так
равнодушно с ним расстаться - ведь, кажется, ценил его, и столько провоевали
вместе! И ведь предлагал же заехать...
 Возле Дома культуры, с античными его колоннами  и портиком,  сгрудились
штабные "виллисы", "доджи", верховые  кони, шмыгали  разных чинов офицеры. И
чувствовалось по  их  суете,  что  командующий  фронтом у  себя,  не отъехал
обедать, ни на плацдарм. Кто-то из них должен же был Ватутина оповестить, да
и пост охранения еще при въезде  в село небось передал, и сам  он вполне мог
увидеть из окна, что бывший  командарм-38 едет мимо - не  спеша,  в машине с
откинутым  тентом.  Кобрисова узнали  - кто-то  вытянулся, откозырял, другие
лишь повернулись  к  нему,  и ни  один  не расшевелился  сбегать доложить. И
теперь  казалось  ему  и  особенно язвило, что Ватутин  все  видел из  окна,
шепнули ему, обратили его внимание - и он не приказал остановить, не пожелал
на  прощанье  хоть  десять  минут  посидеть вдвоем  -  без  адъютантов,  без
соглядатаев. И наверняка те офицеры сообразили, что  Ватутину видеть бывшего
командарма незачем.  Эта штабная мелюзга собачьим верхним  чутьем  унюхивает
кровоточащую рану, а подошвами  ощущает дрожь, какую распространяет по земле
агония умирающего тела. А ведь сначала верное было решение -  не ехать через
Ольховатку! Что  за дурак! Никак не научится доверять первому движению души,
- как, впрочем, и первому впечатлению от человека,  - а они-то, звериные, не
обманывают!
 За этой обидой дождалась своей очереди самая большая - весенняя 1941-го
года,  которая всю его жизнь перевернула, сделала его другим.  И не сказать,
чтобы она совсем была неожиданна. Перевод в столицу, пусть в том же звании и
должности,  воспринялся как повышение  и скорее льстил ему и окрылял, хоть и
печалил тоже - расставанием с людьми, с налаженным укладом жизни, роскошными
охотами в тайге. Но  были и  опасения -  смутные,  в  которых и  разбираться
казалось   трусостью.   Кобрисова  отзывали   в  Московский   военный  округ
формировать  дивизию,  намекалось  -  противодесантную,  для охраны столицы
здесь как будто не ожидалось подвоха, а тем не менее сказала жена:
 - Смотри, Фотя... Вот так и Василия  Константиновича выманили. Уж будто
в Москве своего не нашлось формировать, тебя приглашают.
 Это  правда,  взяли  Блюхера  не  прежде,   чем   отделили  обманно  от
Дальневосточной армии, где никакие чекисты,  хоть и  сам  Ежов, его взять не
могли бы.  С  ним, Кобрисовым,  едва ли  бы стали так  церемониться.  А  что
формировать  московскую  дивизию  призывали  дальневосточника,  так  то  был
всегдашний государственный принцип - разбивать солидарность, земляческую или
национальную, это еще от царей пришло - чтобы в охране служили инородцы. Для
Москвы и был Кобрисов инородцем.
 Однако  ж дивизия  оказалась не выдумкой чекистов, уже почти составился
ее  штаб в Филях, укомплектованы хозяйственные тылы, прибыли с завода первые
танки, восемь  машин, и  даже назначены участвовать в первомайском параде. И
он  написал жене,  чтоб собралась и приехала выбирать квартиру,  ему некогда
ездить по четырем ордерам. Самого его пока поселили в гостинице "Москва".
 Та весна 1941-го была долгая и холодная, обложные изматывающие дожди не
переставали до середины июня,  а сама Москва  поражала  и разлитым в воздухе
ожиданием  иной грозы,  военной, и  жадным  стремлением  не  видеть,  откуда
надвигались тучи, надышаться покоем. В кино показывали "Если  завтра война",
зрелище вполне успокоительное, там наши боевые самолеты выпархивали прямо из
подземных ангаров, а танки спускались на тросах с кручи и так же форсировали
реку,  не касаясь воды, - об  амфибиях, поди, и не слыхивали  киношники, - и
условный враг в  условной униформе  погибал несметными полчищами,  не вынеся
своей  глупости.  Закрывались  посольства Бельгии  и  Греции, оккупированных
германскими войсками,  но для лекторов  "главными нашими врагами" оставались
"Англия на западе, Япония на востоке". Рудольф Гесс, второе лицо в Германии,
заместитель Гитлера по партии, перелетел на самолете в Англию - и, наверное,
не войну  ей объявить,  а  совсем  наоборот, и  газеты  заикнулись  было  об
"англо-германской сделке", но тут же примолкли, когда англичане миссию Гесса
отвергли, а самого его посадили в  тюрьму. К туманному Альбиону это симпатий
не вызвало,  он  в любом случае  был  плохой.  В  саду "Эрмитаж" конферансье
рассказывали анекдоты "с международным  уклоном": Гитлер  жалуется  товарищу
Молотову:  "Вот  уже  полтора  года  бомбим  Лондон,  а  все  не  можем  его
разрушить".  - "А мы  вам, - ответил Вячеслав Михайлович, - пришлем  десяток
московских  управдомов, они любой город разрушат в  три месяца".  Смеялись и
хлопали, но  человеку военному, который знавал бомбежки, слушать  это было и
тогда стыдно, и еще стыднее потом, когда бомбы упали на Киев и  Минск, и эта
бомбимая не поддававшаяся Англия первая себя объявила союзницей России.
 И был холодным и пасмурным, хоть и не дождливым Первомай, когда впервые
Кобрисов,  стоя на трибуне для гостей, увидел Вождя. Увидел издали, снизу, и
то и дело его  заслонял рослый Тимошенко.  А впрочем, и времени высматривать
было у Кобрисова  мало, в общем  строю сводного полка  Московского гарнизона
должны были пройти  его  танки. Свои БТ-7  он узнавал уже среди всех других,
даже не по номерам, а  как укротитель в цирке не спутывает своих тигров ни с
чьими  другими, как  будто  такими  же  полосатыми, и их  самих различает по
именам. Он их  узнал сразу  - и смотрел напряженно, как  они пройдут. Он сам
тренировал водителей  держать  равнение, чтоб ни на  сантиметр  никто бы  не
выдвинулся и не  приотстал, и уже  мог  быть  уверенным, а все же волновался
изрядно. И  вот через  несколько секунд они должны были пройти  траверз  его
трибуны, и он бы увидел равнение их пушек  и  корпусов. Но прежде они должны
были миновать траверз Мавзолея.
 Среди  гостей того  последнего довоенного  парада  мало кто услышал, за
маршами и ликующими выкриками из динамиков, перемену звука моторов, мало кто
обратил внимание, что два танка в  шеренге вдруг замедлили ход, и  торчавшие
из башенных люков головы и плечи командиров сразу же исчезли, и захлопнулись
крышки люков. Полной остановки не было,  но так как все двигалось и обгоняло
их,  как  стоячих, то и показалось,  что они  стоят. Это  длилось  не  более
четверти минуты танки, шедшие следом,  плавно их  обогнули, а  там и те два
тоже двинулись и еще до  подхода  к Василию Блаженному выровняли  строй.  И,
может быть, у кого-то из зрителей крохотная эта заминка оставила впечатление
изящного,  заранее отработанного  маневра, - но,  верно, не  у военных.  А у
Кобрисова екнуло и заныло сердце.
 После парада он вызвал к себе командиров, выслушал их объяснения о том,
что вдруг начались  перебои в двигателях, и они  приспустились узнать, в чем
дело,  и, может  быть, помочь  водителям восстановить  ход. Все было просто,
ясно,  понятно, а тем не менее  оставило в Кобрисове неприятный осадок, и он
не  рассеивался  от  новых  забот,  но  оставался  где-то  глубоко,  в  виде
покалывания или ноющей боли. Было особенно неприятно, что тем и начнется его
служба в Москве.
 На  двенадцатый день пришли за  ним  в номер.  Постучались  сразу после
восьми утра,  когда  он,  выбритый и освеженный одеколоном,  надевал фуражку
ехать в свой штаб, и, когда открыл  - стояли двое в коридоре,  вежливо взяли
под козырек, сказали, что машина ждет, но  шофер заболел  и  повезет другой,
один из них. А почему  двое  их, новый шофер  просил извинить, что  подкинет
дружка в одно место неподалеку. Долго потом терзало генерала,  что он мог бы
и догадаться,  да ведь и догадался, почувствовал же первоначальным  звериным
чутьем какую-то игру, но вместе и странное оцепенение - от  слишком  обидной
мысли, что  с  ним могут  обойтись  так немудряще,  так унизительно  просто.
Впрочем, уже в машине  играть перестали,  сказали, что место,  куда подкинут
генерала,  такое,  что  вся Москва  перед  ним  трепещет и каждый  старается
побыстрее пройти  мимо, даже не  посмотреть на эти ворота, к которым вот как
раз и  подъехали.  И, словно бы  эти слова  были паролем,  глухие  безглазые
ворота  раскрылись, пропустили  машину и тут же  захлопнулись. Генералу  еще
услужили - "дружок", выскочив первым, раскрыл ему дверцу.
 Через  каких-нибудь  полчаса  он был  обыскан,  лишен  ремня  и кобуры,
бумажника с  документами и фотографиями жены и  дочек, часов, ключей и  даже
алюминиевой расчески, и обмакнутые в черную краску пальцы ему прокатывали по
бумаге. А  следом  подвергся  и "физиологическому  обыску", то бишь предстал
голый перед громадной бабой в белом халате, с белым пустым лицом, на котором
глаза располагались выше, чем следовало, а рот - малость ниже. Величиною она
была с памятник Екатерине в Питере, купно с его пьедесталом.
 - Ко мне  спиной,  - командовала она  хоть и  грубым,  но все же бабьим
голосом. - Нагнитесь. Раздвиньте ягодицы.
 - Да что я там могу спрятать? - вскричал генерал.
 -  Ко  мне  лицом,  -  говорила женщина-памятник.  -  Поднимите половые
органы.
 - Батюшки, неужто и тут прячут?
 Он еще  пытался корявыми шутками  побороть стыд, довольно неожиданный в
человеке военном, ежегодно проходившем медкомиссию, в составе которой были и
женщины, подчас хорошенькие. Как ни странно, а перед ними  предстоять в  чем
мать родила он стыдился куда меньше, там все смягчалось легкой игрой, с ними
и пошутить было приятно, и на темы пикантные, этими шуточками  перекликалось
Божье братство полов, так пленительно меж собою враждующих. Вот чего не было
там  -  брезгливого  равнодушия  к  твоему   стеснению.  И  тело   твое   не
рассматривалось с  той точки  зрения,  что  и  куда  можно в  нем  спрятать.
Интересно, когда бы он успел,  арестованный внезапно и все  время бывший под
присмотром?
 - Одевайтесь, - сказала пустолицая.
 В обыскном боксе ему выбросили его гимнастерку с отпоротыми петлицами и
срезанными пуговицами  и  тоже  без  пуговиц  галифе, которые он должен  был
придерживать руками.  Впрочем, надзиратель  дал ему с  полметра  шпагатика и
показал,  как  одним концом  обвязать верхний угол ширинки,  а другой  конец
продеть в пуговичную петельку. Он же,  сердобольный, объяснил, почему нельзя
пуговицы - чтоб не заточил о каменный  пол и не взрезал себе вены. Сапог ему
тоже не вернули, а дали шлепанцы без задников,