ть достаточно уважения к  самому  себе,  но
согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны".
 - Простите, - сказал  Донской с таким  именно выражением, еще усиленным
холодностью тона, - как вас по имени-отчеству? Не имел до сих пор чести...
 - Николай Васильич. Как Гоголя, - ответил Светлооков готовно, не оценив
этой холодности. - Садись, потолкуем.
 Донской, однако, остался на ногах и то прохаживался, то  останавливался
против  Светлоокова,  не  сняв  фуражки,  как  сделал  он, и  не  расстегнув
воротника.
 - Ты чего-нибудь понимаешь, Донской, что происходит?
 - Что вы имеете в виду? - Донской все же не оставил усилий  вернуться к
допустимому "вы". - И где именно "происходит", как вы изволили выразиться?
 -  Ты  чо  это  ершишься? -  спросил  Светлооков  весело.  - Вот, будем
мерихлюндии разводить. "Не  имею чести", "изволите". Кстати,  можешь меня на
"ты", мы вроде одногодки и в чинах  одних. - Он вынул из кармана  перочинный
ножик и огляделся по сторонам. - Нагни-ка мне веточку.
 - Какую веточку?
 - Какая тебе понравится.
 Донской,   подернув  плечами,  пригнул  ему  вершинку  молодого   вяза.
Светлооков  ловко  отхватил  ее  и  стал  выделывать прутик, срезая  боковые
побеги.
 -  Я  понять не могу, какой у него  следующий шаг, у Фотия. Ну, повезло
ему с плацдармом, это все  признают, а дальше что? Есть у него в голове план
или же торичеллиева пустота?
 - Я попросил бы!.. - сказал Донской, вытягиваясь. - Я попросил бы вас о
командующем...
 -  Брось,  - перебил Светлооков. - Тут тебя не слышат. Намерен  он этот
Мырятин брать или ему сразу Предславль подавай?
 - Все возможно. Командующий наш - человек масштабный.
 --  Чепуха, - отрезал  Светлооков. - Кто о  Предславле  не  мечтает, не
клянчит у Ватутина*, чтоб  позволили взять? И масштабные,  и не масштабные -
все хотят и все могут. А только подавиться  можно, хапнешь горяченького -  а
не  проглотишь. Силенок-то  у  Фотия  и  на  Мырятин не  хватает,  так  ведь
получается объективно?  Считай,  три недели  армия  топчется  возле  вшивого
городишки.

 *  Генерал армии  Н.Ф.Ватутин -  в описываемое  время  командующий  1-м
Украинским  фронтом, генерал-лейтенант Н.С.Хрущев  -  Первый  член  Военного
совета этого фронта. Номера частей, соединений, объединений (38-я армия и т.
п.) - конечно же, условность.

 - Простите,  - Донской опять подернул плечами, - не  предполагал, что и
вопросы оперативные вас так живо интересуют.
 - Меня все интересует. Потому тебя и позвал.
 - Но вам, насколько я  знаю,  по роду деятельности доступны оперативные
документы, даже совершенно секретные.
 - Это когда они  есть, документы. А когда  их нету,  еще не составлены?
Как тогда?
 - Что же может знать адъютант? Спросили бы у начальника штаба.
 -  Спрашивал. Начштаба  он игнорирует,  Фотий. Или же они в сговоре.  А
только ни хрена от начштаба путем не  добьешься. Может и так быть, что Фотий
его заранее не  посвящает. А кого он вообще посвящает? Ты ж помнишь, чего он
тогда, накануне переправы, с танками  учудил. Переполох устроил во фронтовом
масштабе:  сутки  никто  не знал - ни  в армии, ни  в штабе  фронта,  - куда
танковая  колонна  делась,  шестьдесят  четыре  машины!  Один  он  знал,  да
распорядиться  не  мог.  Во  дает!  Собственные танки у себя, можно сказать,
украл, только бы другим не достались. - Он поглядел искоса,  снизу вверх, на
Донского и быстро спросил: - А ты тогда  -  знал про эти  танки,  куда он их
погнал?
 - Ну, предположим...
 - Знал все-таки?
 - Простите, - сказал Донской, не отвечая на вопрос, -  а что, у  нас, в
Тридцать восьмой армии, секретность подготовки отменена?
 - Секреты  секретами, а если б что случилось? В одном "виллисе" ездите,
всех поубивало - с кого тогда за танки спросить?
 -  Насколько я в курсе, вопрос был  заранее согласован с  командованием
фронта.
 -  А насколько я в курсе, Ватутин перед  представителем Ставки оплошал.
На вопрос, где танки Тридцать восьмой армии, ответить не мог. То же и Хрущев
- ни бэ ни мэ.
 - Что ж, бывают у командующего и странности.
 - Дурь наблюдается, одним словом?
 - Ну, если вам угодно применить такой термин...
 - Дурь  - это хорошо, -  перебил  Светлооков. Он говорил:  "храшо-о". -
Дурь, она  способствует  украшению генеральского звания. -  Донской подумал,
что этот афоризм, пожалуй, следует прихватить в свою  коллекцию метких фраз.
- Только что у него еще имеется, кроме дури?
 - Знаете, не могу поддерживать в таком тоне...
 - Брось!  - сказал Светлооков, хлестнув себя прутиком по сапогу, отчего
Донской слегка вздрогнул и  выпрямился.  - Еще раз говорю - брось. Ты  же не
попка, не чурка с глазами. И знаешь прекрасно, что  и командармы вашим  умом
живут  - штабистов, оперативников, адъютантов. Да, и адъютантов. Нет-нет, да
подскажете  ему чего-нибудь путное. Да еще внушите, что он это сам придумал,
иначе же он из ваших рук не возьмет.
 Майор Донской, по правде,  не припомнил бы случая, когда  бы  он что-то
подсказал генералу,  но услышать это было лестно. И  все же если не  здравый
смысл и его положение офицера  для  поручений,  то  по  крайней мере хороший
стиль требовал возразить.
 -- И вы не делаете исключения для генерала Кобрисова?
 Светлооков  посмотрел  на  него с  простодушным  удивлением  в  голубых
глазах.
 - А почему это  для него исключение? Имеются и погромче командармы.  Ты
присядь-ка, - он похлопал  ладонью по стволу, на котором сидел, и Донской, к
удивлению своему, подчинился. - Что у тебя за преклонение  такое? Да в твоем
возрасте, при твоих данных, другие бригадами командуют. А то и дивизиями.
 - Умишком, значит, не вышел.
 - Умишка тут много не требуется. А просто мямля ты. И тем, кто тебе мог
бы помочь, сам  руку  не  протянешь. Ты хорошо держишься, майор, скромно. Но
нужно, чтоб от твоей скромности  пар валил. И прямо Фотию в глаза.  Тогда он
тебя оценит. А может, и нет... Я-то вот - безусловно тебя оценил.
 Сердце  Донского ощутимо  дрогнуло.  Было приятно  узнать,  что за  ним
наблюдали пристально и так неназойливо, что  он этого не замечал,  и, однако
ж, не замечая,  совершенно  естественно, произвел  выгодное  впечатление. Он
понемногу  оттаивал   и  проникался  расположением   к  той  силе,   которую
представлял новый  Светлооков, к неожиданной ее проницательности, и вместе с
тем  испытывал  некую  почтительную  робость  перед  ним  самим, -  которую,
впрочем, все снобы испытывают перед людьми тайной службы.
 - Вы сказали - "руку протянуть". Что  это  значит? Мы как  будто и  так
делаем общее дело...
 Светлооков опять хлестнул по сапогу - точно с досады.
 - Все ты из себя непонятливого строишь. Ты же умный мужик.
 - Предпочел бы все-таки, чтоб было четко сказано...
 - Скажу. - Светлооков закрыл глаза, как бы в раздумье, и, широко открыв
их,  весело  огляделся  по сторонам.  -  Природа  хороша тут,  верно? Нам бы
любоваться  -  может, последняя в жизни. А мы  тут  черт-те чем  занимаемся,
интригами... А ты вправду не знаешь, что он там решил насчет Мырятина? Брать
его или обойти?
 - Не знаю.
 - Ни слова при тебе не говорил?
 - Не говорил.
 - Верю. И вообще знай -  мы тебе верим. Ну, если скажет что про Мырятин
- я про это должен знать. Сразу. Буквально через час.
 Донской  выпрямил  стан и  сделал строгое лицо.  Ему показалось, что он
уступает слишком рано - и оставленная позиция уже почти невозвратима.
 - Вы понимаете, что вы мне предлагаете?
 - Я-то понимаю,  - сказал Светлооков, -  ты пойми. Мы Кобрисова терпим,
все же у него заслуги имеются. Может, я тут кой-чего зря про него, надо быть
объективным.  Он  и  заместителем командующего  фронтом  был, и он  же армию
формировал, это  нельзя не учитывать.  Но боимся, дров он  наломает. Надо за
ним послеживать  неусыпно.  Понимаешь?  Предупреждать нежелательные решения.
Ватутин не  всегда  знает,  что у Фотия на уме, куда его  завтра занесет. Он
одно  говорит,  а  делает  другое.  Он  этим  славится.  Тут  одна  тонкость
имеется...  не  знаю,  известно  тебе   или  нет.  Он  же  из  этих...   ну,
репрессированных.
 Донской, со строгим лицом, важно кивнул.
 - Знаю,  - сказал  он. Хотя услышал впервые. Однако он и не врал, в нем
явственно  прозвучало:  "Ах,  вот  оно  что!", словно  бы подтвердились  его
догадки и все наконец стало на свои места. - Но ему же как будто простили?
 - А чего там прощать было?  Ни за  что попал. Да я не в том смысле, что
ему не доверяют. Кто б его тогда на армию поставил? Но он-то себя  обиженным
считает,  ему  реванш нужен,  реванш!  Беда  с этими репрессированными.  Уже
сказали  ему:  "Ошиблись,  ступай домой",  -  нет,  он  вокруг  себя сто раз
перевернется, чтоб всем доказать,  кто он  и что. Почему  он на Предславль и
нацелился: Мырятин - это шестерка, это его не устроит, а там - туз козырный,
как минимум  две  звезды - и на  погон,  и на  грудь. А  вдуматься  - это же
карьеризм чистый, надо же прежде всего о людях думать, о потерях. Одной дури
и желания непомерного мало, еще талант нужен. И учет сил. Силами одной армии
Предславль  же не взять. Значит, надо координироваться с соседями. А  он все
хочет единолично. Не получится это - одному банк сорвать!.. Моя бы власть, я
б таким командования не доверял. С кем один  раз  ошиблись - тот для нас уже
пропащий.  Но - где-то  повыше  нас думали. И вот  приходится  нам возиться.
Поэтому и прошу тебя - помоги нам. Давай уж вместе как-нибудь...
 - Как  я  понимаю,  -  сказал  Донской, сочтя уместным  сделать шажок к
оставленной позиции, - одних ваших сил недостаточно?
 Светлооков покосился на него с насмешливым одобрением.
 -  Ну,  не управимся  без  тебя.  Это хочешь  услышать? Молодец, майор,
научился цену себе набивать. Донской обошел эту похвалу, не подобрав ее.
 - Могу я знать, кто такие "мы"? Это ваш "Смерш" или что-то другое?
 - Одного "Смерша" мало тебе?
 - Я только уточняю.
 - А стоит ли уточнять? Чем дальше в лес - дорожка назад труднее.
 Легко читаемую  угрозу Донской  пропустил  предприятие уже захватывало
его, и голова кружилась не от страха - от возникающих перспектив.
 - Бутылка вскрыта, - сказал он игриво, - надо пить вино.
 -  Это пожалста, - сказал Светлооков добродушно. - Хозяин - барин. "Мы"
кто, хотел знать? Штаб фронта, ежели угодно. Некоторые представители Ставки.
Такие, брат, инстанции, что вся твоя биография может круто перемениться. - И
тут  же  быстро  нахмурился.  -  Теперь  понимаешь,  что разговор  у  нас  -
смертельно секретный? Вот про  этот лесок ни одна собака знать не должна. Ни
шофер Фотия, ни ординарец чтоб не почуяли. У них, ты это учти, носы по ветру
стоят.
 Он передвинул  на колени планшетку, и  у Донского заныло под ложечкой -
от предчувствия, что ему сейчас будет предложено дать подписку  и вряд ли он
сумеет выкрутиться элегантно, не осердив Светлоокова отказом.
 Донской кашлянул и сказал пересыхающим ртом:
 -  Понимаю,  все  сказанное  оглашению не  подлежит. Меня об этом  даже
предупреждать не надо.
 Светлооков, разворачивая планшетку, усмехнулся едва заметно.
 -  Знаю, тебя не надо.  Все торопишься, майор...  Я  тебе  чистую карту
приготовил,  держи у себя в  сумке.  В случае чего  -  съешь.  Здесь  будешь
отмечать все его задумки. Именно все. Он  стрелу нарисует, после зачеркнет -
ты тоже нарисуй и зачеркни. И таким же цветом. Карандаши есть?
 - Попрошу в штабе.
 -  Вот  это не надо. Эх ты, стратег... На, держи. Все понял?  Ходить ко
мне, звонить  -  не  надо. В  столовой  не садись  рядом. Я сам назначу, где
встретиться.  Мог  бы  я  тебе  дать  явочного  человека  -  для  экстренных
сообщений. Но  мы  этой  детективщины избежим,  будешь только  со мной  дело
иметь. Потому что тут все важно, мелочей в нашем деле нет.
 Пряча  карту - торопливыми и неловкими движениями,  - Донской  неуклюже
пошутил:
 -- Теперь буду знать, как становятся агентами.
 Светлооков, внимательно и хмуро наблюдавший, как  он застегивает сумку,
сказал сухо:
 - Успокойся, ты еще не агент. До этого много воды утечет.
 -  И только тогда, - спросил Донской в  том же  своем тоне, - последует
награда?
 Светлооков резко поднялся и зашвырнул свой прутик в кусты.
 -  Пошли. Вот что  я скажу  тебе, Донской.  Ничего конкретно  я тебе не
обещал. Мы этого не делаем. Это не значит, что мы заслуг не отмечаем. Но вот
чего мы не любим - это когда с нами торгуются.
 Было  похоже,  как  если бы смазали  небрежно  по лицу - вялой,  потной
ладонью. Донской даже ощутил очертания этой ладони, загоревшиеся неудержимым
румянцем.
 Светлооков, шедший впереди,  вдруг остановился и, взяв его за портупею,
приблизил  к  нему  враз  переменившееся  лицо  с  простодушно  вылупленными
глазами.
 - Слушай, Донской.  Ты у нас образованный, вон книжки в сумке таскаешь.
Может быть,  умеешь странные явления объяснять.  Вот сны,  например.  Погоди
плечами вертеть,  выслушай.  Значит,  такой  сюжет  -  всю ночку я  с  бабой
барахтаюсь. Не то, что она мне не уступает, а - вроде увертюры, удовольствие
оттягивает.  Потом же,  ты  ж  знаешь,  только  лучше  от этого.  И  значит,
только-только  я  позицией  овладеваю, еще  не овладел, но  к  первой  линии
определенно пробился, все заграждения преодолел - и надо же! Оказывается, не
баба это, а мужик! Что за плешь?
 Молча, отупело Донской смотрел в эти простодушные изумленные глаза, где
в  самой  глубине,   в  расширившихся  зрачках,   таилось   что-то  больное,
зверино-тоскливое.
 - Не объяснишь мне? - спросил Светлооков печально. - К чему бы это, а?
 Донской, выпрямившись, приняв надменный вид, ответил брезгливо:
 - Н-не знаю...
 - Жалко!  - Светлооков еще подержался за его портупею, поцокал языком и
вздохнул. - Ну, тогда разойдемся. Счастливо! И кто ж мне это все объяснит?
 Говорилось ли  это всерьез  или в шутку, но  ощущение потной ладони  на
щеке не проходило, только еще  усилилось. "Черт бы тебя побрал,  с дурацкими
откровениями!" -  рассердился  Донской,  но  тайный  голос  ему говорил, что
откровения были вовсе не дурацкими, они имели какую-то цель, уже хотя бы ту,
чтобы смутить его, дать  почувствовать, что он опутан  - мерзкой, тягостной,
нерасторжимой связью.
 Еще  об  одном  вспоминалось теперь с неясной тревогой  -  о  том,  как
впервые  после  той  встречи  в  леске  он  вошел  к  генералу,  в   комнату
вокзальчика, лучше других сохранившуюся, где на  двери  уцелела табличка под
стеклом:  "Комната  матери  и  ребенка",  где  генерал спал и  ел, откуда он
командовал армией.  Он  сидел  за  столом,  над  картой,  в черной  кожанке,
накинутой  на  белую рубашку, и, глядя на него со спины,  на его напруженный
раздумьем  затылок,  Донской  вдруг  отчетливо  почувствовал  странное  свое
превосходство над ним -  превосходство ли тайного  знания?  скрытой ли силы,
осознавшей себя? - и, кажется,  впервые догадался, отчего так  много  значит
для  генерала  какой-то  вчерашний  старлей.  Да  ведь  он  имел  доступ, он
знакомился  с  делом, он проник к подноготную, - может  быть,  прочел, какие
применялись на допросах меры  воздействия к подследственному  и как тот себя
вел,  - вот в чем  была его власть! Эту власть обретает даже  читающий чужие
письма к любовнице - как  бы это ни осуждали  моралисты. И то, что считалось
зазорным  когда-то, за что не  подавали руки, отказывали от  дома,  били  по
морде подсвечниками,  сделалось  теперь  как  бы графским титулом, княжеским
достоянием. Ставило майора вровень с генералом, а чем-то и повыше...
 Генерала тяготил его  взгляд, это  стало видно по тому, как  он плечами
привздернул кожанку, чтобы прикрыть затылок, и как резко прочертил изогнутую
стрелу - так резко, что сломал карандашный грифель.
 - Ах,  ты... - Он длинно выругался и, полуоборотясь к Донскому, показал
ему сломанный кончик: - Ножичка нет - очинить?
 Не  думая,  Донской  вытащил  из  бокового  кармашка  сумки  отточенный
красно-синий карандаш -  и  помертвел,  встретив  удивленный, поверх  очков,
взгляд генерала.
 - Уже успел? Ловкий ты, брат. Умелец!
 То была  мелочь, о  которой  генерал,  наверное,  тут же  забыл,  снова
углубясь в  карту, но которая обозначила для Донского все  тернии извилистой
тропы, выбранной им чересчур поспешно.
 Впрочем,  он по  ней  прошел не далее первого шага.  Оказалось, не  так
просто  исполнить просимое Светлооковым. Не вычертив  плана целиком, генерал
свою карту  от  себя не отпускал  и никому смотреть на  нее  не позволял.  И
Донскому пришлось испытать чувство унизительное, когда Светлооков, против их
договоренности,  вдруг  сам подошел  к нему  в  столовой -  только, впрочем,
спросить вполголоса:
 - Насчет Мырятина есть решение?
 - Нет, - быстро ответил Донской, косясь по сторонам.
 Но людей  из штаба не  было  в столовой. Два приезжих корреспондента, в
полковничьих  погонах,  "отоваривали"  свои  аттестаты,  шумно  и придирчиво
выясняя у начальника столовой, полагается ли им водка и по какой норме.
 - Так я  и думал. -  Светлооков кивнул удовлетворенно и даже с каким-то
торжеством. - А чем он вообще занимается?
 - Читает Вольтера.
 - Что-о? - У Светлоокова от мгновенного раздражения побелели глаза.
 - Я не шучу - Вольтера.
 -  Ну-ну. Это хорошо. Это вот им скажи, - он кивнул на корреспондентов,
-  непременно вставят в свою писанину.  А мне бы - чего посущественней. Если
будет. Хотя - навряд ли...
 Следовало ли  так понять,  что  силы, нуждавшиеся в нем,  Донском,  уже
обошлись без него?  Или мечтательные размышления о  ковровых дорожках Ставки
все-таки имели какое-то основание?
 ...А "виллис",  яростно подвывая, мчался под серым промозглым  небом, и
неудержимо адъютантские размышления съезжали с ковровых  дорожек к предметам
иного свойства,  о которых так сладостно думается  в сырости и на ветру, - к
стакану  водки и  тарелке дымящихся щей где-нибудь в  тыловой комендатуре, к
теплой постели с чистыми  простынями,  а перед тем,  черт побери, к  жаркому
блаженству бани.  Или же он  принимался думать  о радостях этого  случайного
отпуска, о  том, что удастся все-таки побыть в Москве  денька  три-четыре и,
может  быть,  оторвать у  судьбы  суровый  роман,  маленькое  приключение  с
горьковатым привкусом неизбежной разлуки. А если оно и не состоится, эти три
дня все равно пойдут на пользу -  рыжая Галочка из поарма*,  которая все еще
колеблется, непременно спросит, как  он провел их,  и можно  будет ответить:
"Ох, Галочка, лучше не вспоминать..." А если она спросит, не скучно  ли было
в Москве, можно улыбнуться многозначительно, утомленно: "Москва - живет!"

 * Политотдел армии.

 Эта Галочка, правда, слабо вязалась с расчетами на новое назначение, но
обращался  он  все же  к  ней. Что-то ему говорило,  что в эту армию он  еще
вернется. "Со щитом, - прибавлял он, - непременно со щитом!"
 Князь Андрей,  из своего века, подсказывал тоже недурной вариант:  "Это
будет мой Тулон!"





Глава вторая. ТРИ КОМАНДАРМА И ОРДИНАРЕЦ ШЕСТЕРИКОВ

1

 Что  же  мог  думать  о Ставке третий  - ординарец, сидевший  за спиной
генерала?  Какой  он  ее  себе  представлял  - скуластый крепышок  с лычками
младшего  сержанта, с замкнутым лицом, жестко обтянутым задубевшей кожей, со
складкой  на лбу, отражавшей  сосредоточенность на невеселой мысли? А ничего
он про эту Ставку  не думал, не занимало его, где  она там расположилась - в
кремлевской ли башне, в глубоком ли бункере, и какие там стены и потолки да
хоть золотые, хоть и хрустальные ему, Шестерикову, она хорошего не обещала,
она была лишь тем местом, где генерала будут изводить дурацкими расспросами,
издеваться  над  ним и насмехаться  - ни  за  что ни про  что.  Заведомо все
неприятности, готовые пасть  на эту  седеющую  и лысеющую  голову,  казались
Шестерикову несправедливыми, и он единственный мог бы заплакать от жалости к
генералу,  он  и взаправду, хоть и без видимых слез, оплакивал его судьбу, а
заодно и свою собственную.
 Скорчась  в тесном  углу "виллиса",  он  держал  на коленях вещмешок  и
противогазную сумку, набитые разными твердыми вещ