щеки и шеи, что на него смотрят десятки глаз.  Весь корпус притих
и все окна были зашторены, и  за портьерами стояли,  с гулким сердцебиением,
герои Перекопа и Халхин-Гола, победители  Колчака,  участники прорыва  линии
Маннергейма.  Поворотясь медленно  и  как бы  небрежно, как  бы и не  увидев
ничего  такого,  он побрел  обратно, стараясь,  чтобы  его шаг  не  выглядел
торопливым. Вдруг он осознал, что делает ошибку, для  видимой непричастности
ему бы следовало как раз  пройти  к  морю  и окунуться, но поворачивать было
поздно, это бы  выглядело подозрительной  суетой. Оказавшись наконец в своих
апартаментах, возле спящей жены, он стал думать, не  раздеться ли  ему и  не
сказаться ли спящим, если постучатся, но так ничего  и не решил и тоже стоял
за  портьерой, ощущая,  с какой  стороны у него сердце, и молясь, чтобы  это
как-нибудь само собою устранилось, исчезло, испарилось.
 Мадам  генеральша  проснулась  около восьми, когда  полагалось  идти  к
завтраку, и сразу почувствовала неладное. Она спросила,  почему зашторено от
солнышка и  кого это  ее ненаглядный там высматривает. Он ей сказал, кого  и
что.  Она,  больше  вопросов  не  задавая,  тотчас  поднялась,  надела  свой
роскошный халат с павлиньими глазами, затянулась поясом с кистями и вышла.
 Вскоре она выплыла внизу, держа  наперевес легкую садовую  лестницу, за
ней  семенила  бабуся-нянечка с ведерком и шваброй. Лестницу  уперли в белый
живот,  нянечка взлезла на цоколь, поднялась по  ступенькам  к белой  груди.
Мадам генеральша ей подала ведерко и швабру, а сама осталась  внизу и давала
руководящие   указания.    Героям    и   победителям   пришлось    наблюдать
святотатственное  елозенье  намоченной  швабры  по  лбу  и   носу,  особенно
старательно по усам и под усами. Затем бабуля, поднявшись на ступеньку выше,
совершила нечто и  вовсе  непристойное:  задрав полу  своего  халата, да так
неловко,   что   приоткрылись  байковые  нежно-сиреневые  трусы   до  колен,
схваченные резинками, она  этой полой протерла все места, которые осквернила
швабра. Мадам генеральша кивком одобрила ее работу и помогла слезть.
 Она вернулась недовольная, хмурая и сказала, для чего-то понюхав руки:
 - Икра баклажанная. И всего делов.
 Тут  же  она завалилась досыпать. А проснувшись,  уже ничего этого и не
помнила. Она не вспоминала об этом никогда. И несколько позже он заподозрил,
что  она  и недосыпала вовсе, а думала.  Она думала, как она  станет об этом
говорить в дальнейшем. И решила - никак.
 Она, рубившая не  хуже иного мужика лозу  по верхушкам,  знала -  этому
неодолимому давящему страху подвержен каждый, он со  всех сторон, он снизу и
сверху, он рассеян в  воздухе, которым дышишь, и  растворен в воде,  которую
пьешь. И он самых отчаянных храбрецов делает трусами, что вовсе не мешает им
все же остаться храбрецами.
 Для нее муж остался тем же, кем и был, и она, как прежде, не подвергала
сомнению  никакой  поступок  его,  никакое  слово.  Даже  особенно  она  это
подчеркивала -  жестом, улыбкой,  говорившими  так красноречиво: "Ничего я в
этом не понимаю, знаю только, что Фотя всегда прав. Убейте меня, а он прав".
Это и  умиляло его, но  зачастую и раздражало,  а вот теперь казалось  таким
необходимым.  И  так  трогала его  сейчас эта  ее святая  неправота,  что он
проникся к ней нежностью, какой давно от  себя  не ждал, он даже  примирился
навсегда,  что не  родила  сына.  И  сердце  защемило  от  мысли,  что  она,
единственный его  человек,  кто при  любом  повороте судьбы с ним останется,
где-то уже совсем близко,  в каких-то сорока пяти километрах, а он почему-то
медлит,  не спешит к ней.  В окнах еще и не брезжило, когда  он не выдержал,
растолкал своих спутников, велел собираться и заводить.
 Хмурые от недосыпа, они, наверно, кляли его в  душе и, наверно, думали,
что вот уже скоро от  него избавятся, и он за это  злился на них,  злился на
слишком медленный бег машины. А между тем шоссейка сделалась шире,  побежали
молоденькие  саженые сосны, еще серые перед рассветом,  замелькали среди них
позиции  зенитчиков,  истребителей  танков,  стянутые  за  обочину рельсовые
"ежи", бетонные  надолбы  -  и  все четверо оживились, заерзали на сиденьях,
предчувствуя конец пути. И вот увидели Москву - сверху, с холма.
 - Вот  она и Поклонная, братцы-кролики,  - сказал генерал.  И тронул за
локоть вертевшего головою водителя. - Притормози-ка, Сиротин.
 Выбравшись  из машины,  он  медленно,  закинув  руки за  спину,  прошел
несколько метров до спуска.

2

 То, что  принимал  генерал за Поклонную гору, на самом деле не было ею.
Единственный  из четверых москвич,  но москвич недавний, он не знал, и никто
не  мог ему подсказать, что еще  километров пять или  шесть  отделяют его от
того невысокого и  не  столь  выразительного  холма,  шагах  в  двухстах  от
филевской  избы  Кутузова,  где и  стоял Наполеон, ожидая напрасно ключей от
Кремля.  Генерал же Кобрисов  находился  в  начале того длинного  и  крутого
спуска к убогим домишкам и садам Кунцева, где, однако ж, впервые чувствуется
несомненная   близость  Москвы.  Теперь  здесь  многое  переменилось,   сады
повырублены, сместилось в сторону  и  само  шоссе,  а весь  спуск  и  низина
застроены 14-этажными  домами-"пластинами", расставленными наискось к улице,
линяло-бежевыми и в проплешинах от облетевшей кафельной облицовки, на каждом
из  которых  сияет  какой-нибудь   краснобуквенный  транспарант:  "Свобода",
"Равенство", "Братство",  "Мир", "Труд", "Май". И  не  найти уже того места,
где в один из последних дней октября 1943 года остановился закиданный грязью
"виллис",  не  определить  достоверно,  где  же  она  была,  Поклонная  гора
командарма Кобрисова.
 Тем не  менее  была  она, и Москва для него начиналась внизу, под краем
огромной черно-сизой  тучи, завесившей все Кунцево и дальние, еле различимые
скопления домов и труб. Аэростаты заграждения - серебристые  на  фоне тучи и
темные, уродующие  небо, на узкой полоске зари, - медленно  вплывали в серый
мглистый рассвет. Он обещал редкое солнце поутру и унылый полдень,  с ветром
и моросящим дождем.
 Ничего  доброго не обещала генералу  столица, где  испытал он унижение,
которое не уляжется в беспощадной памяти до  конца его дней, где в  один час
был он ссажен с коня и растоптан в  прах, где лубянский следователь Опрядкин
ставил его на  колени в угол и шлепал по рукам линейкой, - вот и  вся пытка,
но,  может быть,  не  так жгуче, не  так  раздирающе вспоминалось бы, если б
дюжие  надзиратели,  втроем,  избивали в  кровавое  мясо и  зажимали  пальцы
дверьми? Как изжить  из сознания, чем  выжечь склонившееся к тебе лицо, этот
убегающий  подбородок,  тонкие  бледные   губы   и  светло-ледяной   взгляд,
аккуратный  пробор в прилизанных желтых волосах, голос насмешливо-ласковый и
поучающий: "Фотий Иванович,  ну вы ж  не  маленький,  если ваши два танка на
первомайском  параде вдруг тормозят напротив Мавзолея - напротив Мав-зо-лея!
- то это на юридическом языке называется - как? По-ку-ше-ние. На жизнь кого?
Не смейте  произносить, а  только представьте мысленно... Закрытый  башенный
люк означает - что? Боевое положение танка. Бо-е-во-е!" Не легче было и себя
вспоминать  -  как, оборачиваясь из  своего угла,  кричал визгливо, точно  в
истерике: "Но не  было  же боекомплекта!  Снарядов - не было!  Патронов - не
было!" И  огорченный Опрядкин,  вздыхая, брался опять  за свою линейку. "Ну,
честное слово, вы,  как дитя малое. Да если б были снаряды и патроны, я бы с
вами не разговаривал, я бы вот этими руками вас бы  растерзал!.. Ну,  черт с
вами, оформлю  вам "намерение",  будет законная  десятка... так  давайте  же
вместе поборемся за эту десятку!" И ведь  была глухая мысль - не поладить ли
на  этом,  хотя лучше  других  мог  бы предвидеть, как  это все  произойдет:
серо-зеленые мундиры вдруг хлынут через Неман и Прут, и двухвостые бомбовозы
с крестами на крыльях поползут с прерывистым воем  над Киевом, Ленинградом и
Минском, и  тот же Опрядкин в своем  кабинете  "вот этими руками" подаст ему
отглаженную гимнастерку  с уже пришитыми петлицами, вернет ремень  с тяжелой
кобурой,  широким жестом  покажет  на  свой стол, где  пухлую  папку сменили
коньяк  и круглый, нарезанный  уголками торт. "Напрасно отказываетесь, Фотий
Иванович, последний довоенный торт". И видно было по ледяным глазам, с каким
бы  удовольствием  вмазал он жирный сладкий  ломоть арестанту  в  непокорное
рыло! Да только вся непокорность арестанта на том и выдохлась, что отказался
от угощения.  Вместо  того, чтобы хрястнуть, пустился в  язвительные беседы:
"Стало быть, гражданин следователь, вместе  будем теперь отечество спасать?"
-  спрашивал,  рукою придерживая спадающие штаны,  на  что  Опрядкин отвечал
спокойно и с достоинством:  "Каждый на своем посту. И  я вам в данный момент
не  гражданин  следователь,  а  товарищ  старший  лейтенант. А  вы,  товарищ
генерал... вам  сейчас  пришьют пуговички, а то ведь спадут,  нехорошо... вы
поедете  в  свой наркомат, вам  доверяют дивизию". И  была мысль, сжигающая,
мстительная,  бессильная, - повстречать бы  этого Опрядкина одного на улице,
затащить в подъезд... Но тем же вечером  пришлось  вылететь - принимать свою
дивизию, которая в панике отдала Иолгаву и в панике же пыталась ее отнять...
 Но  вернулся  он и  сейчас  на  коне.  Его  опять  охватили  робость  и
беспокойство.  И было  досадно  -  зачем  так спешил,  какой  такой  "святой
неправотою"  себя  тешил,  пора  бы  уже  трезво  смотреть.  Он постоял  над
безлюдным спуском и вернулся к машине.
 -- Привал, - объявил он своим спутникам.
 Все трое  смотрели на него с  недоумением. Он объяснил  мрачно, насупив
брови:
 - Рано еще,  восьми нет, куда денемся? И прибраться бы надо, побриться,
в столицу прибываем.
 - Она? - спросил водитель, кивая с улыбкой вдаль, в сторону Москвы.
 - Она самая, Сиротин. Не верится?
 -  А метро  тут близко? Я  вот две  вещи посмотреть  мечтаю  - Кремль и
метро.
 - Будет тебе и Кремль, будет и метро...
 Генерал  первым  спустился  с  невысокой насыпи  на  лужайку.  Адъютант
Донской, глядя  бесстрастно-иронично  на его широкую сутулящуюся  спину,  на
складчатую шею, отметил про себя, что в  этой очередной дури,  пожалуй, есть
свой  резон. Появляться - особенно в данной ситуации - следовало при  полном
параде и лучше слегка припозднясь.
 Сиротин вырулил на обочину, все трое  вылезли, разминали затекшие ноги,
курили, а глаз не могли отвести от манящей Москвы.
 Шестериков  приволок  из  машины  мешок  и  противогазную  сумку,  туго
набитые, выбрал место поровнее и расстелил на траве плащ-палатку, а поверх -
старую, отслужившую срок шинель адъютанта,  которую всегда с собою возил для
таких  случаев. Трава  поседела от инея и приминалась с звенящим шорохом, от
которого делалось зябко. Он выудил из  мешка термос и все принадлежности для
бритья, взбил  помазком пену,  усадил генерала  на  шинель  и повязал ему на
грудь салфетку, затем, передвигаясь  вокруг  него на коленях, быстро и ловко
выбрил  до   розового  блеска.  Ножничками  немецкой  золингеновской   стали
подровнял ему брови и дал посмотреться в круглое автомобильное зеркальце.
 Адъютант Донской побрился сам. Водитель Сиротин  погладил себя по щекам
и раздумал бриться.
 Слово  "привал" Шестериков понимал капитально,  во  фронтовом смысле  -
постелил белую камчатую скатерть и выставил на нее  консервы, буханку белого
хлеба в целлофане, четыре граненых стопки,  флягу  с  водкой  и едва початую
бутылку  коньяка - французского,  из  провинции Соgас. Бутылку он, впрочем,
отставил подальше, вытоптав каблуком в земле  лунку, чтоб стояла твердо и не
свалилась  впоследствии  от  размашистого жеста. Аккуратно, финским  ножом с
наборной  рукояткой - из  пластинок  цветного плексигласа  и  алюминия -  он
взрезал большую немецкую  банку  с маринованными лиловыми свеколками  банку
американскую, четвероугольную, красоты необычайной, с розовым фаршем в желе,
вскрыл  специальным,  к ней  же  припаянным  ключиком, наворачивая  на  него
полоску жести и тем отчасти губя красоту на дощечке,  гладко  выструганной,
нарезал  хлеб  и  всем   положил  немецкие  вилки,  из  алюминиевого  сплава
фантастической невесомости,  с выдавленными на ручках орлами  и  свастиками.
Что еще  он забыл?  Спохватясь,  переменил  генералу  салфетку.  После  чего
присел,  умиротворенный,  сцепив  на  коленях  большие  руки,   картофельной
желтизны, с узелками набухших вен.
 Генерал  смотрел  на его  работу  внимательно, склонив  голову набок  и
чему-то усмехаясь. Вдруг он спросил:
 - Что же теперь, Шестериков? Куда твои таланты девать?
 Он  задал тот  вопрос, который  давно  предвкушался Шестериковым и имел
свой  заготовленный  отрепетированный ответ,  и  сердце Шестерикова  ощутимо
дрогнуло. Он знал, что дважды такие вопросы не задаются, иного случая ему не
представится, и все же  не выдал волнения, ответил  просто, как  будто  даже
беспечно, в широкой улыбке показывая крепкие прокуренные зубы:
 - Насчет  талантов,  Фотий  Иваныч,  что  уж  тут  такого особенного...
Главное,  живы  были бы, руки-ноги при себе, и  чтоб печали нас миновали.  -
Потом добавил,  вздохнув: - Много  перемен  бывает, а не  все же к  плохому.
Может, еще обернется как-то...
 Донской  коротко  взглянул  на  него, удержав  усмешку, как  удерживают
зевоту.
 - Какие там перемены, - сказал генерал. - Ну, прошу к столу.
 Все  четверо  придвинулись,  ноги положив  на  траву. Генерал откупорил
коньяк, налил адъютанту и себе, поставил перед  водителем и ординарцем, чтоб
и они себе налили.
 Шестериков быстро сказал Сиротину:
 - А мы с тобой - водочки, верно?
 Сиротин взял  осторожно коньяк, пощупал с недоверием цветистую наклейку
и рельефный узор, поглядел на мир сквозь темное, глубокой прозелени стекло и
отставил в лунку.
 - Да, не про нас питье. Только добро переводить.
 Первый тост, как  было принято в этом маленьком кругу, не произносился,
а лишь подразумевался, он был за всех тех, кого уже с ними не стало, поэтому
выпили молча и не чокаясь, затем,  соблюдая  очередность, принялись выбирать
себе из  банок  мясо  и  свеколки. Генерал  и  адъютант под вилками  держали
салфетки, ординарец и водитель - куски хлеба.
 Неожиданно  маленький   пикник  был  потревожен  негромкими   голосами.
Обочиной шоссе шли женщины - в телогрейках, в платках, в резиновых  сапогах,
держа  на  плече лопаты. Небольшая  толпа женщин, растянувшаяся  на подъеме,
взобралась  на  гору   и  проходила  поверху,  обтекая  забрызганный  грязью
"виллис", -  явление  четырех  фронтовиков,  расположившихся  на лужайке под
насыпью,  и среди них  - генерала, было для кунцевских  жительниц, верно,  в
диковинку, они враз умолкали и проходили, как бы не глядя, лишь кто помоложе
посмеивались и перешептывались.
 - Эх, бабоньки, гвардейцы пищеблока! - пожалел  их Сиротин,  слегка уже
разомлевший. - Картошку, поди, заготовляют. Какая теперь картошка!
 - "Какая"! - сказал Шестериков. - Самая дорогая, сверхплановая. Которую
в сентябре не собрали. Небось теперь и себе наберут, не только государству.
 - Ну, все он знает! - изумился Сиротин.
 - Как же не знать, ежели лопаты каждая свою несет. Совхозные  - они там
побросали, в будке. А своей-то - глубже достанешь.
 -  А  мы-то, дураки,  -  сказал  генерал  недовольно,  -  в  рощицу  не
догадались съехать, расселись на виду пировать. Люди-то изголодались...
 Одна  из женщин остановилась как раз над ними и, скинув лопату с плеча,
запричитала сиплым, простуженным или прокуренным голосом:
 - Ой,  ну, что ж это вы, мужчины, на сырой-то  земле устроились! Так же
ревматизм схватите...
 - Не жалей нас, мамаша, - Сиротин ей показал стопку, вновь наполненную,
- у нас от всех ревматизмов лучшее лекарство.
 - Уже я тебе "мамаша", - сказала женщина. - Я думала - сестра  старшая.
А  это  все обман, лекарство  твое. Тебе-то, молодому, еще  все  нипочем,  а
товарищ генерал у вас - пожилые, им бы поберечься.
 -  Ну,  уж и пожилые, - обиделся генерал  слегка игриво.  - Я еще таких
молодых двоих заменю.
 Она в ответ слабо улыбнулась, показывая этим, что есть вещи, о  которых
ей-то уже думать поздновато, и генерал ей сказал серьезно:
 - Спасибо тебе, дочка. За твою заботу.
 - Ой, да за что ж спасибо! - Она вдруг  обрадовалась,  что может чем-то
помочь этим  четырем  сильно бедствующим мужчинам. - А вы б, знаете, вон  до
будочки  б доехали,  там и обогреечка есть, стол есть, лавки.  А нас  там до
обеда никого не будет, вам свободно. А то на вас даже смотреть зябко.
 - Ничего, дочка, - сказал генерал. - Мы привычные. Спасибо тебе.
 -  Зато  какой  пейзаж! - сказал  Донской, слегка  уже порозовевший  от
коньяка, поведя рукою в сторону Москвы.
 Женщина не нашлась ответить ему. Ее подруга - с таким же серым, опавшим
лицом, - приотстав от толпы, сказала ей строго:
 - И что ты, Любаша, к людям пристала, смущаешь. Люди себе хорошее место
выбрали, Москву наблюдают. И радио, может, хотят послушать.
 - Это где же радио? - спросил генерал.
 - А вона! - Женщина, которую назвали Любашей, вновь осветилась улыбкой.
- Вона же, на столбе. Не заметили?
 Шагах в пятнадцати позади  машины свисал с телеграфного столба огромный
репродуктор  с  черным  квадратным  граммофонным  раструбом.  И  впрямь,  не
заметили, миновали.
 - Он горластый, - сообщила Любашина подруга. -  Нам на картошке слышно,
как известия передают. А вы сами - с фронта будете?
 - Откуда ж еще! - обиделся Сиротин, для  него  все мужчины  делились на
фронтовиков и дезертиров. Она сделала таинственное лицо.
 - А сейчас отдохнуть приехали? Или - на переформировку?
 - Есть у нас дела, - ответил сухо Донской.
 - Ну, ладно, - заторопилась Любаша. - Отдыхайте, приятного вам.
 Обе женщины  пошли дальше, вскинув лопаты на  плечо. За ними от Кунцева
еще шли, группками и порознь, и  одна - молоденькая, круглая, как бочонок, в
своем  ватнике,  перетянутом в  поясе  концами серого шерстяного  платка,  -
крикнула звонко:
 -  Фронтовикам,  дролечкам, горячий  привет от трудящего тыла! Как  там
орелики наши, хорошо бьются?
 - Ох,  и бьются, лапонька! - отвечал Сиротин. -  Так бьются, что клочья
летят!
 - С наших-то? Или с фрицев?
 - С наших - чуть-чуть, с фрицев - покудрявее.
 - То-то веселые вы. А за компанию к вам - нельзя?
 - А это спросим, - Сиротин поглядел вопросительно на генерала.
 - Отчего ж нельзя, - сказал генерал. - А кого ж мы тут ждали?
 Она прыснула  и  сделалась пунцовая,  но  тотчас заробела, прикрыла рот
ладошкой и затесалась среди других.
 Мужчины же, дождавшись, когда пройдут, выпили еще - за Победу, закусили
и снова выпили  - за  Верховного  и ощутили  некое вознесение  от  принятого
внутрь, от запахов отогревающейся земли и травы и оттого, что ждала их вдали
Москва,  понемногу  высвобождаясь  из-под  сизых  лохмотьев  тучи.  Донской,
привстав на колени, вытащил  свой самодельный портсигар, на котором сапожным
шилом  выколоты  были  скрещенные,   перевитые  гвардейской  лентой  штык  и
пропеллер, а повыше и пониже рисунка - "Будем в Берлине,  Андрюша!" и "Давай
закурим,  товарищ,  по одной!"  Все  по одной и  взяли, кроме  генерала,  от
которого они ладонями  отгоняли  дым. То  была непременная  минута молчания,
долженствующая  отграничить  разговоры  суетные от разговора сокровенного  и
значительного, и она длилась, длилась, никто не осмеливался ее прервать, все
ждали слова от генерала, и он это понимал, только не  мог собраться - что же
ему сказать этим людям,  с  которыми он  прожил, провоевал  полтора  года  и
которым завтра уже будет не до него?
 Запомнят ли они этот час? Понимают ли, поймут ли когда-нибудь, зачем он
выкроил этот привал, ведь другого случая  побыть им вместе, вчетвером, может
быть,  не представится?  И  еще вопрос  -  так  ли  уж  хотелось им этого на
прощанье? Вот сидит его шофер, Сиротин Вася,  великий химик насчет раздобыть
и обменяться и  столь же великий модник: гимнастерку он