авильное место  я выбрал,  -  похвалил себя
генерал. - Но что же они тут  защищали?  И как  почувствовали, что  я именно
здесь  высажусь  с  танками?"  На некоторые  вопросы  никогда не  находилось
ответа,  и  он отвечал  на них одинаково просто:  "Война". Шесть  обгорелых,
подорванных   чудищ   с   открытыми   люками,  покинутые   своими  экипажами
"Фердинанды" выглядели по-прежнему грозно, но  сталь их  была  мертва -  это
сразу чувствовалось. Всю жизнь имевший дело со смертоносной, поражающей или,
напротив, защитной сталью, он каким-то чутьем, неясным ему, но безошибочным,
определял сталь неживую,  уже не способную  двигаться,  работать,  исполнить
свое  назначение  даже  казалось ему,  она пахнет  мертвечиной  и вскорости
станет разлагаться,  как умершая  плоть людская. Этой плоти,  упакованной  в
черные комбинезоны,  тоже довольно здесь было ища  спасения от невыносимого
жара, от страха сгореть заживо, они нашли всего лишь более легкую и  быструю
смерть   неподалеку  от  своих  машин.  Светлые  волосы  выбивались   из-под
шлемофонов,  ветер  их  шевелил  и  овевал  изжелта-черным  дымом.  Этот  же
волнуемый ветром клевер упокоил и свою  "серую скотинку", тоже  разбросанную
прихотливо  -  кто к небу лицом, а  чаще затылком,  стриженным "под ноль", -
зрелище,  столько  раз  виденное  и к которому не мог он никогда привыкнуть.
Между  своими  и  немцами  не  было никакой нейтральной полосы  так  близко
сошлись в бою,  что  теперь  иные  лежали вперемешку.  Один  свой  как будто
пошевелился слабо, но, может быть, это лишь показалось генералу.
 Живых осталось четверо. Трое из них успели уже после боя крепко хватить
из фляжек, а может быть, и повредились в уме, говорить с ними было непросто.
Лейтенанта Нефедова нашли  в  мелком,  наспех отрытом окопчике,  где он едва
помещался  сидя, опираясь затылком  на бруствер. Руки он  прижимал к животу
под задранной  гимнастеркой,  измазанной  в  липкой земле, белели намотанные
щедро и беспорядочно бинты.  Глаза его были закрыты, бледные  губы обкусаны,
лицо осунулось и стало почти неузнаваемым.
 Донской наклонился над ним.
 - Жив, - сказал он уверенно.  И спросил раненого: - Можешь поговорить с
командующим?
 Нефедов, с видимым усилием, приподнял  веки. Глаза его где-то блуждали,
смотрели как бы сквозь  людей. При  виде  генерала  едва обозначилось в  них
удивление.
 -  Так  это  вы  с  парома  со  мной  говорили?  -  спросил он каким-то
бесцветным голосом. -  А я думал, с берега. И чего, думаю, шум у него такой?
Ну, значит, лично будете принимать?..
 Он опять закрыл глаза.
 - Что он сказал? - спросил генерал. И тоже наклонился к раненому. - Что
принимать, Нефедов?
 - Плацдарм, товарищ Киреев, - ответил раненый. - Плацдарм... Или вы уже
не  Киреев?..  Там,  на  хуторе,  еще два  "Федьки"  прячутся.  Ушли.  Вы уж
как-нибудь их сами...
 -  Ты  не беспокойся, - сказал  генерал.  И спохватясь,  что еще что-то
должен сказать, добавил: - Спасибо  тебе,  дорогой.  Считай, ты уже на Героя
представлен.
 - Вам спасибо, - ответил Нефедов не скоро, и было не  понять, улыбается
он или кривится от боли. - Но мне  уже не нужно ничего...  Видите, схлопотал
очередь... Теперь мне бы только покоя...
 -  Кого  б  ты  еще  назвал,  четверых?  -  спросил Донской,  раскрывая
планшетку. - Кто, по-твоему, особо отличился?
 - Никто. Мы не  отличались... Мы все  старались... Как  я могу  кого-то
обидеть?
 - Всем ордена будут. Но кто-то же больше всех сделал, - говорил Донской
ласково-терпеливо, но и настойчиво. - Князев, заместитель твой? Еще кто?
 - Старший сержант Князев погиб самым первым. У него бутылка разбилась в
руке. При  замахе.  Может,  пуля попала... Не знаю,  не видел. Видел, как он
горит факелом. И  нельзя было  потушить  никак...  Там он лежит, узнать  его
можно.  Вы только  осторожно тут  ходите,  вдруг кто  стрелять  начнет...  в
полусознании.
 -  Князеву  посмертно,  -  сказал Донской,  взглянув  вопросительно  на
генерала. - Кого еще назовешь?
 - Никого. Никому ничего не  нужно посмертно. Я это хорошо  знаю. И  мне
тоже  не  нужно,  когда умру.  И если  выживу  - не нужно. Я слишком  многое
понял...  Только говорить  трудно...  А  помните, - он снова  открыл глаза и
тотчас закрыл, - вы написать обещали?..
 - Что ты! -  сказал генерал.  -  Жить  будешь,  Нефедов. Сейчас помогут
тебе.
 -  Ох, ничем  вы мне  не  поможете... Никто.  И  не спрашивайте меня...
Можно, я просто так полежу?..
 Все  трое  стоявших над ним распрямились.  И  генерал  не знал, что еще
сказать  умирающему, чем ободрить.  Вся его чудовищная власть  -  одного над
сотнею тысяч - сейчас была бессильна не то что помочь этому парню выжить, но
хоть уменьшить страдания. Даже такого простого  он сейчас не мог  - обратной
переправой, этой наперекор, чтоб  его доставили и сразу положили на  стол и,
может быть, что-то сделали.
 - Шестериков, -  сказал генерал, отведя его подальше. - Санитары должны
бы  прибыть, но что  они знают? Сходи сестру разыщи, она с батальоном должна
была  переправиться.  Его  перевязать  надо, бинты  протекли, но  мы же  тут
напортачим без нее. Может, его  обмыть надо, а может,  водой мочить - только
загубим. Она - знает.
 Шестериков молча кивнул и, закинув автомат за плечо, пошел к обрыву.
 Генерал,  расстегнув кожанку и сняв фуражку, медленно бродил  по  этому
маленькому  лагерю  бессловесных.  Никто  уже не шевелился,  и  некого  было
спросить, как  же здесь  все происходило. Бой  был коротким, скоротечным,  и
часа не  прошло, как Нефедов  сказал, что еще подумает,  передоверить ли эту
работу  артиллеристам  или  же  исполнить  ее  самим,  обойдясь гранатами  и
бутылками.  Как из восьми  "Фердинандов"  шесть были уничтожены,  это на них
читалось ясно, а  двое ушли потому, наверное,  что совсем лишились прикрытия
пехоты. Вот все они лежат - семнадцать своих и, наверно, столько  же немцев
судить   по   петличкам,    это   техническая    обслуга   была,   механики,
слесари-оружейники, они  и не обязаны  были идти в бой, у  немцев это  четко
расписано,  однако  в  тяжкую для  их товарищей  минуту похватали автоматы и
попытались  защитить   свои  "коробочки",  свои  "керосинки".  Они  тоже  не
отличались, они старались.  Что  ж,  и они  свой  долг  исполнили,  ответили
по-солдатски на вызов судьбы, но самим-то себе ответили они, зачем оказались
здесь? Зачем пришли на чужую землю - и погибли, спасая железные коробки? Вот
так,  буквально, случилось казавшееся даже пошлым: "Люди гибнут  за металл".
Хватило ума хотя бы двоим экипажам уйти от безумия.
 - Вернулся,  -  сказал Донской совсем рядом.  Он, оказывается, все  это
время бродил следом, как тень. - За смертью тебя посылать, Шестериков!
 Шестериков, взобравшись на  кручу, шел и оглядывался куда-то  назад, на
Днепр. Он не спешил ни отозваться, ни подойти. И генерал никакие мог понять,
почему  так долго  идет  к  нему Шестериков. Вдруг  он сел  на землю, стащил
сапог, стал перематывать портянку. Наверное, что-то попало туда, камешек или
песку  насыпалось, но  почему-то, покончив с  одним сапогом, он  принялся за
другой. В оба сразу, что ли, попало ему по  камешку? И  еще долго, прыгая на
одной ноге, он свой сапог натягивал. Сердце у генерала билось все тревожнее,
а Шестериков все шел и шел к нему и никак не мог приблизиться.
 Наконец он подошел и, не подняв глаза на генерала, сплюнул в сторону.
 - Что скажешь? - спросил генерал. - Высаживается батальон?
 Шестериков кивнул молча.
 - Где ж сестра? Она с ними должна быть.
 -  Должна, да  не обязана, - сказал Шестериков и опять  сплюнул. Он еще
никогда не позволял  себе таких  вольностей. Затем посмотрел наконец в глаза
генералу. -  Потонула  сестричка,  Фотий Иванович. И  главное дело, никто не
видал как. Смотрят, а уже и нету ее в лодке. Наверно, в  голову попало. А то
бы закричала.
 - Как же это? - спросил генерал. - Как допустили?
 - Переправа, - объяснил Шестериков.
 Он  сказал вещь бессмысленную, но  все объясняющую. Генерал смотрел  на
него  и ждал,  что он еще что-нибудь скажет. Может быть, скажет, что это еще
не  достоверно,  что вот  сейчас  все выяснят и доложат -  и  окажется,  что
ошиблись, она в другой лодке была...
 - Все точно, - сказал Шестериков. - Ну, хотя бы не мучилась...
 - Да откуда ты знаешь?
 Шестериков лишь вздохнул покорно.
 Генерал,  оставив  его, пошел к  обрыву. То самое  чувство влекло  его,
которое тянет нас посмотреть на  чью-нибудь недавнюю могилу. А ведь  все так
недавно и  было,  еще  звучал для  него, не искаженный  временем,  печальный
ночной шепот: "...вижу, как  ты лежишь -  сразу же за переправой, совсем без
движения... далеко не уйдешь..." Но вот он стоял высоко над бездной, куда ее
утянула тяжелая сумка, с которой она не могла расстаться, и он был  невредим
и мог идти дальше. Только одно сбылось: "...ты со мною уже не будешь".
 Хриплые  вскрики  ворвались  в  его сознание:  "Взяли!..  Еще  разок...
Взяли!" Внизу, как раз под ним, артиллеристы поднимали "сорокапятку". Пехота
им помогала. Два десятка людей, отягченных своей амуницией и оружием, голыми
руками упираясь в ступицы колес, в станины лафета, в щит, а кто ухватясь  за
ребра дульного  тормоза,  хрипя  от  натуги,  втаскивали  пушку  на крутизну
плацдарма. Одолев  метр-полтора, подкладывали под  колеса камни и  отдыхали,
отирали  пот  из-под  касок,  поправляли  шинельные скатки, держась за  свою
"прощай-родину" и отчего-то улыбаясь друг другу. Спохватясь через полминуты,
наваливались снова. Было в этой  картине что-то  уже  забытое человеком,  из
времен пещерных. "Это еще что,  пушинка,-  подумал генерал,- а вот как танки
будем  подымать тридцатитонные?.. А так  же и  будем". И  надо было спешить,
покуда не прочухали немцы, что "Фердинандов" больше нет, и не обрушили  свой
огонь на пристрелянный берег. Это  чудо  какое-то,  что еще не спохватились!
Найдя наконец чем себя занять, он скинул свою  кожанку - прямо наземь, зная,
что подберет  Шестериков,  -  и  стал закатывать рукава рубашки.  Покуда  не
взойдут на плацдарм танки, не скажешь себе: "Дело сделано", переправа еще не
состоялась.
 Там,  на востоке, куда обращал он взгляд, день уже занялся,  но  солнцу
никак  было  не  пробиться  сквозь  плотные  мглистые облака.  Лишь  круглое
скользящее посветление  указывало,  где  оно  сейчас находится.  Он  смотрел
долго, не в состоянии  вместить  в себя все, что уже случилось  в это утро и
еще должно было случиться начинающимся днем, и глаза у него слезились. Он их
потер руками и когда глянул снова,  то увидел  в облаках просвет,  крохотное
озерцо  синевы, куда  солнце  проникло  краешком  и  тотчас брызнуло золотым
лучом.  Он  был устремлен вверх,  к небесному хмурому своду,  но ветер  гнал
облака,  и луч повернулся  в разрыве между  ними,  в проталине  синевы,  как
огромная  стрелка  часов.  Он  сначала  расширялся  веером, но  вскоре  стал
сужаться, с каждой секундой меняя цвет, покуда не сделался медно-красным.
 Узким  разящим  мечом  он опустился  на воду, разрубив Днепр  надвое, и
светлая  бликующая дорожка,  пересекавшая  реку,  запламенела,  окрасилась в
красно-малиновый.  По  обеим  сторонам  дорожки  река  была еще темной,  но,
казалось, и там, под темным покровом,  она  тоже красна, и вся она  исходила
паром, как дымится свежая, обильная теплой кровью, рана.
 Река крови  текла между берегов, и все, что плыть  могло,  плыло в этой
крови.  Плыли конники, держа  под  уздцы коней,  возложив  на  седла узлы  с
одеждой и оружием. Плыли артиллеристы на  плотах, везли свои "сорокапятки" и
тяжелые минометы, упираясь ногами в мокрый настил,  а  руками крепко держась
за  свое добро, чтоб не утопить при  накренении. Плыла пехота в лодках  и на
плотах,  на связанных гроздьями бочках, на пляжных  лежаках, на  бревнах, на
кипах досок,  сколоченных костылями или обмотанных веревками, на сорванных с
петель дверных полотнах и просто вплавь, толкая перед собою суковатое полено
или надутую автомобильную камеру.
 И плыли густо - наперерез им - убитые, по большей части - вниз лицом, а
затылком к небу, и на спине  у  многих  под гимнастеркой вздувался воздушный
пузырь. Живые их отталкивали, отводили от  себя веслами и  баграми,  стволом
автомата и плыть продолжали.
 Все живое -  пестрое, шумное, нескончаемое - достигало плеса, цеплялось
за  кромку  берега сапогами, копытами, колесами,  траками  гусениц и ползло,
ползло  по  крутостям склона сюда, к нему, так вожделенно стремясь к унылому
клеверному полю, с его мертвецами и  сгоревшими "Фердинандами",  - зловещая,
отвратительная, но и прекрасная картина, от которой он не мог оторвать глаз.




Глава четвертая. ДАЁШЬ ПРЕДСЛАВЛЬ!

1

 Женщина переходила дорогу и остановилась, услышав недальний, из глубины
лесной просеки,  шум  мотора.  Приближался  крытый брезентом  "виллис",  без
номера  и с  маскировочными  синими  фарами, с белой левой частью бампера, а
женщина  знала по опыту, что фронтовые  шоферы правилами не утруждают себя и
очень  не  любят  тормозить особенно  же  не любят они,  когда  неизвестные
перебегают  им дорогу, да притом в лесу, и самое разумное - застыть на месте
и  переждать.  Женщина так  и поступила,  опустив на асфальт  ведра,  полные
грибов.  "Виллис" налетел  и промчался, обдав ее влажным ветром  и бензинной
гарью.  На  миг  показалось  полутемное его  нутро,  и  сквозь  забрызганное
слякотью  лобовое стекло  она успела разглядеть сидевшего  спереди  крупного
человека -  нахмуренное его  лицо,  примятую  полевую  фуражку,  две большие
звезды на погоне.
 В  деревне, где жила женщина, увидеть генерала считалось к  добру, хотя
едва  ли бы кто взялся объяснить, в  чем бы это  добро состояло.  Однако  ж,
промелькнувшее видение  прибавило ей настроения  и чем-то отличило этот день
из тысячи  других. И так  как  "виллис"  промчался в сторону Москвы, то  она
решила,  что  генерал,  верно, туда едет за  орденом, и пожелала  ему самого
главного из всех орденов, а по привычке подумала о нем как о возможном муже,
с которым бы она жила в той далекой Москве, если  б выпало ей там родиться и
если  б  какие-нибудь счастливые обстоятельства их  свели. Но, поскольку она
Москвы не видела  и не надеялась в  ней когда бы то ни было  побывать, то  и
представление о  муже-генерале не удержалось  в  ее сознании, его  заполнили
другие соображения,  главным образом о  грибах, которые ей сейчас предстояло
перебрать,  почистить, отделить,  какие для сегодняшней  варки, а  какие для
засолки - горячей или холодной.
 В свой черед, и генерал не  миновал  своим  вниманием женщины под серым
платком,  в безразмерном  ватнике и резиновых  сапогах, стоявшей на  обочине
шоссе с полными ведрами, -  это показалось ему доброй приметой, хотя он и не
знал  в  точности,  что она означала.  И  мысль его  об  этой  женщине  была
заурядной  мыслью  проезжего  человека:  что  вот и  здесь  живут люди своей
муравьиной  жизнью, в которой нашлось  бы место и  ему - быть  хотя бы мужем
этой женщины, не старой и не молодой, а как раз ему по возрасту здесь бы он
затерялся,  как  песчинка в  прибрежной  отмели, укрылся от всех огорчений и
забот, исполнил самое, может быть, естественное для человека - уйти от суеты
мира, от слишком пристального внимания ближних. А может быть, и не было бы у
него  вовсе этих тревог, когда бы выпало ему  родиться  здесь, в  нетронутой
лесной  глуши. А впрочем, война,  которая и сюда докатилась и  схлынула, все
равно бы его достигла и отсюда вытянула, да и не его удел - укрыться от чего
бы то ни было...
 ...Как ему и предсказывала та, о ком он напрасно старался не думать, он
далеко  не ушел  от  переправы.  Его временное житье на  отшибе, в  разбитом
вокзальчике  станции Спасо-Песковцы, в двух километрах  от Днепра, кончилось
неожиданно  и сразу,  когда он  услышал  железное урчание и в  проломе стены
проплыл дульный срез танковой пушки, а следом вплыла и замерла высокая башня
"КВ". Кажется, Хрущев завел моду высоким чинам разъезжать повсюду в танках -
признаться,  не лишенную смысла:  она и проходимость повышала,  и  сокращала
нужду в большой охране.  В этом  танке наехал к нему Ватутин - как  и он сам
любил наезжать  нежданно к  своим подчиненным,  чтобы застать все  как есть.
Напрасно   ему   казалось,   что   если  не  тревожить   начальство   новыми
предприятиями,  то все  обойдется. Он  забыл свое же мудрое изречение насчет
вкусной дичи: она вызывает интерес не тем, что кого-то беспокоит, а тем, что
вкусная.
 Кобрисов, спешно  застегиваясь, вышел встречать. С видимым трудом,  при
своей коренастости  и тучности,  командующий фронтом протиснулся из люка, но
спрыгнуть молодо не  решился. Кобрисов  ему  помог  сойти - за  что  получил
добрый совет:
 -  И ты бы вот так ездил,  очень даже удобно. Хотя - ты  моими советами
пренебрегаешь.
 Это он напомнил, что Кобрисов к нему не  обратился в канун переправы, а
поспешил свои танки  угнать. Кобрисов  склонил голову, что  могло  значить и
признание своего проступка, и что победителей не судят.
 - Духоты не  люблю, - сказал  он примирительно. - Люблю чистым ветерком
дышать. - И добавил некстати: - Тоже и армия хочет видеть своего генерала.
 - А я  хочу видеть тебя, - возразил Ватутин слегка запальчиво. - Живого
и не раненого.
 Убежище  Кобрисова  -  наспех отрытую  щель  под  окнами -  он осмотрел
критически, заметил,  что  слишком  близко к  стене и при бомбежке  завалить
может, не удержался и от других замечаний:
 - Что у вас делается, генерал Кобрисов? Охранения -  никакого. От самой
переправы еду, и никто мой танк не задержал.
 - Стало быть, знали, кто в танке едет.
 - Ах, так...
 - Да уж, догадались. А что вы моего охранения не заметили, за это я им,
с вашего разрешения, благодарность объявлю. Умеют маскироваться и начальство
зря не беспокоят.
 Ватутин   посмотрел  на  него  с   легкой  усмешкой,  едва   скрывавшей
раздражение.
 - Занятный  ты мужичок, Кобрисов. Ладно,  веди в  свои покои, посмотрю,
как ты живешь.
 Кобрисов  его повел  на  второй  этаж,  в  дальнюю  угловую комнатку  с
табличкой на  двери  "Комната  матери  и ребенка"  там  Шестериков поставил
койку, письменный стол  и  табурет. Другая  мебель  здесь бы не поместилась,
поэтому хозяин уселся на койку,  гость же оседлал табурет, - не сняв кожанки
и  отклонив предложенный  чай, тем подчеркнув спешность и  кратковременность
своего пребывания.
 Не сказать, чтоб жилище Кобрисова ему больше понравилось.
 -  Что-то ты... слишком уж скромненько. Прямо, как студент, живешь. При
штабе оно бы веселее...
 - Да  штаб  мой еще не  весь  переправился. Как только окопается -  тут
неподалеку, в селе, - так и я переселюсь.
 - Ага... А то уже слухи ходят, ты с людьми не уживаешься.
 - Слухи, - сказал Кобрисов.
 Ватутин  долго  смотрел  на  него   синими  глазами,  слегка  досадливо
покусывая губы.  Он  в этот приезд заметно внимательней всматривался в  лицо
Кобрисова,  желая, верно, прочесть в нем  что-то новое и еще не открывшееся,
либо то, чего раньше не замечал.
 - Хочешь мое мнение знать? - спросил он.
 - Весь внимание, Николай Федорович.
 - С переправой тебе, в общем, повезло. Почти не встретил сопротивления.
Противник здесь не имел резервов.  Что, между прочим, соответствовало  нашим
предварительным оценкам. Это не значит, что  нет  твоей заслуги -  хотя бы в
выборе места.  А все же еще две причины сработали:  одна - что фон  Штайнера
все ж таки Сибежский плацдарм, который ты  критикуешь,  сильней  занимает. А
вторая - может быть, тут сыграло роль, что не сразу ты эту переправу затеял.
Он уже, поди, считал,  что мы тут не рискнем.  А мы вот рискнули - разрешили
тебе взять плацдарм. Ну, и твоя заслуга тут тоже есть - напомнил, настоял...
 Кобрисов  дважды  покорно  склонил голову, не соглашаясь  ни  с  первой
причиной, ни со второй.
 -  Подозрительно мне, - сказал Ватутин, - когда ты соглашаешься. Все же
загадочный ты мужик, Фотий... Но... Бог с тобой. Я не затем к тебе на пароме
пе