Из  своего   века  князь  Андрей
Николаевич Болконский  протягивал  свою  маленькую  руку Андрею  Николаевичу
Донскому и одобрительно похлопывал по плечу. Что князь Андрей был небольшого
роста и слабый, это Донской заносил ему в минус, а себе в плюс, по "усталому
скучающему  виду"  и по "тихому мерному  шагу" их  достижения  уже  примерно
сравнялись,  но  вот своим чертовским  умением "по  привычке  переходить  на
французский" князь его оставлял далеко позади, хотя Донской себя оправдывал,
что воюет не с французами,  а с немцами. Оно, правда, и на немецкий "перейти
по привычке" не выходило, но кое-что другое уже удавалось у князя при случае
перенять:  его  манеру  говорить  с  женщинами  "с  своим  нежным  и  вместе
высокомерным видом", а  с мужчинами - "с спокойной властию в голосе" и вот в
особенности   "презрительно  сощурившись  (с  тем  особенным  видом  учтивой
усталости, которая ясно говорит, что коли бы не моя обязанность, я бы минуты
с вами  не стал разговаривать)". Не сказать, чтобы со стилем всегда выходило
гладко,  все-таки  князь  Андрей  умел  здорово  его варьировать:  с  одними
"морщить лицо в  гримасу, выражающую досаду", других "ласково притягивать за
рукав, чтобы тот не вставал" у Донского это либо выходило невпопад, либо он
отступал  от  стиля по забывчивости и  в  спешке,  и весь  эффект  не то что
пропадал,  а  был прямо противоположный. К примеру, хотелось ему  перенять у
князя его частенько  упоминавшийся "неприятный смех", как бы  это  сгодилось
при  случае! Но,  сколько  он этот  смех  ни  культивировал, а выходило либо
наоборот,  даже  еще  приятнее,  и  собеседники  умилялись   и  расплывались
ответными  улыбками,  либо  уж так фальшиво,  что взглядывали с опаской - не
рехнулся  ли.  И  вообще,   обнаруживалось,  к  удивлению  Донского,  скорее
печальному,  что  и война эта,  и люди на войне  были  не совсем  те,  что в
1812-ом.
 Взять того  же майора Светлоокова, который с  некоторых пор занимал его
мысли  даже  посильнее  кутузовского адъютанта.  Вот  кто  загадкою  был для
Донского - хотя бы  странным своим воздействием на генерала, да и всей своей
непостижимо стремительной карьерой. Донской его знавал  старшим лейтенантом,
командиром батареи тяжелых гаубиц - должность как бы с трагическим  ореолом,
почти  во  всей  ствольной артиллерии,  бьющей  с  закрытых позиций, офицеры
гибнут  чаще   солдат,  поскольку  свои  НП*  выдвигают  обычно  вплотную  к
противнику, в особенно же героических  эффектных случаях  вызывают  огонь на
себя.   Со   Светлооковым   такого   красивого   случая   не  произошло,  но
корректировщик   он    был   грамотный,    славился    быстрым    счетом   и
изобретательностью. Как-то, застряв на передовой, Донской у него заночевал в
крохотной землянке, вмещавшей  лишь односпальные нары  и  столик Светлооков
был донельзя прост,  мил, гостеприимен,  выложил все свои припасы и выставил
полфляжки   водки-сырца,   читал,  приятно   смущаясь,   стихи  собственного
изготовления, говорил задушевно и романтично - о том, что никогда еще не жил
такой  наполненной  жизнью, как  в этой  собачьей  конуре,  в ста  шагах  от
немецких позиций, что у него со своими батарейцами, помимо телефонной связи,
связь братская и как бы сверхчувственная. При таких обстоятельствах горючего
не хватило, и Светлооков  сбегал к старшине стрелковой роты и вернулся еще с
пол фляжкою, к некоторому даже удивлению Донского: на  передовой, да посреди
ночи, водки очень не всякому отольют Светлооков, как видно,  был здесь свой
и любим. В том, как он вел себя,  не  чувствовалось  ни  фанаберии  бывалого
окопника,  ни заискивания  перед чинами,  Донской для него был  не  адъютант
командующего,  а  желанный терпеливый слушатель, к тому  же разбирающийся  в
литературе. Спать улеглись под утро, при этом хозяин уступил свои нары гостю
почти насильно, а сам улегся на полу, головою  под  столик, говоря, что  так
ему даже лучше: для головы - не лишняя защита.

 * Наблюдательный пункт.

 Этой  весной,  когда  стали организовываться в  армиях отделы "Смерша",
брали  туда,   кроме  прежних  особистов,  и  некоторых  боевых  офицеров  с
наградами. Желающих  не много нашлось, большинство уклонилось не уклонился,
для всех неожиданно, старший лейтенант  Светлооков. С  братьями-батарейцами,
заодно и с полной  жизнью в собачьей конуре, он расстался без грусти и боли,
одним объяснив, что "надо же и  отдохнуть от  грохота", другим - что "надо ж
расти,  тут,  глядишь, через пару месяцев в  капитаны выйдешь",  а третьим -
совсем  коротко:  "родина   велит".  Месяца  через  два-три,  и  правда,  он
возвысился  в звании,  даже,  сверх  ожидания,  перескочив  капитана  новые
начальники  провели его в  старшие же лейтенанты  госбезопасности, а это уже
соответствовало армейскому майору. Впрочем, настоящее его звание было как-то
расплывчато:  в  малопонятных  конспиративных  целях,  а  скорее из  чистого
шерлокхолмсства,   он   появлялся  в  форме   то   саперного  капитана,   то
лейтенанта-летчика, но чаще - все же майора-артиллериста.
 Оставшись таким же простым,  шутливым,  он  претерпел,  однако, быстрые
изменения.  Как-то  невозможно стало Донскому  поверить, что  это он некогда
бегал за водкой и спать укладывался на полу,  а нары предоставлял гостю.  Не
пополнев, он  как-то больше места  занимал теперь в пространстве  -  ноги ли
разбрасывал пошире, локти ли раздвигал, но с ним стало не разойтись в дверях
-  прежде легко расходились.  Еще и прутик  его неизменный потребовал своего
пространства, которое он со  свистом иссекал  замысловатыми траекториями. Со
стихами  тоже пошло успешно:  уже  так  мило не  смущаясь, он  ими заваливал
армейскую  газетку "За  счастье Родины",  а как набралась солидная подборка,
послал ее на отзыв Илье  Эренбургу и  получил определенное "добро", вкупе  с
советами учиться побольше  у  классиков -  Пушкина, Некрасова. После этого в
газетке   даже  отдельную  рубрику  завели  -  "Поэтическая  страничка  Ник.
Светлоокова", - и он говорил, ухмыляясь, не совсем в шутку:
 - А придется еще Светлову другой псевдоним искать, а то путать начнут.
 Перед  праздничными  днями  и  в  особо  ответственных случаях  газетку
приносили  на  подпись  к  генералу.  Тогда  же  являлся  без  вызова  автор
поэтической рубрики  и с нетерпением  ждал, когда  генеральский красно-синий
карандаш дойдет  до  его  "Казачьей лирической"  и  отметит наиболее ударные
строки:

 Мы идем, любимая, в беспощадный бой,
 Чтобы в дни победные встретиться с тобой.
 С этой думкой радостной седлаю я коня.
 Милая, хорошая, не забудь меня!

 - По линии рифмы,  - говорил генерал, - претензий не имею.  Но я что-то
не  понял, товарищ Светлооков, вы в этот самый... беспощадный-то бой - пешим
ходите или конным? Потом - вот они уже идут, а вы еще только седлаете...
 Майор  Светлооков красиво зарумянивался, весь  его  крутой выпуклый лоб
вспыхивал и озарялся до корней белесых волос.
 - Неудачный эпитет, товарищ командующий? Можно заменить.
 У него в стихах каждое слово  было "эпитет", а генерал, по-видимому, не
знал, что это значит. Он вздыхал и подписывал номер.
 И все же  что-то странное, на  взгляд Донского, установилось меж  этими
двумя. Наверное,  генерал, хозяин армии,  мог бы  со Светлооковым выбрать  и
другой тон, кроме  насмешливой, но безобидной пикировки, однако он неуловимо
пасовал перед  вчерашним старшим лейтенантом, а тот неуловимо, все раздвигая
локти,  осваивал  новые пространства. Никто не знал точно границ его власти
должность его была - "уполномоченный контрразведки при управлении армии", но
что  значило  это  -  наблюдает  ли он  за людьми  штаба?  или  выше того  -
контролирует штабную работу? Передвигался он вместе со штабом, вытребывая из
его помещений для себя и своих сейфов отдельное и с  надежными замками. Стал
являться и на  Военный совет - задавал  обыкновенно два-три вопроса: сначала
по  своей,  артиллерийской,  части,  попозже  -  с  накоплением  оперативных
познаний - и  о  том, как увязано взаимодействие с поддерживающей авиацией и
не  слишком  ли   при   таком-то   продвижении  оголятся   фланги.  Тут   же
присутствовавший начальник армейского  "Смерша",  полковник, не пресекал его
любопытства: может  быть, гордился такой дотошностью своего подчиненного,  а
могло быть, что подчиненный обрел над своим начальником некую тайную власть.
Светлоокову  терпеливо отвечали,  не  глядя  в его  сторону, что с  авиацией
увязано так-то и о  флангах тоже  побеспокоились, никогда  не отвечал -  сам
командующий,   но  неизменно  заканчивал  совещание  шуткой:   "У   товарища
Светлоокова нет вопросов?  Тогда - всем ясно".  Но  -  как  ни  смешно  было
предположить - не  от  него  ли сбежал  генерал  в  разбитый  вокзальчик  на
Спасо-Песковцах,  чтоб  вызывать  к  себе  нужных  ему  людей,  а  у  майора
Светлоокова не было бы частой причины туда являться?
 С  ощущением,  будто  задел  едва зажившую болячку,  Донской  вспоминал
давнишний, ранним летом, бой под Обоянью, когда впервые встретился  с другим
Светлооковым,  не тем,  с  каким пили  водку и говорили  о стихах. Сложилась
обычная  ситуация, когда  неясно, кто кого  окружает.  "Съезди-ка  выясни, -
велел генерал, - кто там кого за причинное место ухватил", - выяснилось, что
ухватили  наши,  но  немцы этого  не  поняли  и пытались зайти в тыл  нашему
вклинившемуся полку, отчего только углубились безнадежнее  в  клещи  охвата.
Связь восстановилась  еще  до  прибытия Донского, и генералу  уже  обо  всем
доложили, Донского же кто-то позвал поглядеть на пленных...
 Не было  нужды  адъютанту  командующего идти в ту  заповедную  страшную
зону, на неубранное  поле,  с еще краснеющими не  впитавшимися лужицами, где
бродили  пожилые  дядьки  из  трофейно-похоронной команды, легонько сапогами
пиная лежащих. Все  же  он туда направился - повинуясь ли общему возбуждению
от  успеха или рассчитывая  увидеть важных чинов, интересных для генерала, -
но не оказалось даже фельдфебеля, одни солдаты.  Они стояли, тесно сгрудясь,
человек  восемь-десять,  в окружении  разгоряченных, но отчего-то примолкших
победителей,  не говоря им  привычно-заученного "Гитлер капут",  не говоря и
между собою ни  слова,  и  понуро смотрели  себе под ноги, изредка  поднимая
злобно-затравленный взгляд исподлобья. Двоих мучили пулевые раны, однако они
не стонали, а лишь,  закрыв глаза, втягивали воздух  сквозь стиснутые  зубы.
Никто  не  спешил  им  помочь,  увести.  При виде  Донского  пленные  слегка
оживились,  взгляды  сошлись  на  нем,  на  его  погонах.  Составив   загодя
подходящую немецкую  фразу, он  вдруг отчею-то понял, догадался,  что она не
понадобится, эти немцы его не поймут. Другие  были у них лица, другие глаза,
хоть на немецкий  манер засучены рукава и расстегнуты на груди мундиры. Тот,
кто  позвал  его,  сыграл   с   ним   невинную,  но  злую  шутку,   уготовил
непредвиденное испытание. Он чувствовал тягучую, с каждой секундой все более
расслабляющую растерянность, не  знал, что приказать,  о  чем спросить  этих
пленных,  которые  как  будто  ждали от него вопроса - со  страхом,  но  и с
какой-то  надеждой.  Машинальное  движение военного  -  оправить под  ремнем
гимнастерку - он продолжил другим движением, безотчетным  и которого не ждал
от  себя:  задвинуть  пистолет подальше за спину, - и  увидел,  как  застыли
напряженно их лица в начале этого жеста и расслабились - в конце. И от этого
еще больше он растерялся и не знал, что делать.
 Тогда-то и подоспел на  помощь  к  нему  Светлооков  -  невесть  откуда
взявшийся, подходивший не  торопясь, с улыбкой, похлопывая себя  прутиком по
сапогу.
 - Что ж оружие  побросали, земляки? -  спросил он,  улыбаясь ободряюще,
простецки, но с легким упреком. - С  оружием надо было сдаваться, это бы вам
зачлось. А  так -  и не поймешь: может, у вас его из рук  выбили. Тогда - не
считается, что сдались добровольно...
 Легкое движение, неясный говор прошли среди пленных и своих. Светлооков
был  капитан, но,  должно быть,  внушила большее впечатление его гимнастерка
американского желто-зеленого  габардина, почему-то в нем  признали старшего,
все взгляды обратились к нему, к его веселой улыбке.
 - А может, вы его и в руках не держали, оружие? Обозниками служили? Или
же  переводчиками?  -  Никто   соврать  не  решился  или  не  успел  понять,
спасительней  ли такой  вариант,  и сам же Светлооков его отверг: - Дурацкие
вопросы  задаю. Таких  ребят  в  обозе  держать,  когда  они  столько  своих
перестрелять могут, - не-ет, это не дело!.. Так что, земляки, молчать будем?
Такая  встреча радостная  - и  молчим. Самое время поговорить...  Смоленские
среди вас есть?
 Двое пленных подались к нему, вытолкнутые безумием надежды.
 - Гляди, понимают. - Светлооков, как сообщнику, подмигнул Донскому. - А
среди вас, герои? Нешто смоленских не найдется?
 Внимательно, испытующе он оглядывал лица своих, изгвазданные, в  грязи,
в копоти и в поту, с ярко блестевшими белками глаз, в которых еще  доцветали
злоба и  азарт боя. Смоленские нашлись, и Светлооков их подбодряюще похлопал
по   плечам.  Нашлись,  с  той  и  другой  стороны,  и  калужские.  Также  и
воронежские. Все больше людей включалось  в захватывающую и зловещую игру, и
Донской  не  знал,  как пресечь  ее,  хоть  и  догадывался уже, к  чему  она
приведет.
 -  Что  ж,  поговорите,  земляки  с земляками,  -  сказал  Светлооков и
прутиком показал куда-то мимо Донского. - Во-он в тех кустиках...
 Донской, чувствуя на  своей щеке горящие  взгляды пленных, повернул все
лицо к Светлоокову.  И, понимая, как он сейчас бессилен, как нелеп и  жалок,
жгуче себя презирая, а все же переступая, переступая онемевающими подошвами,
повернулся к нему весь, так что пленные оказались за спиною.
 - Куда торопишься?  - спросил  он  хрипло.  Во рту появились неодолимая
сухость и какой-то медный вкус. - Их допросить нужно... назначить конвой...
 - Так я же и назначил, - удивился Светлооков. - Ты разве не слышал?
 - Я не это имел в виду...
 - Ты только  в  виду  имел, а я  уже  распорядился.  А куда  тороплюсь?
Тороплюсь, покуда ребятки горячие, с боя не остыли.
 Все же у Донского еще было время, коротких несколько секунд, и будь это
немцы,  он  бы  знал и  что  приказать,  и  как  этого Светлоокова  все-таки
поставить на место, а сейчас не знал и терял эти секунды. Кто-то там, за его
спиной, рванулся бежать, послышались топот сапог и хрипение погони,  борьбы,
удары по телу и треск кустов, бессвязная мольба, замирающий  стон,  короткое
безмолвие - и затем звенящий, убойный грохот винтовок. Ему казалось, вспышки
тех выстрелов отражаются у него  на лице -  так внимательно, с любопытством,
смотрел на него Светлооков.
 - Там двое раненых, - сказал Донской с запоздалым слабым упреком.
 Светлооков, не переставая глядеть в глаза ему, кивнул согласно.
 - Вылечат их. Уже вылечили.
 Все  так же  не оборачиваясь взглянуть, Донской лишь вытянулся  во весь
свой рост  и, оказавшись выше Светлоокова на полголовы, слабым подергиванием
плеч выказал  ему  все презрение, какое чувствовал к себе. И медленно побрел
прочь.
 Весь день была давящая тяжесть на  душе, суетливо  подрагивали руки, не
хотелось  есть,  не хотелось  даже  курить. И не  хватало духу  пожаловаться
генералу на Светлоокова, который преступно  превысил свою власть, да еще так
демонстративно, в присутствии  адъютанта  командующего. За  подобную  жалобу
однажды уже досталось - самому Донскому.  "Что ты мне жалуешься? - мгновенно
рассвирепев, закричал генерал. - У тебя на поясе пистолет болтается или хрен
запасной? Вооруженный мужчина жалуется! Чтоб  я этого от  тебя не слышал". К
вечеру, однако, вернулась способность докладывать сухо, деловито  и  как  бы
между прочим, не высказывая личного отношения.  То, как воспринял его доклад
генерал,  несказанно удивило Донского. Он  слушал насупясь, но не перебивая,
лишь  несколько  раз  в  продолжение  рассказа  взглянул  на  Донского почти
умоляюще, как бы прося его не продолжать. Затем встал и  заходил по комнате,
странно ссутулясь и заложив руки назад,  как полагается арестованному ходить
под конвоем.
 - Видишь ли, в чем дело, Донской, - сказал он после долгого молчания. -
Они,  как  бы сказать...  не  пленные.  Конечно, нехорошо  это  -  в  смысле
воспитательном, для  солдат. Но для  них, пожалуй, лучше так. Чем еще  суток
десять трибунала ждать,  да потом вся  эта церемония...  По мне -  так лучше
сразу...
 Донской, обретя уверенность, осмелясь  возражать, заговорил пространно,
красиво и  с  задушевным  пафосом  - о  том, что эти  бессудные  расправы, о
которых  он  слышал  доселе  из  чужих  рассказов,  а  вот сегодня  оказался
свидетелем,  расправы эти  не  только  порочны в смысле  воспитательном,  но
прежде  всего  не  достигают   цели,  даже   производят  обратное  действие.
Предателей, перебежчиков нужно судить открыто,  показательным  судом,  чтобы
все  видели,  в  чем  их вина  перед  родиной  и  как  глубоко  падение.  Но
солдат-фронтовиков втягивать в исполнение, чтобы они  участвовали в казнях -
ведь это не укрепляет, а разрушает психику.  Улягутся в их солдатской памяти
и штыковые  бои, с распоротыми животами, с проломленными черепами, простится
себе  и тот  раненый,  которого ты  в смерть добивал  саперной  лопаткой или
каской, - то было в бою, не ты его,  так он тебя, - но никогда не простится,
не  забудется бессильная жертва, схваченная за локти, чтобы ты  мог спокойно
взвести затвор, а прежде разбить ему губы в кровь или, сняв ремень, свободно
замахиваясь,  пряжкой крест-накрест располосовать лицо. Это не покинет  тебя
ни в снах,  ни  во  хмелю, и до  конца жизни  будет  маячить  перед глазами.
Озверевший  садист может  всего  этого не  предвидеть,  или ему наплевать на
последствия, но те, кому власть дана...
 - Не дана, - глухо откликнулся генерал. И Донскому даже показалось, что
он  ослышался. Генерал  уже не ходил по  комнате, а  смотрел не  отрываясь в
окно. - И ты вот что, братец... мне обо всем этом докладывать необязательно.
 Донской  умолк и более  никогда об  этом  не докладывал.  И с этого дня
явственно зазвучали в нем слова,  обращенные к генералу: "И ты такой  же", -
что-то  не слишком  определенное,  в чем были  и понимание, и  сочувствие, и
легкая  насмешка, и оправдание  себя самого.  Увы, есть  такого  рода страх,
которому все подвержены без исключения, и даже - вооруженные мужчины.
 А  страх такого  рода,  посетивший  его самого, вовсе  не труса, все не
выветривался. В столовой  Военного  совета он не  мог заставить  себя  сесть
рядом со Светлооковым,  лишь  украдкой,  с  неприятным  чувством, поглядывал
издали на его руки, точно бы это они держали тогда оружие, когда  говорилось
с ясной улыбкой: "Смоленские среди вас есть?.."
 Но  вот, несколько  дней назад,  Светлооков неожиданно оказался  против
него за столом и сказал вполголоса, глядя прямо в глаза:
 - Охота мне, майор, с тобой посплетничать.
 - Здесь? - почему-то спросил Донской, едва не поперхнувшись.
 - Можно и здесь. Было время, мы стихи читали и водку до утра кушали. Но
лучше в другом месте.
 Странным показалось, что для  "сплетен" он назначил свидание  в  леске,
неподалеку  от штаба,  хотя мог  бы, кажется,  к  себе пригласить,  коли так
дороги  были  ему  воспоминания.   И  еще   неприятно  покоробила  эта   его
уверенность, что Донской придет, куда ему укажут.  В довершение всего он еще
выговорил Донскому,  когда тот с  намеренным  опозданием явился к поваленной
сосне:
 -  Опаздываешь,  адъютант.  Это  не  годится. От  бабы, что  ли,  никак
оторваться не мог?
 Для  таких случаев князь-Андреева наука предусматривала, как  отбросить
это прилипчивое  "ты", переменить  навязываемый тон, -  для  этого следовало
состроить на лице выражение, которое Донской мог бы сформулировать наизусть:
"Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко
сделать, коли  вы  не  будете име