они постоянно спадали с ног,
так  что  ходить  нужно было  в  них, не  отрывая  от  пола, со стариковским
шарканьем.  И такого,  потерявшего вместе  с формой  нечто весьма важное для
человека  военного, который себя  и в штатском костюме чувствует  не  совсем
ловко, ввергли в одиночную камеру и с грохотом заперли.
 В  отличие от многих  и многих, генерал  Кобрисов  не  счел  свой арест
ошибкой,  тогда  как  все  другие арестованы правильно их уже слишком  было
много, правильно арестованных, чтобы не понять, что все отличие его состояло
в  том, чем  всегда отличается твоя боль от боли чужой, - твоя больнее. Но в
эти часы ареста у  него возникло ощущение какого-то огромного разветвленного
заговора, охватившего всю страну некие силы, дотоле скрытые, вышли из своих
укрытий и одержали верх и вот скоро  повергнут наземь и придавят сапогом всю
могучую  структуру  государства,  все  его  службы  и  ведомства, вплоть  до
Политбюро и  самого  Вождя. И не нашлось во  всем  народе силы противостоять
повальному изничтожению, потому что заговорщики действовали умно: они начали
с главного звена, захватили службу безопасности и сделали ее  своей отмычкой
ко многим дверям, душам и умам, а затем они обезглавили и обескровили армию.
А она единственная и могла  спасти страну от этого  внутреннего  -  а  может
статься,  и  внешнего?  - нашествия.  Знал  ли  про  все это  Вождь?  Вполне
возможно, что и не знал, они достаточно были хитры. А могло  и так быть, что
знал, но оказался беспомощной жертвой их, игрушкой, которой они вертели, как
им было угодно.
 И в первый  же  вечер началось ужасное. За стеной  послышался бычий рев
мучимого человека, с которым непонятно что делали, при этом терпеливо, почти
ласково в чем-то  убеждая. Не  скоро, из  многих бессвязных  криков, генерал
постиг,  что  его  соседу уже  пятые  сутки не  давали  спать.  После ночных
допросов он валился  на  пол, но  тут  же  гремело  веко глазка и  врывались
надзиратели  его  поднимать.  Чувствовался  человек  большой телесной  силы,
которая его и  обрекала  на беспомощность, не  давала впасть в  спасительное
беспамятство, чтобы не слышать пинков и шлепков  по  лицу и  та  же могучая
плоть  требовала могуче хоть получаса, хоть  пяти  минут сна.  "Вот  это,  -
сказал себе Кобрисов, - и с тобой проделают". А с ним это уже и проделывали.
Не по случайной ошибке  поместили его в таком  соседстве, и не затем только,
чтоб  этими ревами и ласковыми пришепетываниями ему самому расстроить сон. С
ним еще  ничего не сделали наружно, не тронули пальцем, но внутри него точно
бы происходила химическая реакция, в которой одним компоненты соединялись, а
другие  распадались  на  составные  частицы,  и  все приходило  к  тому, что
вещества конечные были уже с другими свойствами, чем изначальные.
 На  четвертый   день  сочли,  что  он  вполне  созрел  для  встречи  со
следователем.  И  верно,  созрел  -   поднявшегося  ему  навстречу  старшего
лейтенанта, с тонким лицом, с аккуратным пробором в светлых волосах, который
с достоинством  его  поприветствовал  глубоким  кивком и четко представился:
"Опрядкин Лев  Федосеевич", -  он принял едва не за избавителя и обратился к
нему с жалобой, что не может нормально спать. Так сделал он крупную ошибку -
и выказал  свою  слабость, и пожаловался неправильно:  надо  было начальнику
тюрьмы  и непременно  письменно. Не должно  быть сговора со  следователем, а
должна быть - жалоба на нарушение режима.
 Следователь, разумеется, принял сообщение близко к сердцу.
 -  Это меня  огорчает, -  сказал Опрядкин, указывая место арестанту  за
столом напротив  себя.  -  И вообще, это  не дело -  держать вас в одиночке.
Сегодня же  вас переведут в  общую камеру. Там  довольно тихо  и  не  тесно:
человек пять-шесть. Если, конечно, желаете.
 Генерал согласно кивнул.
 - Ну, вот и решили проблему.  Я думаю,  мы прекрасно поладим.  Я помогу
вам, а  вы мне.  Должен вас  уведомить, Фотий Иванович,  что  дело ваше  мне
представляется  чрезвычайно  простым.   Особенных  усилий  оно  от  нас   не
потребует.  Мы  за вами  наблюдали  очень давно  и  только ждали - на чем вы
сорветесь.
 - Я сорвусь? - спросил генерал. - Это как же понимать?
 -  Но  вас  же все время  преследуют  неудачи.  Сначала -  не  вышло  с
японцами. Теперь вы решили сорвать злость на самом для нас дорогом.
 - Что вы такое порете? И на чем это я "сорвался"?
 - Я думал, вы уже все про себя поняли, -  сказал, улыбаясь, Опрядкин. -
Как вы себе объясняете, за что вас арестовали?
 - А это вы мне сказать должны. Я и гадать не стану.
 -  Не станете? -  сказал Опрядкин и поглядел  на  него  пристально и  с
легкой  усмешкой. -  Ну-ка, покажите мне ваши  руки. Положите на стол. Я вам
сам погадаю.
 Ничего не подозревая, генерал их положил. И Опрядкин, схватив  со стола
линейку, быстро шлепнул  его сначала по одной руке, затем по другой. Шлепнул
не больно, однако именно это оказалось всего обиднее и вызвало непереносимый
гнев.
 - Ты что делаешь, мразь? - вскричал генерал. - Ты с кем это так?
 Опрядкин, откинувшись на стуле, вздохнул почти горестно.
 - И не хочется, а  придется вас наказать. - Он  показал линейкою в угол
комнаты.  - Вон туда,  арестованный. На колени  в угол. И  чтоб я  больше не
слышал в моем кабинете этого тыканья и грубых слов. Ну-с, я жду.
 Кобрисов сидел недвижно, как бы в  оцепенении.  Гнев еще  затмевал  ему
голову, и он, понимая, что говорит лишнее, все же сказал:
 - Может оказаться,  что  я ни в чем не  виноват. Вы к этому  придете. А
дело сделаете - непоправимое. Я же этого не забуду.
 - Интересно, на кого же вы обидитесь? -  спросил Опрядкин. -  На родную
нашу власть? - И, так как генерал  молчал, он напомнил: - А ведь я, кажется,
что-то  приказал вам? Фотий Иванович,  я  ведь для  родины  на  преступление
пойду. Возьму грех на душу,  вызову трех надзирателей, ну четырех,  они  вас
разденут  догола и все равно поставят, как я сказал.  Только сначала они вас
потреплют  немножко. Руками и  ногами. В  кровавый ком превратят, в кричащее
мясо. Но, Фотий мой Иванович, зачем?  Лучше же без этого. Ведь это уже не вы
будете, а, извините, зарезанный кабан. А  мне нужно,  чтоб вы остались самим
собою - и чтоб вся правда сама выплыла,  как на духу. Поэтому - лучше вы это
сами сделаете, правда?
 Как  теперь вспоминалось, когда генерал сделал это, когда прошел туда и
опустился, то  прежде  всего  удивлен  был, как просто  это  вышло.  И  было
успокоительное ощущение, что ни пяди своей позиции не оставлено, как если бы
он уступил машине.
 Опрядкин, стоя над ним, сказал с сожалением:
 - Я понимаю, с вами еще так не обращались. Я не хотел никакого насилия,
это не в моих правилах. Вы меня вынудили к этому. Ну, а теперь вы расскажете
мне, и подробно, как вы готовили ваше покушение.
 - Какое покушение?! О чем это вы?
 - Не  поворачиваться.  Лицом  в угол, пожалуйста.  Как вышло, что  ваши
танки вдруг  затормозили  напротив  Мавзолея?  И  что дальше  помешало вашим
танкистам? Не решились? В последний момент все же отказались от задуманного?
Это же очень важно, это меняет квалификацию.
 - Что за чушь вы плетете?
 -  Вы  опять грубите,  -  сказал,  вздыхая, Опрядкин и взялся  за  свою
линейку. - Руки назад, ладонями вниз. В следующий раз,  если будете грубить,
я вам горошку подсыплю. Вы на горохе еще не стояли  ни разу? Так, на  первый
раз довольно. Сейчас вас отведут в камеру,  а там вы подумаете хорошенько. Я
дал вам намек, бросил, так сказать,  ниточку путеводную,  а вы уж размотайте
весь клубочек.
 - Да что я разматывать-то должен? Не понимаю я!..
 -  А  вот и  неправдычка, Фотий  Иванович. Вы же не  маленький,  вы все
понимаете прекрасно. Если ваши танки во время парада вдруг тормозят напротив
Мавзолея - напротив Мав-зо-лея! - то как это называется? По-ку-ше-ние, Фотий
Иванович,  покушение.  На  жизнь  кого?  Не  смейте  произносить,  а  только
представьте мысленно.
 - Да у них моторы глохнуть стали, какое там покушение!
 - Сразу у  двух машин?  Ну, допустим.  Но зачем ваши командиры покинули
башни?
 - Надо ж узнать, в чем  дело. Водители - молодые, могли растеряться, не
справились с управлением.
 - Допустим. Все как будто тасуется. Есть только одна ма-аленькая деталь
-  зачем они люки за собой  закрыли? Закрытый башенный люк  означает -  что?
Боевое положение танка. Бо-е-во-е!
 Генерал  молчал, не смея повторить: "Чушь!" и  не желая  все  валить на
своих лейтенантов.
 -  Я  вижу,  вы  устали, - сказал Опрядкин.  - Лучше  вам  поразмыслить
наедине со своей  душой. Можете встать. - И нажал  кнопку вызова  конвоя.  -
Отведите в общую.
 Тем же вечером генерала перевели в  другую  камеру, не  перенаселенную,
где было восемь коек, и одна из них ему предназначалась заранее - не у двери
и не  у параши,  как  полагалось  бы новичку,  а чуть не рядом  с окном, где
воздух  посвежее.  Сосед его  справа был  полный  и седой, барского вида,  с
розовым одутловатым лицом, слева - аскетичный брюнет, долговязый и с впалыми
щеками, у кого  все лицо, казалось,  и состояло  из больших  очков  с черной
массивной  оправой. Оба  лежали  поверх  одеял и  смотрели  на него  -  как,
впрочем, и вся камера.
 - А  у вас тут недурно, - сказал генерал,  чтобы что-то сказать будущим
соседям.
 - Грех  жаловаться, -  ответил розоволицый  барин.  - В других камерах,
насколько известно, много хуже.
 - Это потому, - мрачно сказал очкастый, - что у нас к небесам поближе.
 Розоволицый сразу посерел и, замкнувшись, отвернулся.
 Несколько дней генерала  на  допросы не  вызывали,  и понемногу,  когда
прошло первое потрясение, он мог оглядеться и прислушаться к  тем, кто волею
судеб  оказался рядом, прежде всего к ближайшим двум  соседям. Ему  хотелось
сравнить, насколько хуже было их положение,  чем его, и  хоть в  этом  найти
зыбкое утешение.
 Оба они ничего хорошего для себя не ждали. Очкастый, как составилось из
его    реплик,   преподавал   логику   в   школе,   а    до   этого,   бывши
студентом-заочником,  зарабатывал  себе  пролетарский стаж  в  литейном цехе
завода,  а  совсем  до  этого  был он белым воином,  офицером под  знаменами
Корнилова, и вместе с  ним проделывал знаменитый Ледовый поход. В том походе
он  простудился,  схватил  крупозное воспаление  легких и  чудом был  спасен
влюбившейся  в  него медсестрою, которая  увезла его  из армии и спрятала на
хуторе у своих родичей. С нею прожили они  более двадцати лет,  не  позволяя
себе  детей,  чтобы случайно  перед ними  не  проговориться и  чтоб  они  не
проговорились или  не  донесли  о родителях-белогвардейцах.  Но  все  тайное
когда-нибудь становится  явным.  Был  в его  корниловском  прошлом крохотный
эпизод, когда  он доставил пакет самому  Лавру  Георгиевичу, и надо же  было
случиться,  чтоб  как раз  этот  момент  был схвачен  кинокамерою  приезжего
оператора. Молодой поручик  лихо подлетал  на коне  к  стоявшему на пригорке
генералу, лихо  осаживал,  соскакивал,  вытягивался  в  струнку. И  генерал,
достав  руки из-за спины, принимал пакет, а затем, ласково улыбаясь, пожимал
руку  посланца.  По  этому  пятисекундному  кадру,  включенному  в  какой-то
документальный  фильм  о  Гражданской  войне,  бывшего  поручика,  теперь  и
очкастого, и усатого, опознали сослуживцы и сосед по
 коммуналке. К  тому же бывший корниловец не удосужился фамилию сменить,
а  она  была  нацарапана  гвоздем  на  коробке  с  пленкой. И  вот  гуманная
рабоче-крестьянская  власть донимала  его  вопросом,  на  который  при  всем
желании он не мог  ответить: почему  из тысяч пакетов именно этот необходимо
было  запечатлеть для истории? Небось  такое  в нем содержалось, что  стоило
многих смертей и крови бойцам Красной Армии.
 Случай розоволицего барина - или, как он говорил, "казус" -  был совсем
особый.  Барин,  в  звании  профессора,   читал  в  университете  лекции  по
уголовному  праву  и  как-то не  обратил должного  внимания, когда один  его
студент  избрал  темой дипломной  работы  правовую  деятельность  Временного
правительства в период между двумя революциями. Профессор вяло возражал, что
это неинтересно,  недиссертабельно,  что  там  "темный  лес"  и  "черт  ногу
сломит",  но тем,  кажется,  еще  сильнее  распалил  любопытство  настырного
студента он засел в архивах и выудил  нечто  сверх-диссертабельное. Это был
ордер  на  арест  гражданина  Ульянова  ("он  же  Ленин"),  подозреваемого в
шпионаже  в пользу Германии,  подписанный в  отсутствие прокурора Временного
правительства  одним  из  его  заместителей  -  или, как  тогда  говорилось,
товарищем  прокурора.  Имя  этого   "товарища"  и  его  подпись  удивительно
совпадали  с  именем  и  подписью  руководителя  дипломной  работы...  И что
особенно  отяжеляло вину розоволицему соседу, так  именно его бывшее звание.
Прокурор бы этот ордер выписал по служебному долгу, товарищ  - не иначе  как
по велению души.
 Поначалу "казусы" его соседей казались генералу таким же бредом,  как и
его  собственное дело,  однако своих вин  они  не  отрицали, даже охотно  их
разбирали вдвоем.
 - Да  не за это вы сюда попали, - досадливо отмахивался корниловец, - а
за лень. За преступное,  я бы сказал, бездействие.  Ордер-то  выписали, а за
исполнением не проследили. Вот и  выпустили  подранка. А это, всякий охотник
скажет нам, самый опасный зверь.
 - А вам не следовало лезть под объектив, - огрызался товарищ прокурора,
и  склеротические жилки на  его щеках проступали  краснее.  - Тщеславие  вас
обуяло,  милостивый  государь! Хотелось в истории след оставить, вот  и дали
след.
 -  Ну,  это  уж  не  от  меня  зависело.  Это,  если  хотите,  господин
Неуправляемый Случай. А у вас - все  вожжи были в руках. И подумать только -
скольких людей вы могли осчастливить!
 От их бесед генерал поначалу старался быть подальше. Могло же быть, что
Опрядкин  его  подселил   нарочно  к  явным  врагам,   чтоб  подследственный
ужаснулся, до чего  докатился он, в какой компании оказался. Или же это были
"наседки",  назначенные   спровоцировать  его,  чтобы  потом  навесить   ему
"недонесение". Многое  было тут подозрительно: в камеру приводили с допросов
-  а  чаще приволакивали  - избитых, окровавленных, языком не ворочавших  от
смертной  усталости, эти же двое  приходили целехонькие, их вроде бы пальцем
не трогали. Но понемногу, к его удивлению, проходила изначальная неприязнь к
явным  врагам,  а  с  нею вместе  рассеивались  и  подозрения. Выпал  случай
заметить, что свои прения они  вели и без него. А не  трогали их потому, что
они  в  своих  винах  не запирались,  а  бывший  корниловец  так даже  своею
гордился.  И разве его,  Кобрисова, если не  считать линейки,  так уж тронул
Опрядкин?
 И пора же было  открыться им, никуда  не денешься. Как-то они втянули и
его в  откровенность,  он им  поведал  о  танках и Мавзолее - с  опережающей
усмешкой, как о несусветной чуши. Оба выслушали внимательно и задумались.
 - А боекомплект был? - первым спросил корниловец.
 - Боекомплект? - это генералу как-то не приходило в голову.
 - Ну да, снаряды,  патронные  ленты к пулеметам. Не собирались  же  вы,
товарищ красный генерал, драгоценную усыпальницу гусеницами давить.
 - Это же  самое важное, - сказал  товарищ прокурора.  - Это  меняет все
дело.
 - Мог и быть, - отвечал генерал.  - В часть пригнали укомплектованными.
А в парадах с танками никогда не участвовал.
 - Говорите, что не было,  - сказал  корниловец. - Кто станет проверять?
Они тоже лени подвержены, как и все мы.
 -  Ошибаетесь,  дорогой, -  возразил товарищ прокурора. - Им ничего  не
лень! Они и подложить могут задним числом.
 - Вот так и  говорите, если на то пойдет, - сказал корниловец. - "Вы же
сами   и  подложили".  Главное,  чтобы  вы  первый  заявили,   что  не  было
боекомплекта. И добейтесь, чтоб это в протокол вошло.
 Получилось,  однако, не так,  как советовали генералу  соседи. Опрядкин
его возражение выслушал, наливаясь  лицом, и при этом он медленно,  один  за
другим вытягивал ящики письменного  стола, а затем разом их задвинул дверцей
- с грохотом, от которого генерал даже вздрогнул.
 - Фотий Иванович, - заговорил Опрядкин, вышагивая по кабинету,  животом
вперед, разбрасывая ноги в  стороны и рубя воздух  ладонью, - да если  б был
он, боекомплект, если бы были снаряды, я бы с вами не разговаривал. Я бы вас
вот этими руками  растерзал, удушил  бы.  А  вот  потому,  что не было, я  и
говорю: "покушение". Ну, черт с  вами,  оформлю через статью девятнадцатую -
как  "намерение". От которого по какой-то причине отказались. Но  не потому,
что   вдруг  обнаружилось  отсутствие  боекомплекта.  Придумайте  что-нибудь
убедительней. Я от вас высшую меру хочу отвести, а вы мне помочь не желаете.
Я вам хочу десятку оформить, так давайте же вместе, вдвоем, поборемся за эту
десятку!
 Генерал уже и не знал, что отвечать на это.
 - Но снарядов же не было! - твердил он упрямо. - Патронов к пулеметам -
не было!
 Опять он вздыхал, Опрядкин, и брался за свою линейку.
 К некоторому даже удивлению генерала,  в  камере предложение  Опрядкина
было воспринято и рассмотрено вполне серьезно.
 - Это не так кровожадно, как на первый взгляд кажется, - сказал товарищ
прокурора. - Он предлагает компромисс - и взаимовыгодный. Ведь ему тоже надо
что-то представить начальству, а вы без десятки все равно отсюда не выйдете.
Можно построить очень  даже трогательную версию  на том,  что  отказались от
покушения.  Увидели  обаятельные  лица вождей,  поразились обликом  товарища
Сталина... что-нибудь  в этом роде.  И устыдились.  Точнее - ужаснулись. Так
правдоподобней. Совсем отрицать хуже.  Нужно же  и  следователю дать кусочек
хлебца с маслицем.
 Угрюмый корниловец этот вариант забраковал напрочь.
 - Не стоят они вашего "правдоподобия". Нашли компромиссы - между кошкой
и мышкой! Глухая несознанка - вот лучшая защита. Или он должен признать, что
взяли боекомплект  на  парад?  Да за это одно  - к стенке. Даже  если правду
можно  сказать, все  равно  врите.  Спросят,  кто  написал "Мертвые души", -
говорите:  "Не знаю". Гоголя не выдавайте.  Зачем-то  же им  это нужно, если
спрашивают. А впрочем, - прибавил он, оглядев генерала взглядом отчужденным,
едва не презрительным, - я ведь исхожу из своего опыта. У вас опыт - другой.
Вся   ваша  жизнь,  товарищ  красный  генерал,  доселе  была,   в  сущности,
компромиссом. Так что, может статься, вы со своим следователем и поладите.
 Стена отчуждения все время стояла меж Кобрисовым и обоими его соседями,
и за  надежных советчиков он их все-таки не держал. В глубине души - в такой
глубине, что он постыдился  бы себе признаться,  - он не стремился эту стену
разрушить, он ее даже укреплял, внушая себе, что у соседей все-таки были, не
в пример ему, основания  находиться здесь  и ждать расстрела. Они, как  уже,
верно, сформулировано было в их обвинительных заключениях,  активно боролись
против советской власти, он  - активно  ее защищал. И то,  что  годилось для
них,  не могло  относиться к нему. Не вполне исключалось, что  он бы мог  со
своим следователем и поладить.
 Еще  и  то способствовало  разобщению,  что  им,  москвичам,  регулярно
доставлялись  передачи,  а  ему,  иногороднему,  оставалось довольствоваться
кашей  на  хлопковом  или конопляном  масле,  которую  приносили  в ведре  и
вышвыривали ему  половником в  подставленную миску,  фунтом  липкого  хлеба,
двумя кусочками сахару  и  чаем из сушеной моркови и  яблочной кожуры этого
было мало ему  и  это  огорчало  едва не до слез он  съедал свой обед,  так
пристроясь, чтоб не видели его лица. Он себя стыдился, он стыдился унижений,
каким  подвергали его, и не понимал, что тем он себя унижает еще сильнее. Но
вот как-то увидел он, что его соседям передачи от жен или  детей, которые не
отказались от них, доставляют не столько радости, как можно было бы ожидать
корниловец,  съедая домашние пирожки с  мясом,  разломанные надзирательскими
пальцами, еще  больше  мрачнел, а розовый