ваться от  них,  даже как будто  добивается  впечатления, что свои
манифесты пишет едва не под пистолетом.
 Вот  что смущало: свои отважные антибольшевистские речи, свои  эскапады
против Верховного стал  говорить Власов,  когда попал в плен.  А если бы  не
попал? Так  бы и  восходил по лестнице  чинов и наград со  своими потаенными
обидами?  Да,  кажется, и не много  их  было, он даже фразу особо  выделил в
первом своем открытом письме:  "Меня ничем  не обидела советская власть". По
способностям своим дослужился бы до генерала армии, до командующего фронтом,
а то и до маршала, заместителя Верховного, вровень с Жуковым. Вот разве очки
помешали бы, выдавали,  что много читает. И ростом  не вышел - именно своими
чуть не  двумя метрами.  Для  малорослых  недокормышей, из кого  и вербуются
советские вожди, был бы всегда чужой. Кобрисов, и сам-то высокий, в этом ему
сочувствовал. Ну,  ничего, очки объяснились бы наследственной близорукостью,
а при хорошем росте так выразительны поклоны. Но вот попал в плен - и принял
иную  роль так, будто  всю жизнь к  ней и готовился, выдал всю правду-матку.
Право,  больше бы  в  нее  верилось,  если  бы сам перешел. Нешто так трудно
перейти,  имея  верного  человека  в  свите?  Никогда  не  подвергая  такому
испытанию, Кобрисов тем  не менее  отчего-то уверен был,  что, позови  он  с
собою  Шестерикова, тот пойдет, не спрашивая  ни о чем, ну разве что - взять
ли диск запасной к автомату.  Вот что, наверно,  следовало сделать Власову -
уйти  с  десятком  людей и  обрасти  армией. При  его  имени,  славе, облике
военного  вождя могло  бы  это  удаться  - объединить  разрозненные,  но уже
сложившиеся части: казачьи,  украинские, белорусские, грузинские,  калмыцкие
легионы.
 Не  "жалкая  кучка  иуд, продавшихся  за  тридцать сребреников",  вдруг
"захотела возврата к прошлому" измена  была столь массовой,  что уже теряла
свое название, впору стало говорить о второй гражданской войне в России. Ну,
так  и вести ее  надобно - под  своим знаменем, не  выбирая между Сталиным и
Гитлером.  Власов же решил сыграть прозревшего в  плену, под влиянием нового
(старого, эмигрантского) окружения - и было, впрямь, что-то наигранное в его
бурных откровениях. Позволил себе стать, каким  его хотели видеть, - вот что
политика делает с людьми, даже сильными и талантливыми. Был игрок,  а стал -
игрушкой.
 Генералу  Кобрисову,  по  его  должности,  полагалось   знакомиться   с
документами,  недоступными  даже и  высокому офицерству,  чаще  всего  -  их
выслушивать в чьем-нибудь чтении, сделав при этом брезгливое лицо, насупясь,
ни  с  кем не встречаясь взглядом. Читали  обычно начальник политотдела либо
Первый  член  Военного   совета,   по-старому  -  комиссар,   в   одинаковой
предустановленной манере, что даже  делало  их  похожими. В  свое чтение они
вкладывали толику актерства, какие-то места выпячивая  карикатурно, где-то и
похохатывая  -  и  как  бы  приглашая  к своему хохоту слушателей,  а где-то
возвысясь  до  пафоса  грозного возмущения.  И заползала  Кобрисову  лукавая
мысль,  что  такое  чтение,  может статься, производит  обратное действие, и
кое-кто  в прочитанном кое с чем согласен, кое-что  разделяет.  Чтобы  в том
убедиться, надо было поднять глаза и всех слушающих оглядеть, но этого он не
делал ни разу.  Ведь та  же  лукавая мысль  могла посетить  не одну лишь его
голову, и кто-то же мог его в ней заподозрить, как он других.
 Уже за то, что Кобрисов  измену Власова  считал роковой ошибкой - скажи
он кому об этом,  - он был бы  тотчас  отставлен от  армии,  лишен  звания и
наград и в лучшем случае послан камень дробить в  Казахстане, а то и в шахты
Воркуты. Ошибка же, по его  мнению, была в том,  что нельзя было оказаться с
немцами - и  не потому, что те не дали -  и не дадут - сплотиться в решающую
силу. Ошибка была - что хотя б на время стали рядом с теми, кого  уже увидел
народ палачами  и  мучителями. Если сумели им  все  простить  и быть заодно,
значит - такие же! И эту свою ошибку не понимал Власов, как и  того, что уже
опоздал он со своей РОА.  После Сталинграда, после Курской дуги, не видя, не
чувствуя, что Верховный уже эту войну  выиграл и вся масса народа на фронтах
и в тылу принимает его сторону, Власов, сам руку приложивший к его выигрышу,
пообещал, что  закончит  войну по  телефону!  То  есть он  позвонит  Жукову,
Рокоссовскому, друзьям по академии,  с которыми так откровенно говорили, - и
они ему  сдадут фронты! Здесь уже стало видно, в каком  состоянии  находится
Власов - боевой генерал, разучившийся  понимать,  что такое  война, русский,
разучившийся понимать Россию!
 По-человечески это понятно было Кобрисову, который умел поставить  себя
в положение другого - с тем, разумеется, непременным чувством превосходства,
с каким оставшийся верным долгу смотрит на переступившего долговую черту. Не
раз  он  примерялся к положению Власова и  даже  находил иным  его действиям
оправдание.  Но  зачем,  спрашивается,  позвал  за   собою  этих   курносых,
пухлогубых, лопоухих, сбитых  с толку,  раздавленных немецким пленом - после
всего,  что изведали  от власти родной, рабоче-крестьянской,  - если  ничего
дать им не мог, кроме громкого своего имени? Идея была так заманчива, кто не
мечтал вернуться в Россию во главе армии! Но вот прошло более года войны - и
говорит десантник, что  русскими  батальонами командуют немцы, и не он  один
это  говорит, -  что  же, через немцев  ниспосылает  приказы  своим  войскам
пленный  генерал?  Стало быть,  нет  у Власова  армии  в  России, и все  эти
русские,  объединяемые огульно  под  его именем, на самом деле -  никакие не
"власовцы".
 С Власовым все было ясно, его ждет петля. Батька его достанет.  Не ему,
а себе  не простит  Верховный, что полтора или два миллиона неразумных детей
замахнулись  оружием  на  Отца народов,  и  поймет он это  так, что  был еще
слишком мягок с ними. Об их участи не мог не задумываться Кобрисов, и сам-то
перед ними виновный. Они "продали родину"... А - за что продали? За такой же
обрушенный  окоп,  за атаку по грязному чавкающему месиву, за спанье в снегу
или  в болотной  жиже, за виселицу  при поимке  (ведь в плен не  берут!) или
скитания по чужим землям -  когда придется из России уходить? Тех, кто хотел
остаток жизни прожить хорошо, комфортно, кто покинул родину в тяжкий для нее
час,  -  тех  не  было  перед Кобрисовым,  не было  в  секретных  документах
"Смерша",  ни в донесениях политотделов. Были те, кто не покинул. Вот эти, в
Мырятине, отказавшиеся уйти от окружения, не покинули ее! И при этом - разве
не знали  они, что  имя "предатель" - издревле позорно в  русском  народе, и
никогда  не  будет  им прощена  измена?  Какой  же  долг  обязаны  были  они
исполнить, или - какая боль  их вела,  если не остановило, что в веках будут
прокляты и никогда не  дождутся благодарности? Ведь если б чудо случилось  и
они победили - какая была бы обида народу, что сам он не  справился, помогли
иноземцы, притом - враги, оккупанты!
 К  людям,  ставшим  за  черту,  его  влекла  тайная   тяга,  сильнейшее
любопытство, как  влечет посмотреть на лицо осужденного, которому  вот через
час класть голову  под топор. И как  хотелось  хоть  одного из них  посадить
против  себя  и расспросить, разговорить  наедине,  благо тут  не требовался
переводчик. Но  слишком  хорошо  он  знал, что  это несбыточно. Не дадут ему
этого. Не он будет расспрашивать этих  людей, а майор Светлооков. И не затем
нужен он и его армия, чтоб тешить свое любопытство, выясняя мотивы их греха.
 А  зачем  он нужен? Чтоб их  изловить, скрутить, поставить  на  колени,
пригнуть их повинные головы к земле, которую "продали"? Сказал же осторожный
Ватутин: "Мы со своими больше воюем, чем с  немцами". Что это было? Невольно
вырвалось, что сидело в уме? Ведь он был начальником штаба Киевского округа,
служил вместе с Власовым, не мог о нем не задумываться. Впрочем, не он  один
сейчас задумывался, что страшнее войны гражданской быть не может, потому что
-  свои.  Древнейшее  почитание иноземца  - в  русских  особенно сильное, до
раболепного  преклонения,  - не всякому позволит сделать  с ним  то,  что со
своим можно. Как, в сущности,  скоро остывает злость к пленному немцу, и как
ожесточается  к  "своему".  Зеленым  огнем загорелись глаза у  Светлоокова в
предвкушении "священной расплаты". Право, нет на Руси занятия упоительнее!
 Горячим летом 1942-го,  после  сдачи Ростова и  Новочеркасска и приказа
227,  "Ни  шагу  назад",  как  соловьисто  защелкали  выстрелы трибунальских
исполнителей!  Страх  изгонялся   страхом,  и  изгоняли  его  люди,  сами  в
неодолимом  страхе  -  не  выполнить  план,  провалить кампанию  -  и  самим
отправиться  туда, где отступил казнимый. Так обычен стал вопрос: "У вас уже
много  расстреляно?"  Похоже,  в  придачу  к свирепому приказу  спущена была
разнарядка,   сколько  в   каждой  части  выявить  паникеров  и   трусов.  И
настреливали до  нормы,  не  упуская  случая.  Могли расстрелять  командира,
потерявшего всех  солдат, отступившего с пустой обоймой в пистолете. Могли -
солдата,  который  взялся  отвести  дружка  тяжелораненого  в  тыл:  "На  то
санитарки есть". А могли и санитарку, совсем молоденькую, которая не вынесла
вида ужасного ранения, ничего  сделать  не смогла, сбежала  из  ада. Ставили
перед  строем валившихся  с ног  от усталости, случалось  -  от кровопотери,
зачитывали приговоры оглохшим, едва ли вменяемым. И убивали с торжеством,  с
таким удовлетворением, точно бы этим приблизили Победу.
 ...И  вот  однажды пришел из  боя лейтенант  с одиннадцатью  солдатами,
остатком  его  роты, и сказал, что есть  же предел  идиотизму,  что  с такой
горсткой людей ему не отбить высоту 119, и он их губить не станет, пусть его
одного расстреляют. Лейтенант Галишников  - так  звали обреченного,  генерал
его имя  запомнил. Он сам  наблюдал этот бой из амбразуры дивизионного  НП и
видел, что  не  выиграть  его, по  крайней мере  до темноты можно лишь всем
полечь у подошвы  той высоты, чтоб  исполнился приказ 227. Но наблюдал не он
один, с ним вместе находился в блиндаже уполномоченный представитель Ставки,
генерал  Дробнис, с многолюдной свитой. Эта свита вполне бы составила доброе
пополнение тем одиннадцати измученным солдатам. Но известно же: в атаку идти
-  людей всегда не хватает,  а зато их в избытке, где опасность  поменьше. И
чем дальше от "передка", тем народу погуще, тем он смелее и языкастей. Вот и
свита Дробниса, наблюдая в хорошие немецкие цейссовские бинокли, критиковала
неумелые действия  ротного: вcе-то он  толчется у  подошвы,  которая немцами
хорошо пристреляна, велит людям  залечь,  тогда  как надо броском преодолеть
зону  обстрела. И они  прямо-таки вскипели негодованием, когда стало  видно,
что он отступает.
 Генерал  Дробнис  распорядился  позвать  его  в блиндаж.  И  лейтенанта
Галишникова  привели  -  черного и  потного,  едва  шевелившего  языком.  Он
опирался на  автомат, как на посох,  и все порывался  то ли присесть, то  ли
прилечь и уснуть.
 Генерал Дробнис был грозою генералов  и умел  нагонять на них страх, не
будучи  ни полководцем,  ни корифеем-штабистом,  ни  сколько-нибудь  сильной
личностью он был цепной пес Верховного и выказывал  ему собачью преданность
такого накала страсти, что Верховный устоять не мог, он тоже имел слабости -
и  прощал Дробнису, за  что другой бы угодил под высшую меру, как несчастный
Павлов. Расстрелять  Дробниса могли за один только Крым, куда он  был послан
спасти  положение  и  для этого  наделен  полномочиями,  которые его ставили
вровень  с командующим  Крымским  фронтом  разумеется, Дробнис  его подмял,
воителя способного, но мягкотелого, и раскомандовался  сам, чем сильно помог
Манштейну  справиться  одной  своей  11-ой  армией  с  четырьмя  советскими.
Сказывали, прощение у Верховного  Дробнис выслужил,  став на колени, плача и
клянясь,  что  жизнь  у  него  отнять  могут, но не отнимут  его преданности
любимому вождю, и не так смерть ему страшна, как расстаться  с предметом его
любви преждевременно. Будто бы нагадали Дробнису, что умрет он за три недели
до  Верховного - и,  значит, будет  избавлен от горя пережить его, и  не так
много потеряет счастья жить в одно время  с ним.  Это поразило Верховного до
глубины  души. Командующего фронтом он отстранил, а Дробниса, все  по той же
слабости, крепко  пожурив, пообещав ему в  следующий раз ближе познакомить с
товарищем Берия,  назначил представителем Ставки. Суждено ему будет за войну
побывать в членах Военных советов семи фронтов - и нигде не прижиться,  всех
командующих  отвратить  интригами  и  наушничеством  Верховному,  доведя  до
слезных  молений:  "Уберите  его!"  И  Верховный, вздыхая,  куда-нибудь  его
переместит, другому командующему в острастку, чтобы не зазнавался. В то лето
Дробнис,  кочуя  по всем фронтам,  появлялся неожиданно  с  командой старших
офицеров разного рода войск и  проводил волю Верховного. Битье командиров по
мордасам, не принося ощутимого успеха, из моды уже  как  будто выходило, да,
впрочем,  генерал  Дробнис  этим  и  не  пользовался,  уважая   свой  статус
комиссара  он  другое делал, для кого-то даже и худшее:  командира, по  его
мнению, не справлявшегося, тотчас  отставлял и  временно, до приказа Ставки,
назначал кого-нибудь из своих. Этими полномочиями он пользовался размашисто,
и простирались они вплоть до комдивов.
 Боевые генералы признавались, как  страшит  их  лицо его,  с  заросшими
густо  углами   лба,  красными   сверлящими  глазками,  крючковатым   носом,
патрициански надменной отвислой губою - таким, верно, было лицо Нерона, лицо
Калигулы. Страх  наводила  его  речь,  всегда  таившая  угрозу,  раздраженно
вскипающая при малейшем  ему возражении,  мгновенно переходя  в  злобное,  и
непременно капитальное,  обвинение. Ввиду малого роста  носил  он сапоги  на
высоком каблуке и не снимал пошитую  на заказ фуражку, с высоким  околышем и
приподнятой тульей. Такие обычно еще и ненавидят "длинных".
 И вот перед ним предстал высокий нескладный юноша, с изможденным лицом,
без конца моргая запорошенными  землей глазами, в  порванной, без пуговиц на
груди, гимнастерке, со сбившимся набок ремнем. Всем в блиндаже, щеголеватым,
отглаженным, он  был такой  чужой, а  более всех  Дробнису - и  кажется,  не
испытывал перед ним страха, по крайней мере большего, чем только что испытал
на высоте 119, после которого уже ничем его нельзя было напугать.
 Дробнис это учуял, однако ж он был психолог и знаток человеков, то есть
знал, что напугать всегда можно, и знал, чем напугать.
 - Ну, что, вояка? - сказал  он со смешливым презрением. - И сам  высшую
меру заработал, умник, и бойцов своих под монастырь подвел.
 - Чем? - точно бы очнулся лейтенант Галишников. - Чем я их подвел?
 - Ну, как же! Верховный,  кажется, предельно ясно  выразился:  "Ни шагу
назад без приказа высшего командования".
 А  люди по  чьему приказу отступили?  Ты для них - высшее командование?
Всем - штрафная рота, вот что ты им сделал.
 Лейтенант Галишников медленно разомкнул запекшиеся губы:
 - Все же не смерть...
 Генерала Дробниса это позабавило:
 - Я же говорю - умник. Он думает, что там санаторий! Курорт!
 Вся  свита  взвеселилась  тоже.  Лейтенант  Галишников  угрюмо  склонил
голову,  так  постоял  секунды  две и вдруг вскинул автомат.  Показалось, он
сейчас всех посечет, кто был в блиндаже. Свита похваталась за свои кобуры.
 -  Нате, - он  на  обеих  ладонях, как  на  подносе,  протянул  автомат
Дробнису. - Берите ваших людей, вон у вас их сколько. Атакуйте! Может, у вас
получится.
 Генерал Кобрисов успел подумать - его пристрелят сейчас же, в блиндаже,
не  дожидаясь  трибунала.  Однако ж Дробнис  сказал  спокойно и  не  повысив
голоса:
 - Это ты неплохо придумал. Только я, видишь ли, не в твоем возрасте - в
атаки  бегать.  Мне  уже, слава  Богу, пятьдесят четыре.  И мои  люди другие
обязанности исполняют,  которые на них родина возложила.  Поэтому вот что мы
сделаем: сейчас мой человек возьмет твоих людей и покажет, как это делается.
Как высоты берут, когда хотят их взять. А потом, с чистой совестью, мы  тебя
расстреляем. И напишем  родным твоим:  "Лейтенант  Галишников расстрелян  за
трусость". Идет? Или, может быть, передумаешь, сам пойдешь?
 Лейтенант Галишников молча помотал головой. Взгляд Дробниса обшарил всю
свиту, задержался  на самом молодом и младшем по званию. Был  он  полнотел и
статен, с округлым ясным лицом, со смешливыми ямочками на щеках, в движениях
нетороплив и слегка небрежен, но точен.
 - Майор Красовский, - сказал Дробнис, - примите у него оружие.
 Улыбчивоглазый майор,  хоть и привыкший к причудам хозяина, все же взял
автомат  с некоторой оторопью,  вмиг  переменившись лицом.  Он улыбался,  но
какой-то  натужной улыбкой,  явно  предчувствуя  нехорошее.  С  таким лицом,
подумал Кобрисов, не идут отбивать высоты. Даже когда очень хотят их взять.
 И, конечно же,  он  ее не  взял, бедный  майор. Он под огнем  залег еще
поспешнее  Галишникова и сразу  потерял  нескольких, остальные  уползли  под
прикрытие сгоревшего "тигра". Видимо, утратив над ними власть, уполз  и  он.
Больше  они  оттуда  не высовывались. В блиндаж  он вернулся весь  потухший,
зябко вздрагивая и избегая взгляд поднять  на Дробниса. Тот и сам не  спешил
посмотреть  на  него. Настал черед рассмеяться лейтенанту  Галишникову.  Это
было похоже на рыдание, в его  смехе звенели слезы, и  слезы текли из  глаз,
оставляя на  щеках  борозды.  Не забыть Кобрисову,  как страшно, с пеной  на
губах, ругался лейтенант Галишников.
 - Ну, что,  папаша? -  выкрикивал  он, перемежая матерщиной, срываясь в
хриплый фальцет, и на его лбу и на шее вздувались жилы. - Не вышло у  твоего
холуя?  Ага,  то-то, папаша!  Спасибо,  хоть  посмеяться дал  перед смертью.
Теперь можно  и  к стеночке. Со спокойной  душой. Ну, где  тут меня в расход
выведут? Ведь кажется, ясно Верховный выразился: расстрел на месте!..
 Генерал   Дробнис,   багровый   лицом  и   затылком,  выслушивал   это,
отвернувшись от  зрелища, для него  неприличного,- от  впавшего  в истерику,
плачущего мужчины. Чтобы не уронить себя навсегда,  он должен был найтись  и
что-то совершить невероятное. И он таки нашелся и совершил.
 - Лейтенант Галишников, - сказал он спокойно и тихо, - вы свободны.
 Кажется, это всех  поразило.  Лейтенант Галишников, взглянув удивленно,
помотал головою и вышел, тяжело ступая. Майор Красовский, пылая, прильнул  к
биноклю, весь ушел в наблюдение за оставленной им позицией. А у Кобрисова от
сердца отлегло: хоть один своим страхом не навлек на себя смерть, но отдалил
ее.   Между  тем  была  исполнена  та  часть   уговора,   которая  молчаливо
подразумевалась.  В  том  поднебесном кругу, где  вращался Дробнис, были  же
какие-то блатные правила,  был  свой  разбойничий  этикет,  ему  не  чуждый.
Поистине, Бог эту страну оставил, вся надежда на дьявола.
 Поздним  вечером,  возвращаясь  к  себе  в  штабную  деревню,  проезжая
овражистым  редколесьем, он увидел  в  стороне  от дороги странное  свечение
неба. Рассеянный свет из оврага или иной какой низинки озарял стволы сосен и
плывущие над самой головою лохмы облаков при  этом слышались  слабые хлопки
пистолетных выстрелов. На бой это не походило,  да и быть его не могло вдали
от уснувшего  "передка",  откуда и возвращался Кобрисов.  Он велел подъехать
осторожно - и с откоса увидел картину, в которой сразу  не смог разобраться.
Несколько "виллисов", расставленных полукругом на дне заброшенного глиняного
карьера, светили полными фарами, и на границе мрака слабо  маячили застывшие
фигуры людей.
 Все  непонятное  мгновенно  раздражало  Кобрисова.  К  тому  же  здесь,
очевидно, не  думали  о  близ расположенных закрытых  позициях артиллерии, с
запасами  снарядов.  Не  ровен  час,  подкравшийся  "юнкерc"  шмальнет  сюда
бомбочку, все вокруг взлетит от детонации.
 - Почему свет? - спросил он