чит "с чем вышли"?
 Право,  генерал не  нашел бы,  в  чем его  упрекнуть.  Ночной рейд  был
проделан  без  опоздания, и это при том, что двигались без фар  и габаритных
огней водители, выдерживая дистанции, ориентировались  лишь на белый круг в
корме впереди идущего, и это восемь часов без единого привала чудо, что  не
заснул никто, не столкнулись, не повредили ни пушек, ни радиаторов.
 -  Товарищ  командующий,  -  сказал  майор,  заминаясь, -  я,  помните,
докладывал... Две машины у меня не вышли из ремонта.
 - Ну? А что с ними?
 - Я докладывал - башни не вращаются. Если помните.
 - Как это не вращаются? Почему?
 И, еще задавая свой  вопрос, генерал вспомнил отчетливо, как в ответ на
его приказ  о передислокации этот командир ему пожаловался, что в мастерской
все тянут с ремонтом двух машин. И вспомнил даже, в чем было дело.  Снаряды,
угодившие в стыки между башнями и корпусами, выбили зубья больших поворотных
шестерен  этими зубьями,  отскочившими  внутрь, ранены  были в одном  танке
башенный стрелок, в другом - командир они, впрочем, успели уже вернуться из
медсанбата, с  зубьями  же  оказалось хуже, нежели  с  человеческой  плотью.
Приваривая  их, не избегли  коробления малые шестеренки, набегая на сварной
шов, застопоривались,  и электромоторы  поворота гудели  и дымились.  Замену
снабженцы не подвезли, и башни просто опустили в гнезда и закрепили по курсу
- от чего пушки, естественно, лишились  горизонтальной наводки.  Наводить их
можно  было  лишь  поворотом всего танка,  что  требовало  немыслимой  в бою
согласованности  между  водителем  и  стрелком.  Генерал,  выслушав  доклад,
вскипел тогда: "Бардак у тебя вечный!" - и швырнул трубку.  И казалось,  его
гнева достаточно, чтоб все наладилось срочно и с этими заклиненными  башнями
ему  более  не  досаждали,  но  вот  они  выплыли   снова  -  как  первая  и
непредвиденная помеха.
 -  И ты  их оставил? - вскричал  генерал,  отшвыривая  руку, только что
пожимаемую  крепко  и  порывисто.  - Два танка оставил! Ну, майор,  удружил!
Низко тебе кланяюсь...
 Свою  руку  он вдруг ощутил  чем-то  запачканной,  какой-то маслянистой
дрянью,  и брезгливо ею потряс.  Донской, оказавшийся  рядом, с невозмутимым
лицом подал ему чистый платок. Генерал отер свою  руку платком и швырнул его
наземь.
 - Век буду благодарить! - вскричал он едва не жалобно.
 Донской  молча кивнул,  как будто  это к  нему  относилось,  и  от этой
нелепости генерал еще сильнее обиделся. В  ослепляющем гневе  он не находил,
какие еще  слова бросить в умученное лицо,  ставшее ему  ненавистным,  да  с
трижды теперь ненавистными усиками.  И  еще больше гневило его, что лицо это
было сама виноватость, даже как будто искривилось от сдерживаемых слез.
 - Что кривишься! Плакать он мне тут собрался!
 - Товарищ командующий, -  робко воспротивился майор. -  Да разрешите же
объяснить... Я ведь как подумал...
 - Чем ты "подумал"?
 - ...зачем нам на тот берег инвалидов тащить?
 -  Умник  ты!  "Инвалидов"! И  хрен с ним, что башня не крутится. Он  -
танк. У  него еще мотор  есть.  И  броня. Мне на том  берегу любая  колымага
сгодится, только бы двигалась.
 Ничего, разумеется,  не  решали  эти  два танка, но  они  грозили стать
началом в цепи  непредвиденных  осложнений, а  цепь  эта всегда начинается с
дурацких  мелочей. Всегда  раздолбай  найдется  - испортить праздник. И хотя
генерал понимал хорошо,  что  до  праздника еще очень далеко и  что командир
этот вовсе не раздолбай и заслуживает  не нагоняя,  а благодарности, и  даже
есть  резон  в  его  оправдании  -  хотя  бы  суеверное  нежелание  начинать
ответственную операцию  с  "инвалидами",  -  но не мог примириться,  что уже
какая-то мелочь  вторглась в  его  план, а пуще не  мог  примириться,  что у
кого-то  могли  быть  свои  суеверия, кроме  его  собственных.  Недопустимой
роскошью казалось ему сейчас, чтобы у каждого в армии были суеверия.
 - Товарищ командующий, - сказал майор, вытягиваясь и бледнея, что стало
различимо даже в полумраке, - можете меня  отстранить, если не справился. Но
разрешите...
 -  Что-о?! -  перебил генерал  и  в  изумлении  даже  отступил на  шаг,
разглядывая его как  будто впервые. И  кажется, в эту минуту оба они  поняли
каждый свое. Майор - что можно было и взять  этих "инвалидов", вреда бы  они
не принесли, а  польза была бы, да  хоть лязгу  побольше и реву, а генерал -
что можно было их и не брать, пользы только и есть, что реву и  лязгу. - Нет
уж,  иди  воюй.  С чем есть. И  задачу  мне  выполни. А  не выполнишь -  под
трибунал пойдешь...
 Он кинул взгляд на платок на  земле, которым  только что отирал руку, и
осознал,  что   притихшие  экипажи   наблюдают  эту  сцену  -   в  сущности,
безобразную, поскольку он  распекал командира при подчиненных, - и наблюдают
не столько с любопытством, сколько с угрюмым осуждением.
 Огромный детина, и мускулистый, и полный, сидевший на броне с  котелком
между  колен,  звякнул  ложкой,  сам  от  этого звука вздрогнул  и  поспешил
сказать:
 - А  может, и не придется, товарищ командующий, под трибунал?  Выполним
мы задачу. Неуж не выполним?
 Генерал  бросил взгляд  на его  добродушное, лунообразное  лицо - и еще
раздражился: зачем такого верзилу в танке  держат, где и  щуплому тесно, ему
бы  милое  дело  в пехоте,  и рукопашной поработать.  И тут же вспомнил, что
бывает,  приходится соединять разорванную гусеницу, и вот  где  пригождаются
эти медведи. Вот  этот  луноликий,  голыми  руками  взявши  концы, багровея,
стянет их и будет держать, покуда не вставят запасной трак, не просунут и не
забьют  кувалдою шплинты.  Генерал  живо  себе  представил  верзилу  за этой
работой - и смягчился.
 - А ты сиди там! -  рявкнул он на  луноликого, отчего  тот  еще сильнее
вздрогнул и с грохотом уронил котелок.
 Вылившееся варево - то ли жидкая каша, то ли  густой суп  - поползло по
броневой плите.  И  вдруг  генералу  стало  жалко  этих  людей,  в  сущности
прекрасно выполнивших первую задачу, и подумалось, что ведь это удовольствие
- хоть  поесть  вволю за час до  переправы -  может быть, последнее в  жизни
луноликого.
 -  Котелок подбери,  -  сказал генерал,  уходя к  "виллису".  И  жестом
остановил спешившего сесть Донского. - На кухне сказать, чтоб ему три порции
наложили. Вишь,  он какой  у нас... дробненький. Расти ему надо. А  до обеда
еще ждать...
 С  внезапной  грустью  он почувствовал себя лишним  среди людей, меньше
всего  нуждавшихся  в  его  распеканиях  и  понуканиях.  Усевшись и  избегая
смотреть  на  майора, стоявшего  с видом виноватости и огорчения,  он сказал
примирительно:
 - Ладно... С прибытием тебя. Там разберемся.
 "Там" означало - на правом берегу.
 "Виллис" понес его к кавалеристам, расположившимся на широком  лугу, за
рощей, которая их укрывала от наблюдателей с того  берега. Разумеется, он не
ждал увидеть эскадрон в строю, со знаменем и вздетыми "подвысь" клинками, но
все же подивился открывшейся ему картине. Конников еще не начали кормить,  и
они, времени не теряя, кормили  своих  коней, то есть  попросту  их пасли на
лугу. Разнузданные и не стреноженные, их кони разбрелись по всему  лугу, еще
серому  в  полумраке,  тогда как хозяева покуривали, рассевшись группками на
траве. От  одной  такой  группки  отделился  и  направился к  "виллису",  не
чересчур спеша, командир  эскадрона.  Генерал,  с заранее добрым чувством  к
нему,  отметил  кавалерийскую  походку,  слегка  заплетающуюся,  при которой
особенно  мелодично  позвякивали  шпоры,  нарочито  неуклюжее ступание  чуть
раскоряченных  ног в  легких,  собранных гармошкою  сапогах и не  бренчащую,
легонько рукой придерживаемую шашку. Остальные поднялись с земли, но цигарок
и самокруток не притушили. В ожидании боя старые вояки не так уж внимательны
к начальству, уже что-то иное  над ними  властвует, и генерала нисколько это
не  кололо,  никакая  объяснимая  вольность  он  с  удовольствием оглядывал
импозантную фигуру комэска,  широкую  в плечах, узкую  в  чреслах,  чеканное
загорелое  лицо, чуть  тронутое улыбкой, с удовольствием  втягивая при  этом
всегда его волновавшие запахи конницы, без примеси солярки и выхлопа, запахи
засохшего конского "мыла", навоза и мочи, перепревшей ременной сбруи.
 Комэск, подойдя, изящно подкинул к фуражке руку  с  висящей на запястье
плетью, другой рукой обхватив черные облупившиеся ножны. Фуражка была у него
набекрень, пышный  чуб  выпущен, ремешок огибал самый  кончик подбородка. На
верхней его губе генерал обнаружил свои усики.
 -  Ну,  как, отживающая боевая  сила? - спросил  генерал, опережая  его
доклад. - Ясен  тебе  твой крестный  путь?  Переправочных средств на тебя не
хватило, самим придется плыть.
 -  Плыть так плыть, товарищ  командующий, -  отвечал комэск с  шутливой
покорностью судьбе. - Дело привычное.
 - Жаль мне тебя, -  сказал генерал, - уж больно ты красив. Что от твоей
красоты останется?
 - Обсохнем, - заверил комэск. - Еще красивше станем. Да не впервой же!
 Генерал, проникаясь к нему любовью,  несколько успокоился. И впрямь, не
впервой ему, сукину сыну, и мокнуть, и обсыхать.
 Увидя, что рапорт перетекает в беседу, подходили ближе другие  конники.
Кто-то,  засмотревшись,  налетел  на  шедшего  впереди,  кто-то  споткнулся,
зацепясь  за свою же шпору.  И по  тому, как они  смотрели на  генерала,  он
безошибочно различал ветеранов и новичков из пополнения. Не то чтобы новички
робче перед начальством, но в его словах, в  его улыбке или  хмурости ищут с
тревогою ответа на предстоящее  им, тогда  как ветераны, познавшие настоящий
страх,  ответа  ищут  в  себе  и  ни  в ком  другом подчиняясь лишь  своему
предбоевому настрою, они точно бы выходят из всякого другого подчинения.  Он
понимал  их   неизбежную  сейчас  отрешенность,  углубление  в  себя,  но  с
безотчетной ревностью хотел бы напомнить им, что  и от  него они  зависят не
меньше, чем от своей планиды.
 -  Есть  такие  умники,  -  сказал он, возвышая  голос,  чтоб слышали и
дальние, -  в  седлах норовят  плыть. Как, понимаешь, подпаски  деревенские,
когда  они  коней купают в речке. Такого увижу - из маузера ссажу.  Рядышком
надо плыть. Как  с  братом родным или же  с  любимой девушкой  в пруду. И за
седло не держаться,  а  только  под  уздцы. Главное  - не  давать ему голову
задирать. А  то он  волны пугается и кверху тянется,  даже, бывает, "свечку"
делает в воде. А из-за этого, бывает, захлебывается, тонет.  Следить, чтоб у
него только храп был бы над водой...
 Он вдруг увидел, что пасшийся невдалеке жеребчик поднял голову и, вздев
уши, внимает  ему с интересом. В повороте красивой сухой  головы, в  косящих
обиженных  глазах  ясно читалось: "И что  ты мелешь? И  вовсе  я не  задираю
голову. И все-то я  знаю, что со мной  будет..." Право, казалось, он в самом
деле  знал, что с ним случится  сегодня, бедный  конек, неповинный ни в чем,
вынужденный делить с человеком все его  дела и глупости. Генерал даже осекся
и  с  явным ощущением своей  вины перед  ним смотрел в укоряющие глаза коня,
покуда тот, мотнув головою, не опустил ее низко к траве.
 Этот перегляд, кажется, все уловили и разулыбались.
 - Да не впервой, товарищ командующий, - сказал комэск. - Давно, что ли,
Десну форсировали?
 - То  Десна, - возразил  генерал. - Триста  метров каких-нибудь. А тут,
считай, километр двести...
 - Ну, значит,  четыре Десны, - подхватил с ухмылкою комэск и совсем уже
нагло подмигнул: - Раз так, то, может, нам четверной положен боезапас?
 - Я те дам "боезапас"!  - закричал  генерал.  - Четверной  ему! На  том
берегу - пожалста. Только доплыви сперва. До него, знаешь...
 Но что сам он знал про тот берег, заслоненный темной иззубренной стеною
рощи?  По-прежнему оттуда не было  ни звука. И казалось странным, что где-то
за  рекой, в пяти  километрах  отсюда,  стоит  тишина,  хутора  живут  своей
неспешной  жизнью  и  только-только  просыпаются, пастух  собирает от дворов
скот,  женщина  в  платке,  надвинутом  на   глаза,  перебирая  руками  шток
"журавля", тянет  ведро из колодца.  Он посмотрел  в  ту  сторону,  и следом
посмотрели все. Черные лохмотья туч уже понемногу стали сереть, и можно было
догадаться, что  это  не  тучи,  но облака. Пока не занялся рассвет, спешить
нужно было, спешить...
 Он чувствовал  себя лишним и здесь.  На самом деле это было не  так, он
всюду  был нужен, только не затем,  чтоб сообщать людям то,  что они знали и
без  него, а чтоб войти в их настроение и передать им свое. И это-то значило
много больше, чем его распекания и советы.
 Он приказал везти себя к бухточке. Паромы  уже покряхтывали движками, и
как  раз  головной танк,  задрав пушку, взревывая,  круто  вскарабкивался на
аппарель. Гусеницы скрежетали по приваренным  планкам, аппарель под страшной
тяжестью  вминалась  в песок  и  взвизгивала  истерично,  едва  выдерживая и
яростные  удары  траков,  и  затем  переваливание  на  палубу. Весь  хлипкий
паромчик  ходуном  ходил,  покуда  танк поворачивался на  нем  и устраивался
поудобнее, раздирая  дощатый  настил. За ним, не  давая  барже  успокоиться,
выровняться  в воде,  уже наползал  второй  танк,  изготавливался в  очереди
третий.
 Генерал, даже  привстав на  сиденье, напряженно следил, не просядет  ли
паром до  дна  бухточки,  но  все  обошлось, бодро и  нетерпеливо  всхрапнул
движок, скрежетнул на прощанье песок плеса, и паром,  покачиваясь,  медленно
тронулся  в  путь,  как оторвавшаяся  от  берега  льдина. Генерал  беззвучно
прошептал ему  вслед: "Ну,  с Богом!" - и поймал себя на том, как сильно ему
хочется перекрестить  эти три танка,  уже понемногу сносимые течением влево.
Через  миг  они  исчезли  из  виду,  заслоненные высоким  камышом.  В ту  же
неизвестность отправлялся второй  паром,  и генерал  его  проводил с тем  же
сложным чувством тревоги и  сумасшедшей радости, и одновременно с  сознанием
какого-то, ему  самому  не  понятного, своего  греха,  а  на  третий  он дал
погрузиться одному танку.
 - Въезжай давай ты теперь, - приказал он Сиротину. - Пошел!
 Сейчас, сидя вот так же, справа  от Сиротина, он  вновь увидел, как тот
оглянулся на него с удивлением и внезапным отчаянием, с  лицом,  на  котором
ясно  написано было:  "Что  же вы  с нами-то делаете?"  Офицер, дежурный  по
переправе,   со   скрученным   в   трубку   флажком,   кинулся    остановить
непредусмотренный  "виллис", но  Донской так спокойно взглянул на дежурного,
так  красноречиво-убедительно  выставил перед  ним растопыренную ладонь, что
тот сразу  все понял: они переправляются тоже,  и  бронетранспортер охраны с
ними,  это оговорено  заранее,  странно, что  дежурному  это неизвестно.  Не
сильно удивился и Шестериков, только упрекнул со вздохом:
 - И что было раньше не сказать? Чем я вас там кормить буду в обед?
 Ни погрузку, ни миг отплытия  память не удержала, а лишь то, как он уже
стоял на палубе, уже плыл в неизвестность, расставив по-моряцки ноги и сунув
кулаки в карманы черной  своей кожанки, рядом с "виллисом",  принайтовленным
цепями к  рымам на палубе, и  в лицо, взбадривая и тревожа, ударял влажный и
холодный речной ветер.
 Понимал ли он вполне,  что  делает и зачем? Понимали ли это  рулевой  в
рубке и  старик-шкипер?  Шестериков,  скорчившийся  на  сиденье,  и  там  же
развалившийся Донской, вываливший через борт "виллиса" журавлиные свои ноги?
Радист, выглядывавший из приоткрытого  кормового люка бронетранспортера? Они
посматривали на него украдкой, и он  обострившимся боковым зрением улавливал
их  удивление,  досаду, отчасти  и злость. И если  б  кто спросил его тогда,
зачем  он здесь, он бы затруднился  ответить.  Сейчас, на пути в  Ставку, он
смутно сознавал,  что  совершалось тогда  нечто значительное  и оправданное,
даже необходимое.
 Генерал  Кобрисов решил,  что  его гибель на  Мырятинском плацдарме  не
только возможна, но даже, наверное, неотвратима и он согласился с  тем, что
его  косточки  будут  лежать  где-нибудь  на  Мырятинском  кладбище   или  в
центральном парке этого городка, никогда им не виденного, но никакая сила не
сбросит его живым с  правого берега Днепра,  если  он  только ступит на этот
берег, уже получивший название "плацдарм". А когда  человек так ставит крест
на собственной жизни - спокойно и просто, никого не оповещая, когда он не из
слепого отчаяния и  не для театрального  эффекта  вставляет в  свои  расчеты
собственную  возможную  гибель,  тогда зачастую случается,  что  ему удаются
предприятия,  казавшиеся безумными, в которые  не смеет верить надежда  и не
надеется вера,  тогда воды  реки перед ним становятся  твердью, и покоряются
ему неприступные крепости и плацдармы.
 Но как еще было до  этого далеко!  Два парома, отчаливших  раньше, были
опять  на  виду,  и первый из  них  уже,  наверное,  пересекал  ту невидимую
вожделенную линию, которая зовется  стрежнем и на прямом участке реки должна
была   находиться  близ   середины   в   тишине   натужливо  стрекотали  их
состарившиеся движки, не заглушая при  этом дремотно-ласкового подхлюпывания
под бортом, - и в одно мгновение эта тишина оборвалась ревом и воем. То, что
казалось уже преодоленным, встало перед ним новой  преградой, и  он сам едва
не  взвыл  от   обиды,   от  беспомощного  гнева,  когда  увидел  эскадрилью
"юнкерсов", три тройки, стоявшие над его головою - так спокойно, точно у них
была тут назначена встреча с ним. Они не летели, не плыли в небе, они именно
стояли на месте, дожидаясь, когда  он задерет голову и  посмотрит на  них, и
затем тотчас же плавно сошли со своих мест, набирая скорость.
 Первая тройка  пикирующих  штурмовиков "Юнкерс-87",  у немцев именуемых
"штука", а у нас получивших прозвище "лапотник", в  аккуратном  симметричном
строю - один впереди, двое чуть приотстав, - прошла над паромом и вернулась,
сделав красивый полукруг.  За спиною, на  своем берегу, торопливо  затявкали
скорострельные    зенитки,    роскошной    басистой    трелью     разразился
крупнокалиберный   пулемет,  но  вспышки  и  облачка  разрывов  не  помешали
"юнкерсам"   еще   раз  плавно  уйти  в  боевой  разворот   для  прицельного
бомбометания или обстрела. Слишком рано он позволил  себе  только  подумать:
"Переживем..."
 - ...товарищ  командующий!  -  уже  давно  кричал ему  радист  из чрева
бронетранспортера, протягивая трубку. - Вас просят.
 -  Слушаю! -  прижав к  уху  теплую  трубку, он  расслышал  прерывистое
дыхание и далекий лязг танковых гусениц. Что-то случилось  и там, на  правом
берегу,  куда  он  так  спешил  и где,  казалось  ему, группа  Нефедова  уже
исчерпала свою задачу. - Слушаю!.. У аппарата!
 - Кто? - спросила трубка. - Кто меня слушает?
 -  Я,  -  сказал генерал, не переставая смотреть  в  небо.  -  Кобрисов
слушает.
 - Как? - переспросила трубка хриплым и точно бы  пересыхающим  от жажды
голосом. - Кобрисов?  Я  такого не  знаю... Не  вызывал. Не  слышал такого -
Кобрисова.
 Бог ты мой, он совсем забыл, кто он сегодня, забыл свое условное имя, и
это ему показалось  еще  одним неучтенным препятствием.  В  придачу ко  всем
неожиданностям, он  себя  уже раскрыл - и немецкими слухачами засечен, у них
это  быстро  делается,  а  связь  с правым  берегом  вот  сейчас  оборвется,
бессмысленно  настаивать  и глупо надеяться, что полуоглохший Нефедов узнает
его по голосу.
 - Нефедов! - закричал он, обрадованный, что нашел выход. -  Мы же вчера
с тобой гудели.  Вспомни,  родной,  водку  пили,  стихи я  тебе читал... Ну?
Вспомнил?
 Трубка еще секунды три помолчала и ответила слабым голосом:
 - Плохо дело, Киреев.
 Вот  кто он был  сегодня - и  вылетело из  головы.  Все  эти  "юнкерсы"
вышибли.
 --  Плохо дело,  -  повторила трубка. - "Фердинанды" тут  у меня...  Не
предвидел, что объявятся. На  хуторе скрывались,  замаскированные...  Восемь
штук.   А   средства   отражения   какие?   Гранаты,   слава   Богу,   взяли
противотанковые... Немного, правда. Бутылки с "каэсом"*, штук десять, но это
же близко надо подпускать... А с  ними