реправлялся, чтоб твое согласие испрашивать...
 "А зачем ты переправлялся?" - подумал Кобрисов.
 -  А  затем,  - продолжал  Ватутин,  -  чтоб сказать тебе:  определись,
Кобрисов. Определи свои отношения с соседями. Вот ты переправился - и глазом
уже  на Предславль  косишь. Уже  твоя  армия правым  плечиком вперед стоит и
команды "Марш!" ожидает.  Ну, так мы  все и  подумали сразу.  Не  буду  тебя
экзаменовать,  как  мальчишку, какой у  тебя дальнейший  план.  А  только  о
Мырятине ты всерьез не думаешь - как оно, между прочим, было бы по правилам.
Это для тебя мизер. А  напрасно, противник  еще далеко не  выдохся, он может
вот  именно  тут  подтянуть  резервы.  Я  ни на  чем не  настаиваю,  генерал
Кобрисов. То есть я пока  не настаиваю.  Но грянет час, тебе этим городишкой
станут глаза колоть.
 - Что ж вы думаете, вдруг я Предславль возьму? С моими-то силенками?
 - Прибедняешься, -  сказал Ватутин.  - Я тебя ценю... ценил до сих пор,
по крайней мере, что ты все же не числом пытаешься воевать, а  каким-никаким
умением.  Но  "вдруг"  у тебя уже точно не  получится. Покуда  стоял ты себе
спокойно,  где судьба  определила, никого это не волновало.  А ты - плацдарм
берешь... Так что "вдруг"  тебе  одному  не  обломится.  Но на  свою долю...
значительную долю  в  общей  победе  -  ты теперь  можешь  претендовать.  За
успешную  переправу.  За дерзость. И вообще - пора  тебе как-то  приобщиться
побольше к людям, в круг  войти. Ты же любимцем фронта мог бы стать, не хуже
Чарновского. Подумай об этом. И не уставай благодарить соседей. За вклад. За
чувство локтя... или как там? В общем, солидарность  прояви. Мой тебе совет.
Не начальственный - дружеский.
 - Спасибо...
 - На здоровье. Это уж как водится...
 Большей откровенности они бы достигли, прибегнув к  водочке, но это для
данных русских  особей исключалось,  поскольку  один из двух,  Ватутин,  был
непьющий.  Среди генералов, каких  только знал Кобрисов,  этот выделялся  не
столько  редкой  работоспособностью, как  этим  дивным свойством.  За  что и
считался "интеллигентом".  Не так чтобы истый был трезвенник, мог при случае
и  пригубить,  но к  откровенности это не  больше  располагало, чем "напиток
полководцев" - чай.
 И все  же  Кобрисов смог оценить расположение к нему  начальства, когда
оно, понизив голос, произнесло с грустью:
 - Ты же знаешь, Фотий, мы со своими больше воюем, чем с немцами. Если б
мы со своими не воевали, уже б давно были в Берлине...
 Этими словами, подчеркнув интонацией и скорбной игрой  лица, что они  -
предел  доверительности,  он ее и закрыл.  Откликнуться  на них  нельзя было
иначе,  как долгим вздохом и невнятными междометиями. А сколько еще хотелось
спросить  Кобрисову, как жгло  ему язык: "Упрекали меня, что  не замахиваюсь
по-крупному. Ну вот, еще не замахнулся, даже и намерения не проявил - и  что
же?  Нет у меня права  на  такой  замах,  все права  -  у  Терещенки?" Но он
предпочел - благодарить. И кажется, его благодарность не показалась Ватутину
подозрительной. Значит, повел себя, как вкусная дичь.
 Тотчас  по отбытии  командующего  фронтом генерал  Кобрисов достал свою
карту с первоначальным эскизом, который он набросал  сразу после  переправы.
Эскиз успел  постареть: уже  не  один,  а два  плацдарма имела его  армия на
Правобережье, соединенных узкой, в полкилометра, полоскою берега. Между ними
вклинивался "свиньей" передний  край  немецкой обороны почти в центре этого
треугольного выступа и находился Мырятин. И первой же мыслью  Кобрисова было
-  ударить  с двух сторон  под основание  выступа. Два глубоких охватывающих
вклинения,  так повернутых остриями друг  к другу, чтобы где-то за Мырятином
угадывалось пересеченье осей, создавали бы предпосылку окружения. Мысль была
проста до примитива, но тем  и нравилась Кобрисову. Она вполне удовлетворяла
известному  требованию  Гинденбурга:  "Наибольший   успех  нам  обеспечивает
простота замысла".  Было здесь, правда, и осложнение, связанное с  передачей
оперативной инициативы противнику пришлось бы  ждать его ответных шагов, но
на  сей счет генерал Кобрисов  беспокоился  не слишком и говорил,  сам  себе
подмигивая:  "И  подождем,  куда  тут  торопиться..."  Его  замысел,  помимо
достоинств простоты,  еще и успокоил  бы тех, для  кого надо было изобразить
операцию. Эти клинья,  вонзившиеся в оборону  противника,  хотя бы  на том и
застывшие,  выглядели  куда динамичнее линейного  фронта немцам они грозили
"котлом", соседи - могли убедиться: человек поглощен операцией с решительной
целью и большим размахом, о каком Предславле ему еще думать...
 Вычертив  эти две стрелы, он принялся раскладывать пасьянс.  Всегдашнее
горестное  занятие  генерала  - что-то  выкраивать  из  дорогих  ему,  таких
необходимых  сил  и средств, которых всегда  не хватает!  Не  хватает людей,
орудий,  танков,  самолетов,  снарядов,  горючего,  водки,   жратвы,  черта,
дьявола. (И, конечно, всегда баб не хватает!..) Счет шел уже не на дивизии -
на полки  разведанные силы противника большего и не требовали, но жаль было
и  полков!  С болью в душе он выделил  на каждое вклинение по  три отдельных
стрелковых полка, усиленных противотанковыми артдивизионами. Еще  покряхтев,
вспомнив,  что  скупой  платит дважды,  добавил  по  пулеметному  батальону.
Записал себе -  попросить у Галагана  хоть  по  две  эскадрильи штурмовиков.
Танков -  рука не поднялась хоть один отдать из шестидесяти двух. "Выкуси! -
сказал он  тому неведомому, кто на них рот разевал, все требовал и требовал.
- И на том спасибо скажи!"
 Особенной  скрытности  он не  добивался, напротив -  командирам  полков
ведено  было  не  таить приготовлений.  Он даже  прибавил  к своему  замыслу
пошуметь  танковыми  моторами,  полязгать, пострелять,  а затем незаметно их
вывести  и  уже  бесповоротно  обратить  на  Предславль!  Была надежда,  что
окружения и не понадобится, слишком очевидна его неотвратимая угроза, и всяк
здравомыслящий должен бы загодя унести ноги из "мешка".
 Но,  когда  обрели  его изогнутые стрелы материальное воплощение, когда
шесть полков, с боями  не чрезмерно кровавыми, - а местами, в лесах, и вовсе
без боев, -  углубились под  основание Мырятинского выступа, вдруг выявилась
эта странность в поведении противника:  он не выказал жгучего желания унести
ноги из  "мешка".  Он как  будто вообще  не принял всерьез угрозу окружения.
Воздушная разведка не отмечала признаков эвакуации, ни приготовлений  к ней.
Командиры полков докладывали об ожесточении обороны, каждый километр забирал
все больше усилий  и  жертв. Такой  прыти - и  такой  неосторожности!  -  не
ожидалось от немцев после Курской дуги. Всякий час тревожился Кобрисов,  что
клинья увязнут совсем и повторится ситуация на Сибеже. И речи уже не будет о
том, чтобы и Мырятин тебе, и Предславль, но либо то, либо другое. А скорее -
то.  От него станут  требовать и  ждать, чтобы  он как-то вышел  достойно из
авантюры,  в которую влип, или  бы уже продолжил свою операцию  до победного
исхода, и он будет  бросать  и бросать войска,  не  видя конца этому, ни дна
ненасытной  прорве,  и  вся  надежда  будет,  что  вырвет  победу  последний
брошенный батальон...
 Он  ломал  голову:  с  чего  вдруг  так  вцепились  немцы  в  заштатный
городишко? Что прикрывает  собою этот, с позволения сказать, опорный  пункт?
Какой оперативный  замысел на него опирается? А не могла ли то быть еще одна
ловушка фон Штайнера, чтоб тут увязли русские  - и не  помышляли о броске на
Предславль? Красную тряпку бросили быку - топтать ее в ярости. Задним числом
казалось  Кобрисову,  что  и  тогда  было  что-то пугающее  в подозрительной
простоте замысла. Некое  коварство таилось  в ней - как в вечном  двигателе,
который оборачивается  инженерным абсурдом: не только не работает, но даже с
трудом выводится из инерции покоя. Он клал перед собою  снимок фельдмаршала,
едущего  по  приволжской  степи  на  танке,  высунясь   из  люка  по  грудь,
вглядывался в полное холеное лицо  под черной пилоткой, с надменною складкой
рта, усиками "лопаточкой", посверкивающим в  глазу моноклем.  Эти  усики под
фюрера  и  монокль  в  сочетании  с  башнею  танка  не  говорили  о  слишком
оригинальной  личности, но был же он и впрямь недурной вояка. "Что же это ты
мне  уготовил, братец  Эрих?" - спрашивал  Кобрисов, и тут  же закрадывалось
подозрение: да, может статься, ни черта  не уготовил братец Эрих, не  мог же
он  предвидеть, что возникнет  плацдарм раздвоенный, что  приедет Ватутин со
своими советами,  что Кобрисов и сам, еще до этого, на всякий случай, станет
набрасывать  свой  эскиз.  Просто,  сложилось  так. Но  -  откуда  же  такое
ожесточение? Что их там держит, не помышляющих ни о каком отступлении?
 В конце  концов он  понял, что его пугало.  Он знал о численности войск
противника, но не знал их  состава.  А могли  же быть в  Мырятине  части СС,
которым  отступить не позволяют соображения престижа.  И перебежчиков от них
не дождешься - ввиду причастности к операциям карательным. Так пришла мысль,
что позарез нужен пленный.  И  коли дело касалось, скорее всего, духа армии,
то  безразлично  было,  какого чина ему добудут. Право, какой-нибудь обозник
свидетельствует об этом духе даже выразительней.
 И   буквально  через  час,  как   адъютант  Донской   заказал   "языка"
разведотделу  штаба, сообщили, что вот есть свеженький, взят  неподалеку  от
наших позиций, утверждает, что  шел  сдаваться.  Впрочем,  к  допросу еще не
приступали.
 - И  хорошо, что он  у вас не допрошенный, мне такого  и надо, - сказал
генерал. Уже допрошенный "язык", он знал, только и думать  будет, как  бы не
разойтись  с   первоначальной  версией.  -  Гоните  его  сразу  ко  мне,   с
переводчиком.
 Начальник  разведотдела  возразил, странно помявшись, что переводчик не
потребуется.
 - Он что, - спросил генерал, - и по-русски лопочет?
 - Только по-русски и лопочет, ни на каком другом. Так он утверждает.
 - Не понимаю... Он из местных, что ли? Или же дезертир какой?
 - Не из местных,  товарищ командующий. И не дезертир. С его слов -  наш
будто бы. Ручаться не могу.
 Ничто не  предвещало особенной неожиданности, когда пленного доставили,
и генерал направился к нему в другое крыло вокзальчика, в комнату, очищенную
от  обломков и даже со  вставленными  стеклами, где он принимал подчиненных.
При виде него вскочил коренастый, невысокий  ростом, круглоголовый парень  в
пятнистом комбинезоне, назвался то ли Лобановым, то ли Барановым, генерал не
разобрал. Пленный был очень напряжен и, наверное, оттого взрывчато заикался.
 Встал от окна еще кто-то, освещенный сзади, сказал несколько игриво:
 -  Все тот же вездесущий майор Светлооков. Разрешите  поприсутствовать,
не помешаю. - И, прежде, чем генерал мог бы ответить, пояснил, усаживаясь: -
Пленный как-никак за мной числится, за нашим отделом.
 Генерал  возразил  было, что  у  него и у "Смерша"  интерес к  пленному
разный,  и, может  быть, лучше  бы допрашивать  раздельно,  но  затруднился,
говорить ли со Светлооковым на "ты" или на "вы". Так  повелось в  армии, что
сверху  нисходило  отеческое  "ты",  а  встречно восходило сыновнее "вы" - в
зависимости от  чина-звания, не от разницы в летах.  Так разговаривал  он  с
Ватутиным,  годами намного младшим. С майором Светлооковым тоже сложилось на
"вы",  но  при тоне игривом, когда это и  выглядело как шутка. Серьезного же
разговора у  них покуда не было,  к тому же  генерал не знал толком, в какой
мере подчиняется ему этот майор. Говорилось о двойном подчинении "Смерша", о
"тесном  контакте" с госбезопасностью, но, похоже, истинно и  признавали они
только ее министра Абакумова.
 - Не возражаю, - сказал  генерал угрюмо  и на себя же  рассердился - за
то, что Светлооков и дожидаться не стал его разрешения. Побарабанив пальцами
по  столику, за  которым сел напротив пленного, генерал успокоился  и  задал
вопрос неожиданный, но очень естественный в армии: - Кормили тебя?
 Пленный опять  вскочил, оглядываясь в растерянности  на  Светлоокова. И
обещавший не вмешиваться Светлооков ответил за него:
 - Не извольте беспокоиться, товарищ командующий. Они там отобедамши.
 - Где "там"?
 - Там, откуда прибыли. У противника. И двух часов не прошло.
 Пленный было рот раскрыл что-то сказать, но лишь кивнул согласно.
 - Поведай, - сказал генерал, - как попал в плен. Как из него бежал.
 На Светлоокова  он не смотрел,  и пленный, который был весь внимание  и
звериная  напряженность, это заметил, стал говорить  уже  не так заикаясь, а
главное, с видимой жаждой выговориться.
 Поведал  он про то,  чего все же не ждал генерал от своих нещепетильных
соседей,  что  переполнило  уже  налитую  до краев  кровавую чашу Сибежского
плацдарма.  В  довершение  всей  авантюры   попытались  ее  исправить  новой
авантюрой  -  воздушным  десантом,  и  столь  массированным, какого  еще  не
видывала  история войн. Общего числа пленный, естественно, не знал, но  свою
воздушно-десантную бригаду  назвал пятой,  из чего генерал мог заключить без
большой  ошибки,  что  пять   их,  поди,  и  было   задействовано  -  число,
предпочитаемое  дураками... К  могучему  замаху  еще  добавилась тонкая идея
десанта ночного, "под  покровом темноты" - будто немцам  составило бы тяжкий
труд  рассеять  этот  покров прожекторами, осветительными ракетами, висячими
бомбами-лампионами! И  отсюда пошли  все беды. Выбросить пять  бригад решено
было за одну ночь, в крайнем случае за две, не имея аэродромов ближе, чем за
двести  километров   от  Днепра,  не  имея  и   самолетов  в  достатке.  Это
какой-нибудь 40-местный ЛИ-2 или  же буксировщик планеров должен был за ночь
несколько рейсов совершить, несколько  взлетов, посадок... Так  спешили, что
задачу десантникам  ставили за час  до взлета, а обдумывали ее  на лету. Так
спешили,  что  в экипажи  набрали пилотов,  не имевших опыта ночных вылетов
выдержать нужную малую высоту  они и не старались, от огня  зениток и ночных
истребителей уходили повыше и увеличивали скорость, и людей  разбрасывали по
огромной и неизведанной площади. Падали в воды Днепра  - и тонули многие, не
сумев  еще   в  воздухе  освободиться   от  стропов.   Падали,   ослепленные
прожекторами, на немецкие боевые порядки, падали навстречу трассам зенитного
огня,  на многажды пробитых, на сгорающих куполах парашютов. Самых удачливых
относило благодетельным ветром к своему левому  берегу, и ужe свои наверняка
заподозривали  дезертирство  из боя, которое, и  впрямь,  не так сложно  для
десантника, наученного управлять падением и  сносом. Те же, кто приземлялись
все-таки  в заданном месте, должны были его обозначить кострами и  ракетами,
но  вскоре и  немцы  из противодесантных отрядов  стали разжигать  костры  и
пускать  свои ракеты.  Иной же связи не было: из опасения, как бы радисты не
попали  в лапы  врага с секретными радиоданными, решили  их  не  сообщать до
приземления, и эти коды и позывные летели отдельно, в других самолетах, и на
земле  не  суждено им  было  воссоединиться с бесполезными рациями,  которые
оставалось только разбить да выбросить.
 Это  и рассказывал десантник-радист, еще не вполне исчерпавший умом всю
меру изумления головотяпством.
 -  У  нас же  вся кодировка была  под  ключ,  а  голосом -  так у  меня
микрофона нету,  не  велели с собой  брать,  -  говорил  он с не  прошедшим,
неизжитым отчаянием. - Ну, что... ну, я могу открытым текстом: сюда, мол, не
сбрасывайте людей,  тут  засады  кругом... Но кто  ж  мне поверит,  когда  я
радиоданных не имею, кодов не знаю, своих позывных? У комбата все, а где он,
комбат?
 - Действительно, - подхватил майор Светлооков, - кто ж тебе поверит. Ты
же всего наблюдать не мог. Или кто-нибудь потом рассказал тебе?
 Десантник от этих слов  осекся  и вновь замкнулся.  Между  тем  виделся
человек очень не робкого десятка, кто побывал  в передрягах  и находил в них
прелесть  и  смысл  жизни, из  тех, кто  воевать умеет и  любит. Было что-то
звериное  в  его мощной  тренированной  фигуре, взрывчатая  кошачья  сила  и
ловкость,   которые  у  генерала  вызывали  симпатию  и  молодецкое  желание
побороться  с  ним,  и,  наверно, была прежде  горделивая  осанка  человека,
ценимого командирами  и  знающего  себе  цену,  привыкшего  изъясняться,  не
утруждаясь выбором слов.  Но, видимо,  в  этот  раз  испытал он то, что  уже
превысило меру его храбрости и сломило ее может быть, на всю жизнь оставило
неизгладимый устрашающий след.
 - Так, - сказал генерал, - рацию ты разбил. Дальше что?
 Неожиданно для  него десантник не ответил сразу,  а потупился в  пол и,
вцепясь обеими руками в края стула, выговорил с усилием:
 - Не разбил, товарищ командующий.  Тут ведь  как вышло?  Покуда  падал,
страху натерпелся - как  вспомнишь, так вздрогнешь. А приземлился  - хорошо,
на  поляну, не на деревья. Руки-ноги целы,  не ободрало нигде. И тащило меня
недолго, купол погасил быстро. И вроде никого  кругом, можно и расслабиться.
Ну,  развернул рацию - хоть что-нибудь услышать, наушники надел,  работаю. И
не услышал, как  они сзади подкрались, человек пять. Вдруг наушники с головы
срывают и в рожу - стволы: "Хенде хох!" Я и ножичек не успел вынуть.
 - И автомат пришлось отдать, - сказал майор Светлооков.
 - Взяли автомат, - сказал  десантник. -  Я только потянулся  -  сапогом
дали под челюсть...
 Он показал рукою,  куда ему дали, там лиловел кровоподтек. А легкая его
усмешка показывала, что схлопотать по морде, хоть и сапогом, не такая уж для
него трагедия. Майор Светлооков заглянул сбоку и покачал головой.
 В  какую  из минут, не уловленных генералом, парень стал  губить  себя?
Когда,  поддавшись  его  доверительному  тону  или   просто  не  смея  лгать
командующему,   решил   говорить   правду   -   что  не  разбил  рацию,  как
предписывалось,  не  отстреливался до  последнего  патрона,  не  резал врага
финкой, не рвал зубами? Да, это  все поводы для "смершевца" сделать  стойку.
Но  только он ее раньше  сделал  - когда рассказывалось о  десантировании, о
котором рассказать солдатской  массе  невозможно,  немыслимо,  выглядело  бы
клеветой на командование, злобной антисоветчиной. Как часто людям приходится
отвечать за  то, что они не  могут не  рассказывать о грехах других людей, и
как охотно эти другие  перекладывают на  них свои  вины! Только формулировку
подобрать.  В сущности,  за  любым обвинением политического  свойства всегда
стоял  чей-нибудь личный интерес - и  непременно шкурный.  И уж эти  мастера
себя выгородят  перед  Верховным и награды  себе  отхлопочут - можно ведь из
любого головотяпства выйти с достоинством: "В ходе операции  советские воины
проявили массовый героизм, мужество и стойкость". И  все ведь чистая правда,
кто-то же проявил,  сплотился в группу, в отряд, оказал сопротивление. А все
другие будут уже к ним подстраивать свои легенды. Только вот этот  парень не
озаботился запастись легендой. И значит,  был  обречен, еще когда  прыгнул в
ночную темень, если не раньше - когда всходил по трапу в самолет.
 -  Что с теми было, кто отстреливался? - спросил  генерал. - Удалось им
оборону какую-то организовать?
 -  Я,  когда  повезли  меня, видел  - вешали  на стропах. На  ихних  же
стропах. Ну, забавлялись. Несколько  тяжелораненых  или кто  ноги поломал  -
свалили в  кучу, забросали хворостом и  зажгли.  Крик стоял жуткий.  На весь
лес. И мясом пахло горелым.
 - А тебя, значит, везли, - сказал Светлооков.
 - А меня везли, -  повторил  десантник. И вдруг взорвался: - Что  же я,
п-просил  их  меня  в-везти,  ш-што  ли?  Я  им  п-продался,  да?  С-служить
п-пооб-бещал? Лучше бы меня т-тоже п-повесили?  Или - с-сожгли? С-скажите уж
п-прямо!
 - Это скажут тебе, - ответил майор Светлооков. -  А что лучше, что хуже
для тебя  -  это  сам  решишь. -  И, как бы  спохватясь, добавил: - Виноват,
товарищ командующий. Я, наверно, мешаю?
 "Не "наверно", а  мешаешь!"  - хотелось генералу рявкнуть. Но, допустив
первые вопросы  и р