еплики Светлоокова, почему было  вдруг упереться на этой?
Противника останавливают на дальних подступах, на ближних - еще удастся ли?
 С той же доверительностью  в  тоне  и как бы не слыша Светлоокова - что
казалось ему сейчас лучшей тактикой, - генерал опять обратился к десантнику:
 - И куда же они тебя повезли?
 - В город повезли.
 - В какой город?
 Десантник потер лоб тылом ладони, словно бы мучительно вспоминая.
 - В этот... В Мырятин.
 ...Как помнилось генералу, некую обожженность лица и всего тела испытал
он сразу при этом  имени - от предчувствия, что вот сейчас  откроется тайна,
которую  он был обязан узнать, перед тем  как  вычерчивать  свои вклинения и
раскладывать пасьянсы. И кто виноват, как не  он один, что разведка ему этой
тайны не раскрыла? Он ведь не ставил разведке вопроса, что за люди обороняют
этот городишко, - хоть и блуждала мысль о духе армии.
 -- Почему в Мырятин? - спросил он. - Зачем?
 Десантник исподлобья взглянул на него с удивлением.
 -- Так там же русские, - сказал он. - Русские там.
 И  генерал явственно  ощутил на своем вспыхнувшем лице давящие  взгляды
десантника и Светлоокова.
 - Что, пленных туда согнали? Концлагерь? - спросил он оторопело, где-то
на  краешке  сознания  зная ответ,  но стараясь его отогнать, заклясть, чтоб
именно то оказалось, о чем он спрашивал.
 Десантник помотал головой.
 -  Я что-то  не видел, чтоб под  конвоем держали. Вполне даже свободные
они. Сами батальоны  сформировали, сами и на фронт выступили, никто не гнал.
И меня тоже не шибко принуждали. Сказали: "Ну, раз ты русский, то  вот пусть
русские с тобой и  разбираются. И спасибо скажи, что не к хохлам тебя везем,
к  самостийникам,  они  б  тебе  дружбу  народов  вырезали  на пузе. Или где
пониже..."
 -  Ты  говоришь  -   формирование  у  них  батальонное.  И  сколько  же
батальонов, хоть приблизительно?
 -  Вроде  бы, говорили, десять или одиннадцать воюют уже. А  тот, что в
городе формировался,  куда  меня  воткнуть хотели,  тоже почти укомплектован
был, и оружие  им раздали, только форму еще не  подвезли.  Были - кто в  чем
перебежал. Некоторые в штатском - кто из местных влился.
 - Форму какую? Немецкую?
 Вопрос так  поразил десантника, что он  даже не  ответил. И это и  было
ответом.
 - Я не надел, - сказал он, помолчав. - Не надену, говорю, хоть к стенке
ставьте.  Ну,  тоже  не  настаивали:  "Поживи  с  нами,  приглядись.  Может,
надумаешь..."
 - Кто  командует ими, не слыхал? - спросил генерал. Он ждал услышать  о
Власове.
 - Как кто? - сказал десантник. - Немцы.  Командирами батальонов - немцы
поголовно. И заместители ихние - тоже.
 -- Они что, по-русски говорят?
 Десантник пожал плечами.
 - Ну, может, десяток знают команд. Много, что ли, надо Ивану?
 - А над этими немцами - кто?
 - Другие немцы.
 - А еще выше? Какой-нибудь генерал?
 - Генерала я не видел, но, в общем, тоже фриц какой-то. Один раз, когда
уже  мы  на   позициях   были,  оберcт  приезжал  инспектировать.  По-нашему
полковник.  Чего-то гавкал,  но непонятно  было, ругался  он  или, наоборот,
хвалил.
 - Значит, воюют, говоришь, - сказал генерал. -  А обстановку знают они?
Что окружение им готовится?
 - Знают. Говорят об этом.
 - Почему ж не уходят?
 Десантник снова пожал плечами. Они как  бы вспрыгивали  у него - должно
быть, сильно гуляли нервы.
 - Так приказа же не  было... Как отходить? Обязались приказы исполнять,
если  форму  надели, иначе - "эршиссен", расстрел.  Как немцам.  Назад  - ни
пяди!
 Генерал хотел спросить про заградительные отряды, о  которых говорилось
на политбеседах,  но спохватился,  что такой  вопрос  опасен для десантника,
точнее - ответ на него, если окажется отрицательным.
 - Значит, ждут приказа, а его все нет?
 - Когда я  уходил, все  ждали - вот-вот.  Но, похоже, забыли  про них -
где-то там, на самом верху...
 Вот это  и была - и  как проста! -  вся "ловушка",  уготованная братцем
Эрихом.  И  это  в  голову  не  могло  прийти,  хотя  о  скольких  "забытых"
приходилось слышать. Забывали роты и батальоны, забывали  дивизии и корпуса,
целую армию забыли в "мешке" у села Мясной  бор близ реки Волхов - ту самую,
2-ю Ударную,  которую досталось  вытягивать Власову. В  панике от  грозящего
окружения,  улепетывая на штабных  "виллисах",  забывали приказать батальону
прикрытия, чтобы и он отступил. Зато не забывали кинуть в бой хоть знаменную
группу, где всего-то три человека - знаменосец и  ассистенты.  Не  забыли  в
одной из  его  дивизий  погнать  в огонь  ходячих раненых  из медсанбата - в
халатах  и  кальсонах,  не позаботясь  раздать хоть  какое оружие,  только б
заткнули  прорыв...  И  случилось  чудо:  эти безоружные  остановили немцев.
Настреляв  с четверть  сотни тел, немцы вдруг покинули захваченные высоты, а
там подоспели  конники и  оттеснили их  совсем.  Взяли их командира, как раз
тоже  оберста,  и  генерал  Кобрисов  потребовал  его  к  себе.  "Почему  вы
отступили? - спросил он строго. -  У вас  такие  были позиции, вы  же с этих
высот одними  пулеметами  тут  дивизию могли  разогнать к чертям  собачьим!"
Оберcт  посмотрел  на него  печально и даже  с  какой-то  жалостью и ответил
кротко: "Господин генерал, мои пулеметчики - истинные  солдаты, у меня к ним
никаких претензий. Но  расстреливать безоружную толпу в больничных халатах -
этому их  не обучили. У них просто нервы не выдержали  - может быть, впервые
за эту войну". Много дней спустя генерал еще продолжал размышлять, как бы он
поступил  с  теми, кто заслонился телами раненых. Прошло первое желание,  от
которого горела и  сжималась ладонь: расстрелять своей рукой перед строем, и
в  конце концов  он  нашел возмездие другое:  выстроить в  две шеренги  друг
против друга, срывать награды с опозоренных кителей  и тут же их прикалывать
к  госпитальным  коричневым  халатам.  Он  даже  поделился  этим желанием  с
начальником  штаба -  и  был тотчас  возвращен с  небес  на  землю:  да  эти
бесстыжие в Президиум Верховного совета пожалуются, который их  награждал, и
все  им вернут, а ему, Кобрисову, укажут строжайше на самоуправство. Да  уж,
чего не  случалось в эту войну, но чтоб забыли  своих  бережливые  немцы, не
бывало на его  памяти. А вот  забыли  и  они. Впрочем, не  своих  - русских.
Точнее - "русских предателей".
 -   Могу,  если   надо,   -  сказал  десантник,  -   насчет  вооружения
рассказать...
 Генерал встал и заходил по комнате.
 - Про это не надо мне. Ты лучше расскажи: как тебе удалось бежать?
 Подспудная  мысль была - дать  парню шанс выставить  и  себя в  хорошем
свете. И смутно чувствовалось, что тем самым он участвует в игре, навязанной
присутствием Светлоокова. А всякую игру они выигрывают заранее.
 - Да ничего особенного, - сказал десантник, - не держали. Десять дней я
у них пробыл, "карантин" прошел, как они говорят, ну, спросили:  "Не надумал
с нами остаться?" А когда сказал,  что нет,  братцы, не  надумаю никогда, не
спрашивали  больше.  Попросил  автомат  вернуть - вернули,  только диск дали
пустой: "Вдруг ты еще по нам пальнешь". И на прощанье сказали: "Встретимся в
бою -  не  жалуйся". - Он  помолчал,  вспоминая что-то, и добавил: - У  меня
впечатление, товарищ командующий, что драться они будут как звери, а на свою
судьбу - рукой  махнули...  Никакого просвета впереди,  и ни к чему  душа не
лежит, кроме водки. И -  крови. Песня у них есть  боевая,  вроде гимна:  "За
землю, за волю,  за  лучшую долю  берет винтовку народ трудовой..."  А  поют
печально, чуть не со слезами...
 - За сердце  берет,  правда? -  вставил Светлооков. - Я вижу,  грустное
было расставание.
 Десантник посмотрел  на  него долгим  взглядом и сказал,  с  горечью  и
обидой:
 - Точно, товарищ майор, грустное. Потому что еще сказали они  мне: "Зря
возвращаешься,  тебе дорога  назад заказана. Раз  ты с  нами  какое-то время
побыл  и вообще в плену,  веры тебе  не будет. И еще радуйся,  если проверку
пройдешь и дальше воевать пустят". Вот не знаю, правду сказали или нет...
 - Я тоже не  знаю, - сказал Светлооков. - Не бог я, не царь и не герой.
Другие будут решать...
 Повисло  молчание,  которое  генерал  не  знал  как  прервать.  И  даже
почувствовал облегчение, когда Светлооков спросил:
 -- Нужен вам еще пленный, товарищ командующий?
 Генерал, отвернувшись и заложив руки за спину, ответил:
 - Мне все ясно.
 Ему самому было ясно, что никакой иной разговор при третьем невозможен.
 Светлооков, не вставая, сказал десантнику:
 - Ступай  к  машине.  Скажешь конвойным,  я  задержусь  на  пару минут.
Видишь, я тебе доверяю, что все будет без эксцессов...
 Десантник, поднявшись, вытянул руки по швам и обратился к генералу:
 - Разрешите идти, товарищ командующий?
 В  его голосе ясно  звучало:  "И  вы  меня  отдадите,  не заступитесь?"
Генерал,  повернувшись,  увидел  взгляд,  устремленный  к  нему с отчаянием,
мольбой,  надеждой.  Он  хотел  подойти  и пожать  руку  десантнику  и вдруг
почувствовал, что не сможет этого сделать при  Светлоокове, неведомое что-то
сковывает ему руки, точно смирительная рубашка.
 -  Счастливо тебе  все  пройти,  - сказал  генерал. - И доказать... что
потребуют.
 Десантник молча вышел, и было слышно, как он медленно, точно бы сослепу
нащупывая  ступеньки,  спускается  по   лестнице.  В  разбитом   вокзальчике
насчитывалось,  наверное,  пять-шесть обширных пробоин - и  по меньшей  мере
столько же возможностей  не  выйти к  подъезду, где дожидался  восьмиместный
"додж" с конвоирами "Смерша", а тем не менее майор Светлооков уверенно знал,
что  все обойдется без эксцессов,  этот  десантник, могший бы справиться  со
всем  конвоем, покорно  сядет  в  "додж"  и  поедет  навстречу  выматывающим
допросам, фильтрационному лагерю и всей, уже сложившейся, судьбе. В  который
раз показалось  генералу  диковинным,  как  велика, необъятна Россия  и  как
ничтожна  возможность  укрыться  в  ней бесследно. Да если и  выпадает  она,
человек всего чаще от нее отказывается как от выбора самого страшного.
 - Парню  отдохнуть  бы, -  сказал генерал, не  глядя на Светлоокова.  -
Нервы подлечить - и  в строй. Я б таких в своей армии оставлял. Какой комбат
от него откажется?
 - И какой чекист не проверит? - прибавил Светлооков.
 - Да уж, это как водится у вашего брата... И долго его... щупать будут?
 - От него зависит.  Насколько откровенен будет. Мы же  с вами не знаем,
товарищ  командующий, почему так  легко  отпустили его.  Главного-то  он  не
сказал  - почему это его одного в Мырятин повезли,  к  землякам? А он - руки
поднял.
 Генерал, выбирая фразу безличных местоимений, спросил раздраженно:
 - Откуда это известно?
 -  Ну, это  ж  элементарно, - сказал  Светлооков. - Кто не поднял,  тех
ликвиднули.
 - Что же, если его с ними не  вздернули, не сожгли, так он уже виноват?
Ему, значит, задание дали шпионить? Или пропаганду вести? Чепуха собачья...
 Светлооков  поднялся  на  ноги  и,  наматывая  на  руку  ремешок  своей
планшетки, посмотрел на генерала простодушными голубыми глазами.
 - Вот интересно, товарищ командующий. Возмущаемся, что кого-то виновным
назвали: это, мол, должен  трибунал  решать.  А невиновного  -  это мы  сами
определим, тут ни контрразведка, ни трибунал нам не  указ. Нелогично, правда
же?  Не осмелюсь я ни  обвинять  кого,  ни оправдывать  пусть уже, кому там
виднее,  головы  ломают...  А  разговор  тут интересный был,  я лично  много
полезного извлек. Вот насчет Мырятина и  этих... перебежчиков, перевертышей,
в  общем  - власовцев. Как я заметил,  и  вас  это интересует. И,  насколько
судить могу некомпетентно, операция у вас получается красивая.
 Похвала эта была  генералу, как  режущий  звук  по  стеклу, и  операция
тотчас показалась ему уродливой, бездарной.
 -  И  вот  подумалось,  - продолжал Светлооков,  -  хорошо  бы, если  б
командование, планируя ту или иную операцию, учитывало бы наши интересы, я о
"Смерше"  говорю. Как-то бы согласовывало с нами... Мы, например, очень были
бы заинтересованы в окружении.
 Генерал, чувствуя подступающий непереносимый гнев, сказал медленно:
 - А в том, какие потери будут при окружении, тоже вы заинтересованы? Не
дождетесь вы, чтоб я с вами согласовывал свои операции.
 - Жалко... -  Светлооков вздохнул смиренно  и,  вытянувшись, прищелкнул
каблуками. - Виноват, не подумал. Разрешите идти?
 После  его  ухода  чувство обожженности еще усилилось. С  некоторых пор
труднее  было  генералу  остаться   наедине   с  собою,  чем  вынести  самых
назойливых.  Своя вина жгла  сильнее, чем мог бы кто  другой  его упрекнуть:
сегодня  открылось ему  то, с  чем он так не  желал  встречи, надеялся,  что
его-то обойдет стороной. Как же он  проглядел, не предчувствовал? И ведь это
не были те малые  группки,  те как  бы и случайные вкрапления среди немецких
частей,  о которых приходилось слышать еще до Курской  дуги, еще  при первых
движениях армии от Воронежа, - нет, перед ним предстала организованная сила,
составившая, может быть, костяк обороны.
 Никак не предвиделось это  более  года назад, когда впервые услышалось:
"Генералы Понеделин и Власов - предатели", когда прозвучали страшные  слова:
"Русская  Освободительная  Армия",  страшные таившейся в них  обреченностью,
гибельным  упрямством смертников - и, вместе,  слабым упреком тому, кто, все
понимая, в  этом  гибельном  предприятии не  участвует.  Вскоре посыпались с
самолетов  аляповатые  листовки   -  одновременно  и   пропуск   в  плен,  и
"художественная   агитация":  Верховный  с  гармошкой  приплясывал  в  тесно
очерченном кругу, где помещался один его сапог, изо рта летели веером  слова
попевочки:

 Последний нынешний денечек
 Гуляю с вами я, друзья...

 Был приказ офицерам и солдатам эти листовки сдавать политработникам, за
хранение  и передачу грозила высшая мера.  Никто их особенно и  не подбирал,
еще меньше  хотелось хранить их.  Но вскоре посыпались другие  листовки, где
был посерьезнее текст и на которых  предстало сумрачное,  очкастое, закрытое
лицо  Власова. Оно было скуластое, с широким носом, простоватое, но и чем-то
аристократичное. Из роговой оправы очков смотрели пронзительные, внимательно
изучающие  глаза,  большой  рот  - не куриное,  обиженно  поджатое гузно,  -
говорил о силе, об умении повелевать. Из такого можно было сделать народного
вождя.
 Понеделина генерал Кобрисов не знал, а  с Власовым,  своим подмосковным
спасителем (от чего было не откреститься), он встречался в Москве, на  слете
дивизионных  командиров, где была  всем в  пример поставлена власовская 99-я
стрелковая  дивизия, занявшая  первое  место  по  Союзу. Дивизия  Кобрисова,
входившая  в Дальневосточную  армию,  тоже оказалась  среди лучших, так  что
сидели рядом в президиуме, и Власов  его отчасти удивил, слушая произносимые
речи с  блокнотиком, вылавливая Бог весть какие жемчужины, когда все  другие
позевывали.  Потом  оказались  - не случайно - рядом на  банкете. Называлось
это,  правда,  не  "банкетом",  а  "командирской  вечеринкой" была она  как
сомкнувшиеся волны над ушедшими ко дну имена тех, кто не выплыл, и тех, кто
еще  барахтался  на плаву, не  произносились,  тосты поднимались  за Красную
армию,  за  ее  "славное  прошлое  и  победоносное  будущее"  настоящее   -
пропускалось,  но  похоже, был здесь молчаливый  реквием по отсутствующим, и
каждый, поднимая бокал, заклинал  судьбу,  чтоб его миновала чаша сия. Ждали
на слет Сталина с речью, он не явился. "Не почтил, - сказал Власов. - Занят.
Ну, ему сейчас работы для ума хватает". Сам он выглядел счастливцем, который
своим отличием  избег общего жребия,  и  дал  понять, что и Кобрисову так же
повезло.
 Пивал  Андрей Андреевич крепко,  а нить разговора не терял и мог вполне
здраво  продолжить,  о  чем говорилось  стрезва.  Виден был  ум,  оснащенный
эрудицией, отточенный чтением свою речь он пересыпал цитатами из Суворова и
других полководцев  российских, не расхожими пословицами, из них теперь чаще
вспоминалось: "Каждый баран за свою ногу висит". Он уже давно не сомневался,
что воевать предстоит с Германией, и война эта будет самым тяжким испытанием
для  советской России.  Похоже, что  и  пакт с  Риббентропом его  в  том  не
поколебал. "Удобнее, чем сейчас, момента у них не будет, - сказал он, имея в
виду все  то, о  чем не говорилось. - А  у нас - неудобнее". И не  только не
ошибся Власов  в  своем предвидении, но  и более других оказался к испытанию
готов. В те месяцы 1941-го года, когда все попятилось на восток, и было лишь
два исключения из всеобщего панического бегства - либо в  плен попасть, либо
в  окружение, - на 37-й  армии Власова  держалась вся оборона  Киева, и свою
армию он не потерял, вывел  ее и остатки  других из  грандиозного  киевского
"котла", где сгинуло более 600 тысяч. Так отдавать города, как Власов  отдал
Киев, так ускользнуть  из мертвой хватки Гудериана  и фон  Клейста - значило
дать  понять  и  своим, и  немцам, что  не  все  лучшие  выбиты предвоенными
"чистками", осталось еще на кого  возложить надежды. Второй раз прогремел он
под  Москвой  -  и Кобрисов не мог не  оценить всей дерзновенной красоты его
авантюрного  решения,  безумного  самонадеянного рывка - без разведданных, в
метель, наугад,  с прихватом  чужой  бригады, за  что при неуспехе он бы еще
неумолимее был  поставлен к стенке. И скорее этот рывок спас  Москву, чем те
сибирские дивизии,  сбереженные  Верховным,  которые  пороху  не нюхали,  но
почему-то  должны  были  оказаться  боеспособнее отступавших  фронтовиков. В
третий  раз уже ждали от Власова  чуда - когда  Верховный, по совету Жукова,
послал его спасти 2-ю  Ударную, которую так бесполезно,  бездарно сгубили на
Волховском   плацдарме,   рассчитывая  ценой  ее   гибели   сорвать  блокаду
Ленинграда. В  третий  раз чудо  не удалось  ему. Знал  ли  он, летя  сквозь
плотный зенитный огонь  в  полуокруженную  армию,  что ничем ей  не поможет?
Здесь при оценке Власова  руководствовался Кобрисов не точными данными -  их
не  было,  -  а  той  сочувственной  легендой,  какие   складывались  вокруг
удивительного генерала. Говорили,  что  на Волховскую  операцию  смотрел  он
обреченно, как  на  заведомое  поражение,  и  лишь надеялся,  что  Верховный
позволит ему армию распустить  и  прорываться  на  восток  малыми  группами.
Верховный таких полномочий  не дал, Власов их взял сам - и в предатели попал
уже с этого шага, а не тогда, когда то ли священник, то  ли церковный сторож
навел немцев на  его убежище. Пожалуй, на церковников, подозревал  Кобрисов,
возвели  напраслину,  скорее  всего  выдали  советского  генерала  советские
крестьяне,  которым  было  за  что  возлюбить  Красную  армию  и ее  славных
полководцев, - начиная с Тухачевского, а пожалуй, и пораньше,  с Троцкого. И
должно  быть,  не  испытали эти  крепостные  большего злорадства,  чем когда
прогудело басисто из глубины храма: "Не стреляйте, я - Власов".
 Еще в июле, из Винницы, едва разменяв второй месяц пленения, призвал он
русский народ  к  борьбе  со  Сталиным.  А  в  январе  заявил  в  Смоленском
манифесте: свергнуть  большевизм, к сожалению, можно лишь с помощью  немцев.
"К сожалению" было при немцах и  сказано, с этим он  в  Смоленске выступал в
театре, о русской победе с немецкой помощью  отслужен был  молебен в соборе,
вновь  открытом,  бывшем при  большевиках  складом зерна. В  апреле  -  была
поездка  в  Ригу, во  Псков,  посещение  Печерского  монастыря,  игумен  ему
кланялся  до земли,  в театре две тысячи устроили овацию. В  штабе  немецкой
18-ой  армии сказал,  что надеется уже в  недалеком будущем принимать немцев
как  гостей в Москве. Советские газеты называли его троцкистом,  сотрудником
Тухачевского, шпионом, который и  до  войны работал  на  немцев, на японцев.
Кобрисов,  которому  случалось  быть  "лакеем  Блюхера"  и  продавать родину
японцам,  всерьез  этого не принимал.  И от него не укрылось, что Власов  не
называет немцев хозяевами,  но лишь помощниками,  гостями в России, пытается
дистанциро